скачать книгу бесплатно
Синий летящий остров. Повесть моей жизни
Светлана Геннадьевна Рычкова
Произведения автора во многом автобиографичны. Богатая захватывающими событиями и прочими жизнеутверждающими катаклизмами судьба автора пропущена через жесткую метафизическую мясорубку невероятно трансцедентальных переживаний загадочной женской души на бескрайних просторах Западно-Сибирской равнины. Книга написана доступным широкому читателю простым русским литературным языком.
Дмитрий Никифоров, журналист, издатель (Тюмень)
Содержит нецензурную брань.
Светлана Рычкова
Синий летящий остров. Повесть моей жизни
ПРЕДИСЛОВИЕ
Сказка однажды приснилась женщине:
синее-облаком-движется, ширится
милое-милое, давнее-давнее
из мотыльков на воскресном платьице.
Пело, смеясь, танцевало, плакало,
принца сулило и сад с террасами
и обнимало. И долго так оно
нежно ласкало и тихо ластилось…
Я верю в то, что всякое событие в жизни всякого человека – знаковое и не случайное. Вообще слово «случайно» – странное. Если что-то случилось, значит, так было предопределено и предначертано, и не нам судить, КАК это произошло. Так вот: со мной произошло так, как я описываю в этой повести. И это мой опыт, который, как мне хочется верить, нужен и мне, и Всевышнему, и, если его кто-то прочтет и получит какой-то опыт от его прочтения – кому-то еще. Ничто не «просто так». Ничто не «ни для чего». Наш земной опыт нужен Вселенной со всем абсурдом, со всей трагичностью и со всеми забавными моментами этого опыта. Вот вам, уникальные и многоопытные мои, мой уникальный и, надеюсь, небезынтересный вам опыт. Мой «Синий летящий остров» – самые яркие, ультрамариново-кобальтовые воспоминания из жизни девочки-подростка- девушки-женщины…
Глава 1.
ДЕД
Чтобы дорога – не насыпью,
вровень с полями,
чтоб на обочине рыжая-рыжая
с белою челкой
(господи, вот где пошарилась мода!)
мать-кобылица. И чтобы
нежно подняв грациозную шею,
нежно прикрыв прихотливые веки,
нежно взглянув на дитя-жеребенка
мне подсказала она (и она, и Cоздатель)
как вездесуще прекрасна любовь…
Герман, первый русский ученик моего учителя по йоге Кальки, помнит свои ощущения детства с пеленок. Вот он плачет, ему нравится звук голоса, состояние это – реветь – ему нравится! А его мамки-няньки укачивают, успокаивают и не понимают, что ему хорошо! Набоков тоже отлично описывал свои детские вспышки памяти, возраста так с двух лет, если мне моя память не изменяет. А вот я – нифига. Хотя – кто знает?! Мама с папой столько раз рассказывали, что уходили на танцульки и оставляли меня, пеленочную, с дедом, что я абсолютно отчетливо вижу эту незатейливую картину.
Это мой любимый дом, где я провела свое детство. Деревня, состоящая из трех: общее название (которое мне всегда было чужое) Шестаково, моя «поддеревенька» – Покровка и третья часть – Хохлы. Потому что все эти части – на трех разных холмах (для меня холмы эти были – горы! Гималаи!). Покровка, где был бабушкин самый красивый на свете дом – самая роскошная часть деревни, самом собой. Дом строили на моей памяти. Старого, который был до этого, не помню. Помню, что у моего любимого нового был сруб из огромных круглых нетесаных поленьев, огромные же ворота, которые открывались, когда заезжал в них дедов трактор, или когда корова Февралька (названная в честь месяца нашего с ней рождения) брыкалась – не заходила в малые ворота. Синие наличники в яркий цветулечек, обсиженные мухами шторки на окнах… Такого уюта и такого вкусного запаха никогда, нигде, кроме как в этом доме, не было и не будет.
