скачать книгу бесплатно
Резьба по идеалу (сборник)
Вячеслав Михайлович Рыбаков
Вячеслав Рыбаков больше знаком читателям как яркий писатель-фантаст, создатель «Очага на башне», «Гравилёта “Цесаревич”» и Хольма ван Зайчика. Однако его публицистика ничуть не менее убедительна, чем проза. «Резьба по идеалу» не просто сборник статей, составленный из работ последних лет, – это цельная книга, выстроенная тематически и интонационно, как единая симфония. Круг затрагиваемых тем чрезвычайно актуален: право на истину, право на самобытность, результаты либерально-гуманистической революции, приведшие к ситуации, где вместо смягчения нравов мы получаем размягчение мозгов, а также ряд других проблем, волнующих неравнодушных современников.
Вячеслав Михайлович Рыбаков
Резьба по идеалу
© В. Рыбаков, 2018
© ООО «Издательство К. Тублина», макет, 2018
© А. Веселов, оформление, 2018
* * *
В поисках заготовки
И руль истории нам сладок и приятен
1. Злобные и тупые
Умные люди говорят, что Россия – единственная в мире страна с непредсказуемой историей.
Мол, во всех странах, которые нормальные, уж если что произошло – так именно это и произошло. И только на Руси каждая власть кроит по себе прошлое, чтобы оправдаться, замазать свои уродства, представить именно себя наследницей каких-то там славных традиций – от которых, вообще-то, у любого разумного и порядочного человека лишь волосы дыбом встают и срабатывает рвотный рефлекс. А мы, дураки, каждой власти верим и раз за разом даем себя обмануть. Власть нам: Россия – родина слонов. Мы: правильное решение! Власть нам: Русь спасла Европу от монголов, приняв удар на себя. Мы: ну, конечно, мы всех спасли, кто ж еще? Власть нам: СССР внес решающий вклад в разгром фашизма. Мы: да здравствует СССР!
Доверчивые дебилы, иначе не скажешь.
Но это бы еще полбеды. Доверчивому можно потом открыть глаза, рассказать правду, и он поверит. Уж если такой беспардонной лжи верит, так правде – и сам Бог верить велел. А мы вот ведем себя совершенно отвратительно. Сколько раз нам пытались открыть на нас глаза. Втолковывали дружелюбно, заботливо: и что слоны в Африке родились. И что монголам эта Европа даром не нужна была, а которым была нужна – так им поляки и венгры по сопатке надавали и погнали обратно с легкостью, потому как выучка у них была европейская, не нашей чета. И что мы такие же фашисты, как Гитлер, только вот континент с ним не поделили, оттого и повздорили, задавили интеллигентных немцев своими трупами и только тем победили не привыкший к столь жуткому кровопролитию вермахт, и над нами за этакую-то победу тоже давным-давно пора провести Нюрнбергский процесс.
Самое ужасное в нас то, что мы этому, за редчайшими исключениями, почему-то не верим.
Людоедской власти своей, лгущей спокон веку, верим, а искренним бескорыстным доброжелателям, порой жизнями своими рискующим ради того, чтобы вправить нам мозги, – ни в какую.
Передовая западная наука давно уже доказала, что никого ни на Неве, ни на Чудском озере Александр Невский не бил и не разбил, – а мы по-прежнему, как ни в чем ни бывало, его чествуем и полагаем, страшно сказать, святым.
Лучшие мировые спецы по астронавтике год за годом нам объясняют, что несчастного Гагарина просто как подопытную крысу, стянув ремнями на манер смирительной рубахи, для эксперимента запихнули в консервную банку, которую советская пропаганда лицемерно назвала космическим кораблем, пульнули им, беспомощным, на орбиту, и только по счастливой случайности он, ни разу там, в космосе, пальцем о палец не ударив, остался жив. А мы, придурки, все равно чтим его, как героя, который бездну мужества и умения проявил на орбите, из нескольких безвыходных ситуаций ухитрился найти выход и сделал великое дело, лично сделал.
Сколько таких примеров…
Выходит, не так просто управлять историей. Все хотят к рулю – но не у всех получается.