И вот будто дед сидит на самотканых половиках в горнице (слова «зал» или «большая комната» я не знала лет до 12-ти), качает меня, туго запеленатую и орущую что есть мочи от того же счастья, что и у Германа, и поет свою единственную, любимую мною пожизненно: «Ой, маро-о смаро ос! Ни-и-и маро-о-о сьменя-а-а!» И я блаженно засыпаю… Мой любимый двухметровый, вечно обросший густой черномазо-седой щетиной, с огромными мозолистыми ручищами и толстыми черными губами, зажавшими беломорину, дед Ляксей. Только его одного я чмокала в эту щетинищу, больше никого. Ни маму, ни папу. У меня был только дед… Ну, пожалуй, еще уборочная страда и трактор. В два-три года я вся была вымазана мазутом, пропитана гарью выхлопов, носила специальное рабочее «зиленинькае» пальтишко, ела в поле с трактористами, работала (спала в тракторе) по ночам с дедом – выполняла план, потом мы с дедом получали одну на двоих медаль передовика производства.
Откуда-то из Москвы или откуда-то с работы из другой деревни приезжала очень красивая тетенька мама, привозила вкусные огромные яблоки, нарядные платьица, как полагается, оччень коротенькие – чеб виден был из-под «солнца-клеш» треугольничек белых трусиков. У деревенских девчонок таких платьиц не было, и я фарсила-модничала в свободные от трудов праведных деньки. Тем паче, была я, по словам деда, «красившее всех», слаще не быват. Первая внучка в семье, да умненькая, да кругленькая, да косы длинные. Косы, конечно, – это проблема. Вшей-то давить можно, а вот гниду тянуть по всей длине – замаешься. Приходилось выводить хлорофосом, но все равно кос не резали. Глазки-бусинки, носик-пуговка, губки-бантиком на колобке личика – идеал красоты дедовской! Вот только доводили меня соседи в день ни по разу: «Глаза-от не промыла девка!» И я истово терла свое кареглазие – никак не могла оттереть…
Это потом мне рассказали, что дед гонял и бабушку, и детей своих поленом; что влюбленная в него до неистовства бабуленька моя аж в окна соседке стучала – его вызволяла, беспутного; что совсем деградировал дед перед смертью: в штаны все туалетные дела делал…Это был уже не мой дед. Мой на меня ни разу не прикрикнул. Мой по ночам вставал, садил из решетчатой кроватки поближе к печке на горшок и обязательно давал «падюсецьку» из мягчайшего пера. Приносил вечерошнего молока, чтоб я, делая свои дела, жамкала пальчиками пуховую благодать, и из рук деда потягивала законные литры. Кроме молока, я ваще ниче не ела и не пила: звали, как телю, «тпрутей», за это и дивились, как девка жива одним молоком. А после дед брал беломорину и долго-долго дымил на кухне. Это были мои любимые часы: все спят, только мы с дедом ведем молчаливый полуночный диалог…
Деда Ляксея любили все кошки и собаки в деревне. Сидит вечером на лавке у палисандика – они вьются вокруг, ластятся, на руки к нему прыгают. Бабоньки в магазине напротив тоже… ни одного круглого зада дед не пропускал. Стоял у прилавка, чакушку выпрашивал и – хвать! – да ущщыпнет какой потолще, а бабам того и надо, зады колышутся, рожи пунцовые, бусы на грудях от бисерного смеха трясутся…
…Умер мой дед от рака горла, – сильно беломором персмолил. В больницу к нему в мои 18 лет я прийти успела. Лысый от облучения, тощщый, молчит, по щекам слезы текут. Оглянулась, когда уходила – дедова черепушка в больничном окне…Все. Потом он мне снился. Долго еще, лет десять. Сюр страшный. То сидит на пустыре, сквозь гной, стекающий по нему, кости проглядывают, а он в печку полешки подкидывает и жалобится, что холодно ему под землей. Печка на голом песчаном пустыре и дед. То будто из ямы, для гроба выкопанной, руки тянет к нам с бабушкой, руки становятся все тоньше и длиннее, а деда хватает нас – и к себе. Я кричу бабушке: «Баба, туда нельзя! Ты умрешь!» А она и к нему хочет-плачет, и упирается… Потом я узнала, что надо молиться за деда – и он в рай попадет. Думаю, попал уже, раз больше так вот не снится.