И, как всегда бывает в жизни, те, у кого не получается, жгуче завидуют своим более удачливым конкурентам. И злословят по их поводу и по поводу способов и результатов их деятельности, где и как только могут.
У тех, кто так долго старался показать нам наше истинное место в мировой истории, мало-помалу, впрочем, созрело наконец объяснение этой нашей закоренелости.
Дело в том, что наша власть нам все время льстит. Вьет из нас веревки, но при том убеждает нас в том, что мы лучше всех. И мы так привыкли к лести, к тупому и злобному самолюбованию, к ощущению превосходства над культурным человечеством, что без этой наркоты уже и не мыслим себя. Сели на иглу еще с тех, пожалуй, времен, как британец Веллингтон разбил Наполеона, а мы приписали эту заслугу Кутузову. Отворачиваемся, жмуримся, закрываем глаза на очевидности – лишь бы не видеть истины, лишь бы не ощутить своего ничтожества и сохранить свою по сути-то фашистскую убежденность в собственной уникальности. И ничего, кроме лести, уже слышать не хотим. Горькая и целительная правда нами просто не усваивается.
То ли дело жители цивилизованных стран! Они верят лишь истине, выверенной и доказательной. Им их мыслители говорят: вы самые умные. И они верят, потому что действительно самые умные. Им говорят: вы самые справедливые. И лестью их не возьмешь, обмануть их никто не сможет, они поверят только правде – потому что факт: они и есть самые справедливые, никто иной.
Ну слыханное ли дело: называть свою страну Святой? Это же чисто по Фрейду мания величия, вызванная многовековой постоянной фрустрацией: внутренне осознаваемым, но из поколения в поколение загоняемым в подсознание комплексом неполноценности, признанием своей ущербности. Резали друг друга, предавали, сажали на колья и топили в ледяных иорданях – но при том с чистым сердцем крестили толоконные лбы и долдонили: Святая Русь…
То ли дело прекрасная Франция! Ведь она действительно прекрасна. Стоит только вспомнить, как катары и крестоносцы мирно, в ходе взаимоуважительных дискуссий искали консенсус при осаде замка Монсегюр, а когда нашли, то под клики «О спорт – ты мир!» долго играли, разбившись на две команды, в серсо… Или романтичную ночь святого Варфоломея, когда в честном споре родилась истина… Ей-богу, ночь была так прекрасна, что хочется переживать ее снова и снова!
То ли дело старая добрая Англия, в которой после чемпионата по футболу, проведенному еще много веков назад престижными клубами Алой и Белой Розы, практически не осталось знати – лишь вследствие этого, кстати, и проклюнулось там народоправство, больше-то править вместе с королем оказалось почитай что и некому. Доброта Англии не померкла и в наши дни: припомним, например, зажигательную гуманитарную помощь, завозившуюся английскими «ланкастерами» в переполненный беженцами Дрезден совсем недавно, в середине февраля 45-го года прошлого века…
А на нас эти положительные примеры почему-то не действуют.
Нет, похоже, чтобы рулить историей, одного желания усовестить бессовестных и вразумить неразумных мало. Надо еще выяснить хотя бы самые элементарные законы, по которым, вполне независимо от наших благопожеланий, сами собой, чуть ли не как планеты по орбитам, движутся и меняют конфигурацию исторические представления.
Попробуем?
2. Борцы за правду
В Европе тоже иногда бывали правдолюбцы, недовольные окружающим лицемерием. Скажем, бескомпромиссный, наделенный неутомимым чувством юмора богоборец Лео Таксиль. Сам он врал напропалую много лет подряд. Уже будучи известным антиклерикалом, вдруг сделал вид, что раскаялся перед церковью и, в знак новообретенной верности, поведал миру массу им самим нафантазированных тайн о связях масонов с сатаной. Он написал книгу «Антихрист, или Происхождение франкмасонства», еще – огромный труд «Дьявол в XIX веке». Попутно бабла огреб нехило. Двенадцать лет дурил и пугал народ, продолжая издавать свои разоблачения, которые переводились на многие языки. Есть сведения, что даже наш родной Булгаков в сцене бала у сатаны в «Маргарите» пользовался описаниями, придуманными для масонских сборищ Таксилем. В 1897 году борец за истину сам наконец раскрыл свою мистификацию – и тут-то как раз ему никто не поверил, и запущенные им утки продолжали и продолжают гулять по белу свету. Ради правильной цели можно и врать, это любому ясно. Можно и много чего похуже.