А сейчас я отчетливо знаю, что деда Ляксей был моей единственной настоящей любовью. Пока не родилась дочь…
Гл.2 ОТДЕЛЬНОЕ
Напишу сейчас длинный-предлинный стишок,
Чтоб читать его долго-придолго потом,
Нарисую в нем мост, хризантему и дом,
А потом интеграл, а потом – гребешок,
Будет смыслов в нем ком и погрешностей тьма,
Мы с тобою вдвоем и сто грамм задарма,
А еще будет много-премного весны,
Шелестения трав и кипения дня,
Разукрашу, поправ все каноны, все сны,
И подите тогда – разыщите меня!
Я в тропическом знойном кипящем лесу
Средь лиан и горилл затеряюсь тотчас,
И улыбку с собой в те края унесу,
Чтоб хоть чем-то да вывести, подлые, вас!
А потомее прыгну с разбегу в траву,
Захлебнусь ее теплым, степящим душком
И оставлю дела и дожди на потом.
А потом – теплый душ, а потом – куча дынь.
Очень занятное времяпровождение – писать о своем детстве. В процессе написания вспоминаешь все новые и новые факты и давно забитые в закрома памяти ощущения. В результате, когда текст композиционно завершен, в анналах памяти остается «неизрасходованный материал». И становится досадно, что он никак не включился в композиционную канву. Вот что значит «шоры логики»! Куда как проще было всяким там Джойсам и Миллерам, которые позволяли себе писать в жанре «потока сознания». Ну а почему бы, ежели уж вами выбран более консервативный жанр, не организовать отдельную главу под незатейливым названием «отдельное», и все эти очень важные штуки в нее замкнуть. Делов-то! Тем паче, почти все это сегодня – увы! – живет только в памяти…
Главное – это ключ под горкой, которая спускалась от моей Покровки к болотцу и реке. Это место для меня всю жизнь будет ностальгически-мистически окрашено. Ключ был, как и полагается, с чистой, холодной водой, потянутой легкой ряской. Воду пили лягушки и дети, спасаясь от полуденного зноя. Господи, какой это кайф: бежать с двухметровой восемнадцатилетней красавицей теткой под гору (ну, бежала-то она, а я рядом летела, вися на ее могучей руке), пищать с ней от всей души «оди-и-н раз в года са-а-ды цветут» (а петь моя тетка, как и бабуля, могла только на уровне мышиного писку, в отличие от громогласно-грудного дара мамы), чуть не кувыркнуться у самого подножья крутой тропинки и чуть не плюхнуться задом в сам ключ, резко тормознув. Потом лечь пузиком на влажное предплечье ключа и пить его сыть жадно и весело: и ртом, и носом, и пригоршнями одновременно. После – снова лететь, еле задевая носочками песок дороги рядом с развеселой теткой.
Тетка Катька моя была в молодости просто огонь. Будучи младшей в семье, это, даже не веснушчатое, а сплошь покрытое рябым пятном создание с густой шевелюрой жестких волнистых бледно-рыжих волос (каждый волос – вервь канатная) постоянно пело, прыгало, смеялось и делало подлянки. В детстве, обладая неженской силищей, тетка нещадно избивала всех пацанов в округе, в зрелости сама, никому не доверяя, рубила и валила деревья в лесу – баню строила. Маленький вздернуто-курносый носик, васильковые глазки, ровное белозубие, безупречно гордая осанка, фигура тициановско-рубенсовской красавицы с длинными стройными ногами, сбитым круглым задом, прекрасно очерченной талией и несколько более пышным, правда, чем у Рубенса, отлично накаченным бюстом – как хороша была моя тетка! И шила себе ярчайшие, в крупный хиповский цветочек, кримпленовые платья, отлично облегающие точеную фигурищу. А еще белые лакированные туфельки на огромном толстом каблуке и такая же с наклейкой красивой гэдээровской актрисы сумка, которую привез сестре средний брат со службы в Германии и голубые шарики-висюльки-клипсы. Вау! Я так мечтала вырасти и стать такой же офигительной красавицей, как моя тетка! Носить в точь такие же вещи, быть такой же сильной и веселой. Просто прынцесса из мультика про Бременских музыкантов была моя тетка Катька! И – де-садда – Бог надо мной подшутил: отрезал мне метр с кепкой пожизненно. Но не суть. Суть в том, что ревновала я тетку к ее кавалеру-будущему мужу безбожно. Провожала по вечерам на свиданье, как на войну. Сидим с дедом на лавке перед палисадником, дед:
– Внучечка, а куда Катька-то ушла?
Я, не подозревая, что говорю что-то неприлично-огульное:
– Да на б…ки, деда! – И крупные слезки катятся по щекам.
Это было последнее слово из тех, что, как оказалось, не следовало говорить. В деревне ведь сначала учат материться, потом разговаривать. Так, любя тетку, я пела от души: «Катенька-распузатенька титьки мазала, за ворота выходила всем пока-зы-ла!», о себе с гордостью говорила: «Я ягонька (ягодка) из саду у овечки с заду!». Мой племяш очень был озадачен, когда его попросили словосочетание «еб…улься с тубаретки» заменить более приличным. Не знал он замены!
Шутковали над малышней в деревне ежеминутно. Мой дед угощал меня «водичкой» в 40 градусов, чеб я уморно поплювалась, прилично глотнув. Но больше все ж стращали сказками да байками, чеб постебаться с детской доверчивости. Так я все детство боялась песни прабабки Аксиньи про «абманули Халю, увязли сабою!». Будто меня злые цыганы увозили всякий раз. Пуще песни после рассказов прабабкиных боялась лесу с боков, где кончалась деревня (Покровка – одна длинная от лесу до лесу улочка) и уважала храбрых людей, которые жили в крайних домах. Бывало, специально страхов ловить ходишь: когда вечереет, вдоль по всей деревне, замедляясь, подходишь к лесу, резко – хоп! – на 180 градусов – и сигать от темной густой махины, протягивающей к тебе жуткие лапы елей! Дом моей бабушки стоял аккурат в середине деревни – самая защита!
Но чаще всего всю жизнь мне снится вот тот самый спуск к реке и сама низина, где речка протекает. И боевые действия какие-то именно на холме-спуске совершаются, я там все с гранатами высоту взять не могу – предательски сползаю по отвесному склону; и мост над рекой все гниет и ломается под моими ногами; и паводок великий – я за бревна серые хватаюсь, в грязи барахтаюсь…Этим летом, в ночь на тот день, когда сгорел дом моей бабушки, мне снова снилась эта низина. Будто телга с чахлой кобылицей, мы идем по дороге с моими детьми, вокруг темнотень, гром, резкие всполохи молний, и мое знание, что это конец света. Я прижимаю к себе детей, утешаю, что это просто гроза, что все нормально. А потом грязное, тяжелое небо трещит по швам, как пустынная земля, и из него льются неистовые лазерные лучи на бабушкин дом, в который мы успели с детьми забежать. И весь дом вместе с нами мгновенно превращается в пепел.
Нет сегодня не только дома. Ключа нет давно: когда в деревне появились бульдозеры, перемесили эти махины глину на горе, и она – оползнями – затянула мой ключ. На речке запруда тоже от старости-гнилости рухнула – малый мутный ручей остался от моей красавицы, где мы с дедом прям под дряхленьким мостом ловили чебаков и карасей.
Тетка мается с мужем-алкашом и садюгой, как-то умудряется растить внуков от троих детей-бездельников и алкашей. Недавно во второй раз закодировала старшую дочь, сожителя младшей еле упекли в каталажку – стрелял он во всю семью; средний сын типа ездит на Севера вахтовиком, но мне по пьяни признался, что он бандит, может, и врет-понтуется, дай Бог. Пьет одеколон бабушка Фиса, обстирывает лейкимически-дегенеративного бича-сына, который тоже все грозит ее прибить. Живут они в Шестаково в чьей-то заброшенной, большой, но такой чужой, неуютной избе… Но в город к моей маме ехать жить восьмидесятилетняя бабуля не соглашается никак.