Но зато ложь ради неправильной цели Таксиль разоблачал неустанно. В мировую культуру он вошел, помимо своих мистификаций, книгами «Священный вертеп», «Забавная Библия» и «Забавное Евангелие». В первой он разоблачал священников и самого папу римского. Мол, вы знаете, мсье-медам, подле каждого монастыря, а уж в Ватикане и подавно, есть пруд или речка, в которых, когда их вдруг брались осушать или чистить с какой-нибудь народнохозяйственной целью, непременно обнаруживалось по три сотни утопленных детей. Непонятно? Да это же монахи с монахинями, святые такие, рожают и рожают, но стесняются того и топят чад своих, как котят. А потом нас с вами, мсье и медам, учат, как жить безгрешно.
Во второй же и особенно в третьей книжке он камня на камне не оставил от вредных суеверий – например, от христианства.
Не будем слишком строги. Человек искренне и в меру своего разумения боролся с тем, что полагал гадким, заполонившим мир лицемерием. Вот образцы Таксилева юмора: «Общеизвестно, что папа римский считается главою христианской церкви, но я никогда не слышал, чтобы он осуществлял на практике завет Христа и чистил ботинки паломникам, которые стекаются на него посмотреть. Наоборот, паломники лижут ему туфлю!» Или: «Иисус разглагольствовал без умолку, словно разносчик на перекрестке, восхваляющий свой товар… Он пустился в бессвязные рассуждения без начала и конца, и под конец сморозил уже совершеннейшую глупость». А в пересказе притчи о блуднице, главка о которой названа Таксилем «Украшайте мужей рогами, сударыни: с вами бог!», правдолюбец открывает нам глаза на лживую сущность христианства так: «Мы знаем, что сам Иисус наставлял рога и бедному Паппусу, мужу Магдалины, и богатому Хузе, супругу Иоанны, а потому относился к легкомысленным женам вполне снисходительно».
Мы знаем… Таксиль, конечно, знает! Кто же еще, кроме него?
Какой неотразимый довод! Как часто мы с ним сталкиваемся! В параллель невольно вспоминается (просто потому, что прочитана совсем недавно) четырехчастная статья «Патриотизм: диагноз чувства». Это современный наш журнал «Знамя» (№ 11, 2008) – давний рупор перестройки, оазис демократии. Автор статьи Анатолий Шендерович (не путать с сатириком Виктором Шендеровичем! Мало ли в Бразилии Педров…) закончил свою заметку «От любви до ненависти» чеканной фразой: «Сегодня слово “патриотизм” все больше и больше выступает как средство манипулирования сознанием больших или малых групп населения для достижения корпоративных целей, чаще всего никак не связанных с интересами Родины, а порой и прямо противоречащих этим интересам». Уж Шендерович-то точно знает, в чем именно состоят интересы Родины, и поэтому легко может с первого взгляда определить, что именно им прямо противоречит!
Точь-в-точь как Таксиль, коему открыты были все побудительные мотивы Сына Человеческого.
А мы, злобные и тупые, и ему отчего-то не верим. Впрочем, относительно небольшой текст, с серьезным видом обсужденный в той же книжке журнала еще многими умными людьми, вообще полон перлов. Автор честно пытается втолковать нам наконец (ах, какая свежая демократическая мысль!), будто русский патриотизм практически тождествен фашизму. «Межплеменная рознь, называемая сегодня межэтническими конфликтами, не только не угасла, но вовсю полыхает, усердно раздуваемая патриотическими сотрясениями воздуха». «Наши патриоты “против чужих”, фактически поощряемые властью, все выше поднимают головы. Начиная от ножей, арматуры и кастетов для приезжих иностранцев и кончая идеей Русской республики (“Россия – для русских!”), они…» «Лучшие умы России прекрасно понимали, что лукавая формула “патриотизм = любовь”…приводила, приводит и будет приводить к тяжелейшим последствиям». «…Межнациональные конфликты, как сыпь, покрывают…». «Желание очистить патриотизм – не путать с любовью к Родине! – от всей той скверны, в частности от скверны национализма и ксенофобии, которая сопровождает его веками, – понятно. Но вряд ли осуществимо».
Мы-то, лапти недоквашенные, до сих пор по серости своей полагали, что не патриотизм россиян, но корыстный сепаратизм (не только национальный – вспомним хоть идею Уральской республики), амбиции местных элит, поддержанные, проплаченные и пропиаренные реальными внешними врагами и не менее реальными внутренними бандитами развалили и по мере сил продолжают разваливать страну! Ну явно же ж валим с больной головы на здоровую! Научи же нас, научи не путать патриотизм и любовь к Родине, а то вконец запутались, оттого и все беды!
И ведь научит. Вот он берет определение патриотизма из словарей (патриотизм есть преданность и любовь к своему отечеству) и открывает нам глаза на то, что любовь и преданность отнюдь не одно и то же: «Любовь бескорыстна и безоглядна, она любит Отчизну такой, какая она есть, со всей ее неустроенностью, от которой так хочется избавиться. Преданность ревнива и воинственна, она недоброжелательно косится на соседей и во всем, в том числе и в ее неустроенности, видит происки врагов, направленные против любимой Родины» – а далее именно в преданности усматривает корень агрессивности и ксенофобии.
Ну не словоблудие ли?
Хотелось бы посмотреть, как вел бы себя автор, если бы, например, жена ему сообщила: «Милый, я тебя, конечно, люблю, и твои подарки мне очень нравятся, но не требуй от меня преданности, ведь она недоброжелательна к соседям – а я с соседями каждый день кувыркаюсь, пока ты на работе… А откуда, ты думал, у меня изумрудное ожерелье? Сосед подарил за толерантность и ширину этого… ну, того самого… да ты тоже знаешь!.. мышления!» И когда ошеломленный теоретик попытался бы ее усовестить, гневно сморщила б носик: «Тебе что, моей любви не хватает? Тебе еще и преданность подавай? Да ты просто фашист!»
Нам-то, дремучим, вечно казалось, что любовь без преданности – это всего лишь красивое название наглого стремления пользоваться на дармовщинку. Я тебя, мол, так люблю, что дай мне то и это. Нам-то мерещится, что, пока войны нет и совершенно невозможно проверить, бросишься ли ты с гранатой под танк немецких освободителей или, подняв руки повыше, пойдешь им навстречу с криком: «Я всегда был принципиальным противником советской власти!», надо тем более тщательно изыскивать, каким именно образом день за днем проявлять свою преданность, чтобы и казенным зомби не стать, и не оказаться похожим на, возможно, любящую, но отнюдь не преданную супругу. В конце концов, похотливо гладить белый стан березки и любоваться остатками волжских плесов может и переводчик при оккупационной комендатуре, в рабочее время вносящий посильную лепту в предрасстрельные допросы жидов и комиссаров.
Впрочем, вернемся пока к нашему лабораторному экземпляру.
Ни одно из фактических утверждений Лео Таксиля не может быть толком оспорено. Лижут паломники туфлю папе? Лижут. Кто попробует это отрицать, попадет в глупое положение и разом скомпрометирует все, что сам хотел бы сказать. Появлялись в монастырях и близ оных запретные плоды любви с несчастной и короткой судьбой? Увы, да. А доказывать, что вот в этом конкретном пруду останков нашлось не триста, а всего лишь двести двадцать или, паче того, что вот около того конкретного монастыря пруда вовсе нет – только самого себя дураком выставлять. И даже касательно Марии Магдалины поди поспорь – ну а что, сами посудите, могло мужчину Христа и уверовавшую в него блудную даму связывать? В системе-то представлений европейского интеллигента? Вот именно. Только это самое.