С тоски по деду спилась моя трудяга. Господи, кто б видел, с какой скоростью она управлялась с четырех утра, подоив, накормив свиней и кур, выгнав овец и корову с телей в колхозное стадо; потом ездила на хлебовоозке и в распутье, и в мороз в соседнюю деревню – привозила обалденные буханки, выгружая их заместо мужика в огромных поддонах; потом чет стряпала, потом стирала, потом загоняла скотину-управлялась и в перерывах умудрялась водиться с мелкими внучатами, подкидывая карапузов и улюлюкая, да еще носки повязать! Ягоды мы собирали в такой пропорции: ведро – бабуля, банку – мама, кружку – я. В такой же пропорции стряпали пельмени…
Меньше всего хочется делать вывод о том, что в моем детстве был рай в деревнях, что в брежневские времена колхозники жили припеваючи…На днях (вот ирония судьбы! Только написала про деда…) меня позвали на областной телик – делать репортажи по селу. Есть у нас в области и зажиточные фермеры, и отличные хлеборобы… Редактор этой программы говорит мне, что, мол, кто в те времена пахал, у того и сегодня все есть. Ну-ну…может, у кого и есть…у меня вот есть только память…Разная. В том числе и вот такая, как в следующей главе – хохмятская…
Гл.3 ПРИКЛЮЧЕНИЯ
Неведомо где, на пустынных отрогах
Мифических гор оголтелого счастья
Ты – странник беспутный, в свободных дорогах
Нашедший веселый и радостный смысл.
Признаться себе, что пути да распутья
Единственно значимы в жизни ненастной,
Идти, подметая полами прекрасный
И яростный мир: вот отменная мысль!
У всех приличных девочек есть: туго заплетенные косы, на голове бантики, носовой платочек в карманчике чистенького платьица. Гольфики натянуты до колен, босоножки не стоптаны. Обязательно имеется сумочка, в которой или одежки для куколок, или больничка, или еще какие оччень необходимые в хозяйстве вещи.
Я была в детстве именно такой девочкой – примерной-припримерной, правильной-приправильной. Но все это не мешало мне…искать приключений. И вот моя природная неистовость помогала мне в эти приключения ввязываться. Представьте, как такая вот чистюля-первоклашка идет по обочине-тропочке, пытаясь не вступить в грязь… и видит застрявшую в кише-мише дорожной, бульдозерами перекопанной, курицу. Курица блажит, трепыхается – помирать собралась. И я, забыв про опрятность, ровно по пузико в этой черной мазутной каше, героически ползу к бедной птице. Кура завершает картину, обрызгав меня всю с помощью крыльев. Но она спасена… Представьте, в каком виде я потом прошла еще полдеревни…
Были у нас с деревенскими девчонками и другие «подвиги». Ну, к соседке по малину, сбегая и рвя подолы, услышав несущиеся нам вслед соседкины маты – это фигня. Мы ходили в настоящие походы, испытывая свою силу воли и воспитывая выдержку! Так неделю занимались йогой: ходили по лесу по шишкам и иголкам – хвалились друг перед другом (в душе вопя от боли), что нифига не больно. Потом пошли в поход на скотный двор. Вот этой картины я в жизни не забуду! Длинные перекошенные сарайки, в которых одиноко и неприкаянно вивикают малохольные колхозные свинюшки, а за ними – месиво из отходов коровьего, свинского и прочего овечьего производства. А мы по этой каше босиком по колено – силу воли воспитываем! Благо бы там были только коровьи лепешки, но ведь в этом зловонном винегрете из дерьма, мух и, пардон, ссаки, еще и плавали разлагающиеся дохлые поросята! Ой, они мне снятся по ночам! Ой, они всплывают в моем мысленном взоре время от времени, напоминая о колхозном развале и беспределе…Ой, как мне после всего этого не в падлу было отмывать в пионерлагере, будучи техничкой, задристанные мелким сволочьем стены директорского туалета (это была шикарная месть бездарно организованной смене, но вот отмывать пришлось все мне и маме. Маму вырвало. Мне – хоть бы хны).