Оспорены они быть не могут, что правда, то правда. Однако не секрет, что как эти, так и иные несчетные неприглядности никак не помешали христианству западного толка выстроить европейскую цивилизацию со всеми ее неоспоримыми изумительными достоинствами и то бьющими в глаза, то скрытыми до поры до времени недостатками. Каким таким загадочным образом этот священный вертеп, лицемерно повторяющий бессвязные разглагольствования Христа, смог породить раскинувшуюся на полмира махину, подарить человечеству уникальные представления о совести, свободе, разуме – об этом даже вопроса не стоит. Вот насчет рогов у мужей – такое богоборцу по уму.
Подобная критика – это даже не Моська у ног слона. Это прыщик на необъятном слоновьем крупе.
Конечно, и прыщик может загноиться, вызвать абсцесс и довести гиганта, на котором вскочил, до смерти. Но даже эта победа не даст прыщу счастья. Ведь без крупа, на котором он назрел, прыщ существовать никоим образом не может. Он абсолютно несамостоятелен, хотя сам о том, конечно, не подозревает, а скорее всего, уверен, будто является венцом творения, высшей стадией развития носящего его колоссального организма.
Но ни один Кювье, восстанавливая по костям почившего колосса его величественный внешний облик, даже не задастся вопросом: а не было ли на объекте реконструкции, в качестве завершающего штриха, какого-нибудь прыща.
Бравому богоборцу и в голову, похоже, не приходило, что при всех отмеченных несообразностях церкви сам он сызмальства живет внутри цивилизации, которая в течение двух тысяч лет создавалась на теле Христовом и камне его Петре, и пользуется всеми ее благами и преимуществами. И, кстати сказать, только благодаря им сам-то он, просвещенный остроумный вольнодумец, в состоянии вольнодумствовать и глумиться. Что он дышит своей цивилизацией, как воздухом, и, пока воздуха достаточно, его не замечаешь.
Критику лицемерия небось казалось, что он и его собратья по убеждениям просто вот такие замечательные люди сами по себе. Уродились, так сказать, с умом и талантом. Все, что хорошо – это мы сами, просто так, от наших личных способностей; а вот то, что плохо – от религиозной фальши, от древних выдумок, которые нам до сих пор, несмотря на пар и электричество, навязывают жадные корыстолюбивые попы. Снимите, мол, с человека путы условностей и ханжества – и он станет… ну… просто пальчики оближешь. Таксилю, небось, казалось, что католицизм производит только таких, как чудовища в тиаре, типа Борджиа, а вот таких, как, например, мать Тереза производят только общечеловеческие ценности. Впрочем, и по ее поводу европейский здравый смысл устами остроумного француза мог бы заметить: ну а что еще делать старой уродине, как не становиться святой?
Скажем прямо: правда Таксиля оказала еще меньшее влияние на западную цивилизацию, чем его ложь. То есть практически никакого.
Но что ж это я все о вере да о вере? О католицизме, о попах… Мы же об истории!
А вы обращали когда-нибудь внимание, как часто применительно к истории мы говорим «верю» и «не верю»?
3. Скучная лекция о цивилизациях
Этических мировых религий на свете совсем не много, и каждая создала великую цивилизацию. Пока религия доминантна, она в рамках своего культурного ареала диктует все правила социальной и личной игры. Это время господства так называемых традиционных обществ, то есть таких, в которых, если воспользоваться формулировкой П. Б. Уварова, «вера является конечным знанием о мироздании и человеке в нем, а задачей общества – максимально точная, насколько это возможно, организация в соответствии с этой верой системы власти, социальной стратификации, хозяйственной жизни, права, типа поведения».
Не принуждение, не стражи с бичами делают общество более или менее единым, живым, самовоспроизводящимся, способным к координации действий, поддающимся целенаправленному объединению усилий. Настоящее, массовое единство может быть только непринудительным. Его обеспечивает коммуникативная система ценностей. Коллективные представления о том, что хорошо, а что плохо, что честно и бесчестно, полезно и вредно, допустимо и не допустимо. Только благодаря им, этим коллективным представлениям, возможно ориентироваться в безбрежном вероятностном море поступков физически доступных, но либо устанавливающих связи между людьми, либо рвущих их напрочь.