Были у меня и менее зловонные, но более рисковые для жизни приключения. Самое страшное для окружающих случилось в первый день лета по окончании мной первого класса. Привезли меня к бабуленьке предки. И вся семья – на огород, упахиваться от забора и до обеда. А я, чтоб в очередной раз не надевать огромные калоши, не соскользнуть с досочки и не навернуться в неубранный из стайки коровий помет, решила пойти в огород более чистым путем. Этот путь был перегорожен огромными старыми воротами. Недавно дед поставил новые, а старые, чтоб не пропадали и чтоб скотина в огород не бегала, не будь дураки, деды приноровили меж оградой и огородом. И чего? Думаете, я в свои семь лет могла сообразить, что трехметровые ворота ни к чему не прикреплены, а просто показательно стоят там, припертые поленцем? Я убрала поленце… с какой скоростью через весь огород прибежала к упавшим воротам бабуля, история умалчивает, в книгу рекордов Гиннеса не занесено. А зря. Сколько и каких мыслей промелькнуло в голове у моих родственников по поводу того, как я там выгляжу, распластанная воротцами, тоже неведомо. Думаю, много и мыслей, и картин. В общем, под такой тяжестью от меня должно было остаться мокрое место. Если б не поленце. Такая я была дюймовочка, что высота и ширина круглой чурки вполне соответствовали моим габаритам. Я молча, проглотив язык от шока, выползла из-под забора… Помню: трясло меня долго. Помню, подумала: вот еще не хватало помереть без первых в моей жизни каникул…
На этом история моих падений только началась. Почему там, где другие переломали бы шею, я отделывалась ушибами – тоже загадка. С черемухи, с высоты одноэтажного дома я сигала. Смягчили падение ветки, на которых какое-то время качалась, прежде чем рухнуть в крапиву. С крыши недостроенного дома летела, ударяясь по очереди об соседние сваи строительных лесов. Прекрасно помню, что вот так наискосоком: от сваи к свае – и обратно. А это мы полезли на крышу сруба с девками в дочки-матери играть. По доске длинной и тонкой, приложенной к стропилам, наверх. Мне – девять, подруге – пять. И, когда мы уже достигли крыши, сработал рычаг – доска перекачнулась на противоположную сторону. Мы – в свободном полете. Я рухнула боком на гору угля, подруга – на спину в лужу по другую сторону дома… Встали, отряхнулись, поковыляли в баню отмываться. Я немного ногу волочила, у пятилетки – ни одной царапины.
Транспортные аварии тоже мне с рук сходили как-то волшебно. В четыре моих года бабуля меня, укутанную в шубы и шали, в мороз так под сорок градусов везла на саночках в детсад и спустила в сугроб. Разогнала с Хохловской горы, а сани занесли с дороги далеко за обочину. Я нырнула солдатиком – только валенки торчат. Бабуля не может меня вытащить – сугробы глубокие, да и давится со смеху. Я осерчала, помнится. Не испугалась, не обкакалась, а именно осерчала. С дядькой на мотоцикле разогнались – с горы в речку булькнули. Причем мотоцикл упал на меня, двухметровый дядька – сверху. Еще и проехались в таком виде под горку по инерции некоторое расстояньице. Моему организму – хоть бы хны. Мне пять лет. Когда в шесть я оседлала своего первого двухколесного коня по прозванию «школьник» и погнала под гору, не умея давить на тормоза, там меня ждала мутная осенняя лужа, да еще столб телеграфный…ну, на велике была небольшая восьмерка.
Между прочим, девочка с бантиками, отличница и «примерное поведение»… к пятому классу бросила курить. Дело было так. В деревне у меня была полная свобода. День напахавшись, бабуля и дед спали, как сурки. И я безболезненно могла на цырлах пробраться в сенки, стащить пачку беломору – и через палисадник, чтоб ворота не скрипели, – на конный двор, смолить. Там мы с девками забирались на поленницу и – одну за другой – до позеленения и закашливания. Кони недовольно храпят, копытом бьют. А мы такие важные, взрослые – нам все можно, без палева. И так пару летних месяцев… Остановил меня внутренний страх. Когда полезла на яблоньку за ранетками в сентябре, начала задыхаться. Думаю: «Баста, карапузики. Пора бросать курить, а то умру». Так я в мои одиннадцать бросила курить. И никогда всерьез не увлекалась, даже в панковской молодости, затянувшись пару раз беломориной, всегда вспоминала, как лезла за ранетками…
Скажете, у всяких там пацанов приключения покруче были. Знаю-слышала: и как к маме приходил один, кишки ладошкой поддерживая, чтоб из живота не выпали, и даже девка одна у нас была с пятого этажа полетевшая – повиснувшая случайно на крюке. Бывают истории пограндиознее моих. Но то были с детства озорники и шалопаи! А я – чистенькие платьица, куколки, бирюльки…Вот, видимо, по этому же принципу, из извечной моей тяги к драйву и неистовству, выучившись на литературоведа и искусствоведа, я после музыкалки и фортепианного отделения колледжа искусств… стала панк-барабанщицей, после работы младшим научным сотрудником в музее и преподавания истории изобразительных искусств в школе и институте культуры… ломанулась в журналистику, где наприключалась уже по-взрослому. Об этом чуть позже. А пока…
Гл. 4 ЛЮБОВЬ КАК ОНА ЕСТЬ
Один мистически настроенный юноша мне как-то сказал, что замуж нужно выходить за первую или последнюю любовь. Мол, остальные не канают. Ну, как определить последнюю, для меня – загадка, потому как и не совсем я уверена, что она будет.
Влюбленности со мной случаются, конечно, но как-то все очень благополучно проходят, несмотря на появление таких весомых факторов, как дети. А вот первая любовь…
Да, вполне можно пошустрить по папе-маме, в конце концов, отыскать в деревне Новая Заимка нянь, которые в моем детстве убирали за нами в яслях, и порасспросить, кто там у меня был первый. Думаю, этот деревенский мужик уж и полысел, и брюшком обзавелся, и детей в город в ПТУ проводил, значит, уводить от жены можно – не нужен он такой старый жене своей уже сильно то.
Отлично знаю, что этот первый был, по крайней мере, настоящим джентльменом, с ползунков. Потому что он ни-ко-го не пускал в туалет, пока я сидела на горшке. Вот на входе и сторожил. Думаю, жертвы – были. Нянечкам потом приходилось не только горшки отмывать. Эх, я того парнягу всю свою жизнь добрым словом поминать буду. Жаль, не помню, как я к нему относилась. А вдруг не любила?
Помню, что была уверена, что любила околоинцестово – своего двоюродного дядю. С двух до шести лет – точно. Дядя – так получилось – был младше меня на год. Звали его Виталька Нурмухаметов. Это потому что (не сломайте моск): прабабушка моя, белоруска (а ее сын, дед мой, маме был не родной. Мама моя, зырянка, ему была приемной дочерью) в зрелом возрасте в третий раз вышла замуж за деда Ивана – татарина, внуком которого и был мой возлюбленный. Соответственно – мне дядей приходился. Виталька был внешности экзотической абсолютно: сызмальства черный еж на голове, длиннючие узкие глаза, вострый нос горбинкой и маленький ротик с изысканными лирообразными губками. Виталька любил все произносить на «т»: «тутушка ту-ту, ту-ту», и «я Свет-ту люблю».
Когда я приезжала к бабушке, мы с татарченком не расставались. Виталька изнывал от тоски, когда я болела или уезжала к родителям в другую деревню. Вся Покровка легенды сочиняла о любви нашей, о наших разлуках. И сейчас порасспроси – любая бабка расскажет, как мы, трех-четырехлетние дефилировали с любимушкой вдоль по деревне по проезжей части – не разлей вода, за ручку. Не скрывали чувств, все на виду, на людях, как в деревне и полагается. Я ни единого момента общения с дружком не помню, кроме вот этого ощущения, как он держал меня за руку. Ощущения абсолютного счастья. Должно быть, мы с ним и не разговаривали особо – и так все было ясно. Помню одну интимную и, по сути, трагическую сцену. Эта идиллия разворачивалась в Виталькином огороде, в свежем стогу. Мы прыгали – осыпали себя свежевысушенной, пахучей клеверно-ромашковой травой, и я вдруг отчетливо поняла…что это в последний раз. Что детство и любовь кончаются, потому что мне шесть лет. Вот так отчетливо поняла: я разлюбила Витальку, и детство кончилось.
Ну, верности Витальке я, вертихвостка и звезда всех садиков, не хранила. В деревнях, по которым мы с родителями колесили из-за папиного карьерного роста, всегда находились симпотненькие мальчишки или тузы, которые влюблялись в меня. Так в Бигиле один нахал и вояка, который держал в своем кулаке весь детский сад и слыл полным тупицей, целовал меня мокрыми противными губошлепами в лоб и говорил, что он меня никому не отдаст и ото всех защитит. Там же я впервые испытала ревность: мы с моей не менее хорошенькой подружкой Светкой влюбились в одного лупоглазика Олеженьку. И он на занятиях по рисованию на нее больше взглядов бросал, чем на меня. Трагедь неописуемая.