А представления эти заданы той религией, на базе которой возникла данная цивилизация. Вне религии непонятно, кого и как кормить, что и зачем строить, с кем и на каких условиях дружить, с кем и ради чего воевать. Вне ее непонятно, как обращаться со стариками, как ухаживать за невестами, как просить взаймы и как наниматься на работу или на службу. Вне ее непонятно, какая служба или работа зазорна, а какая – почетна. Вне ее непонятно, кто друг и кто враг. Кто подлец и кто наглец, кто подвижник и кто доброхот. Вне ее невозможны ни брак, ни похороны.
Потом общество постигает сомнительная, хотя, несомненно, освобождающая от многих правил и норм и потому обычно почитаемая, как торжество свободы, радость секуляризации. Говорят, это следствие прогресса. Правда, единственная серьезная самопроизвольная секуляризация произошла за всю мировую историю только в христианской Европе и только тогда, когда после адской череды религиозных войн Европа, по горькому признанию А. Тойнби, насмерть устала от идеологий. Говоря проще, если бы католическая и, вслед за нею – протестантская системы ценностей не включали бы в себя в качестве одной из основных добродетелей подавление и истребление инаковерующих, если бы в течение более чем века католики не резались бы с протестантами внутри одной и той же христианской цивилизационной общности, еще неизвестно, куда повернулось бы дело.
Ну, а в России секуляризация была, скажем прямо, силком начата кукуйским царем-антихристом герр Питером и силком завершена европейски образованными революционерами и интеллигентами. Прогрессивные деятели, какой с них спрос. Стране нужны были пушки и пулеметы, а креативному классу – полнейшая свобода совести; тут уж не до спасения души.
Ладно, не суть. Суть в том, что с этого момента религия перестала играть роль магнитного поля, вдоль силовых линий которого выстраиваются в единство мотивации людей и их поступки. Да в одном протестантизме возникло столько сект, что голова кругом, и живут при том бок о бок, на одной улице, сотрудничают и конкурируют… Появились атеисты. Появились антиклерикалы. Появились иноверцы. А потом даже иммигранты из иных цивилизационных регионов появились!
И все они при том – равноправные граждане.
Оказалось, единство все равно нужно. Потому что обществу по-прежнему нужны единые правила игры. Пусть хоронить можно разноверцам по-разному, и жениться тоже, одни венчаются, другие в мэрию бегут, третьи так живут, ладно уж; но вот кого и как кормить, с кем и на каких условиях дружить, с кем и ради чего воевать, что и для чего строить, и прочее, прочее, прочее – тут разобщения допускать нельзя. И не потому, что злое, гадкое государство стремится всех построить по струнке. Людям самим от разнобоя худо. Они сами, порой сознательно и явно, порой, что называется, имплицитно, подают государству сигналы: кончай бардак. Параличом бесконечных споров пускай соседи тешатся, а нам – невместно, нам обустраиваться надо, есть, пить, чужакам морды бить.
Наука на сей счет говорит куда более мудрено. Веско, сухо и безо всякого юмора. С. Хантингтон в своей книге «Столкновение цивилизаций» довольно долго, с привлечением массы цитат из иных умных книг, для начала объясняет, что такое, собственно, цивилизация: это – культурное единство.
Или вот Д. Херлихи: «Поведение людей сильно обусловлено желанием переносить что-то из прошлого и настоящего в будущее. Это “что-то” культурного, а не генетического характера. Сегодня и на протяжении всей истории люди боролись за сохранение и развитие культурного наследия, принимало ли оно форму языка, религии, системы ценностей. Трудно назвать силу, которая влияла бы на группы людей сильнее, чем стремление к культурному выживанию».
Или Г. Дилигенский: «Каждое общество и социальная группа берут из общечеловеческого опыта те формы жизни, которые они в состоянии освоить в рамках своих экономических и культурных возможностей… Смыслообразующие компоненты человеческой деятельности воплощаются в неких общих принципах, выражающих смысл функционирования общества, – в системе высших целей и ценностей, которые при всех различиях в экономическом и социальном положении, в интересах людей позволяют им жить вместе, осуществлять совместную деятельность. Эти ценностные образования, выраженные явно или подразумеваемые, усваиваются индивидами и образуют смысловую основу их собственных мотивов и целей. Можно полагать, что именно эти смыслообразующие ценностные принципы образуют ядро, “душу” той целостности, которую мы называем цивилизацией… Цивилизационный кризис – это утрата прежнего смысла существования человека и общества, ставящая их перед необходимостью найти новый смысл».