Витальку я встретила во взрослой жизни пару раз. Лет в 16 молчаливый лентяй-дуб лежал на печи и даже не встал, когда я зашла к ним в избу. Вот ни одна черточка на его лице не вздрогнула. Потом мне бабки рассказывали, что помнил меня он долго, долго страдал, класса до седьмого аж, а потом замкнулся и, без того не особо разговорчивый, вообще замолчал. А я, в принципе – получаюсь предательница сродни героине Дюма из «Графа Монте Кристо». Пацан ведь свято верил, что я вернусь к нему, и мы поженимся. Но при случайной встрече лет так в двадцать в автобусе на Тюмень я поняла, что просто разнополярные мы с ним, пропасть между нами. Хотя и в этом, может, моя вина: не покинь я его в те шесть моих-пять его лет…Ну, винить-то я себя, если честно, ни в чем не виню: как без любви при мужике быть?! Прошло – значит, прошло, нефиг из жалости тащить себя по жизни рядом с нелюбимым, если, к тому же, не венчаны. Так вот. Виталька теперь, в двадцать – отлично сложенный, высокий, красивый, но какой-то безжизненно-квадратный парень с завода, у которого все четко, ясно и противно: «А че, хорошо», – бубнил мне самодовольно окающий Виталька: «Я на заводе отстоял смену – и нифига делоть не надо. Сплю, скоко хошь. Не упровляться, ни на покос, ни кортошку копать, – ниче не надо. И зароботок хороший, – че еще надо? Тут вот утюг себе прикупил…», – а мне, учащейся в колледже искусств фортепианной барышне-неформалке, становилось все противнее от его мещанской ограниченности.
Мои детские любови Виталькой не закончились. В первом классе я, дочь завуча и отличница, влюбилась в Димку Агафонова, сына директора и отличника. Оба мы с ним были самыми мелкими в классе, очень хорошенькими умненькими куклами. У Димки – огромные, даже чуть на выкате серые глаза, отличное чувство юмора и папина твердость в суждениях. Сидели за одной партой на уроках и на продленке, ходили и с этим за ручку в столовку, даже сон у меня был, как он меня в ЗАГС несет на руках в подвенечном платье. Единственной влюбленной парой в классе были. К третьему классу и эту любовь с меня как рукой сняло. Оскорбленный Димка, ничего не понимая, бегал за мной меж партами, а я визжала, чтоб его кто-нить подержал, и что он мне надоел… И не рос малявка Димка, и стал неприятен его лягушачий рот, да и вообще… просто какая-то легкомысленно-предательская сущность была у меня-знойной барышни. Таки не умела я любить мальчишек. Любили, получается, меня все больше, а я милостиво позволяла…так бы я сказала, если б была приземлено-рассудительной теткой из народу. Но все нифига не так, на самом деле. Просто вот даны мне были в моем безоблачно-гармоничном детстве опыты влюбленности и взаимности, которые так же беболезненно-гармонично прервались. И спасибо, Багаван!
В четвертом классе стала я страшненьким забитым подростком, презирающим мужской пол и игнорирующим мальчишек всуе. Не то что здороваться, даже драться с ними считала ниже своего достоинства. Да и они не подходили ко мне, если честно. Кому нужна депресняковая, вечно хныкающая, оскорбляемая одноклассницами воображала, чахлик с невесть какой фигуркой и толстыми больными экземными губами, которая только и знает, что пиликает на своей пианине да читает заумные книжки…
Итак, с первой любовью – я в пролете. В последнюю – увы! – не верю. То есть человеческая логика не позволяет, встретив очередной объект обожания, твердо так себе сказать «этот – последний!» Да потому что любить не умею, как, пожалуй, и все человечество, если быть перед собой кристально честной. В общем, я не замужем и пофигу на «тик-так ходики». Ну, хотя бы учусь на йоге любить неперсонифицированно, а там – кто знает?..
Гл. 5 ПОДРОСТКОВОСТЬ
Бессмысленно искать добра у этих людей.