Или А. Бозман: «Судьба каждого сообщества, объединенного в языковом и духовном отношениях, в конечном счете зависит от выживания определенных первичных структурирующих идей, вокруг которых объединяются сменяющие друг друга поколения и которые таким образом символизируют преемственность общества».
А вот С. Эйзенштадт даже самое власть определяет как деятельность, «ведущую к цели, разделяемой большинством».
А еще…
Достаточно, пожалуй.
4. История как объединитель и спаситель
Итак, первое.
У всякой цивилизации есть душа, сверхпрочный стержень, на который из века в век все плотней и увесистей наматывается, фильтруясь и оседая из сумбурной повседневной жизни, то, о чем в народе говорят: дело наживное. То бишь мясо и кожа. Плоть. Длинный шлейф конкретных традиций и ритуалов, устойчивых повторяющихся поведенческих реакций, выстраданных на реальном историческом опыте коллективных представлений о том, что эффективно, а что нет, что спасительно, а что смерти подобно. Спору нет, без мяса и кожи плохо. Но если нет души, толку от плоти – меньше чем чуть. Если душа отлетела, плоть, как известно, лишь пища для червей.
Второе. Любая из известных цивилизаций порождена той или иной религией. Соответственно, душу каждой цивилизации до поры до времени составляет породившая ее религия.
Третье. С возникновением обществ, в которых уживаются в границах одного государства несколько религий, да еще прослоенных группами разнообразных атеистов и прочих агностиков, былая общая религия, оставаясь неким культурным фундаментом большинства, оказывается не в состоянии играть прежнюю роль авторитетного всеобщего определителя коллективных Добра и Зла. Структурирующее общество силовое поле оказывается под угрозой. Эта угроза мало-помалу начинает ощущаться. И само же общество в целом, в массе своей – несмотря на предпринимаемые некоторыми его представителями попытки обрести полную и невозбранную свободу, дабы начать болтаться в мироздании, как цветки в проруби, – допустить утраты ориентирующих целей и смыслов не хочет. И неосознанно, непроизвольно начинает искать вместо религии, утратившей монолитную тотальность, какую-то замену.
Этой заменой во всех без исключения случаях оказывается собственная история.
В посттрадиционных обществах, ухитрившихся сохранить единство, иной души нет и быть не может. Если общность оказалась неспособна заменить стержень порождающей религии на стержень длящейся истории, общность вянет, распадается, гибнет. Исчезает.
Такое утверждение выглядит умозрительным, но, исходя из опыта, доказывается очень легко.
В традиционных обществах истории в нашем понимании просто нет. Есть занимательные и поучительные байки об исторических личностях, героях и мудрецах – и есть описание исторического процесса, сводящегося к тому, как наша религия пришла сюда и породила нас. Таких умных, доблестных, замечательных, которые лучше всех. Которые знают истину. Которым благодаря этому знанию суждено спастись.
В обществах посттрадиционных история, повествующая о том, как наша религия победила суеверия и в результате своей победы породила нас, заканчивается. Начинается история нашей страны – о том, как победила все препятствия и породила самых честных и самых сильных, самых доблестных и самых справедливых нас наша история.
Церковь, как правило, никуда не девается. Однако былая общая религия с возникновением так называемой свободы совести (хотя от чего может быть свободна совесть? от угрызений? так это только у подонков) перестает играть роль общего арбитра, единого указателя общих целей и единого фильтра избираемых для достижения этих целей средств.
Функции эти переходят к общепринятому, исповедуемому подавляющим большинством населения страны представлению о своей истории. Общая для многих краев – королевств и герцогств, ленов и епископств – религиозная история фрагментируется сложившимися к этому моменту государственными границами. Поэтому именно процесс того, как возникали эти границы, становится основным содержанием истории: ведь объективной функцией общественной души, сверхпрочного стержня общности, отныне является одухотворять и объединять тех, кто живет внутри данных границ. Скажем, почитаемая всем христовым воинством «Песнь о Роланде» вдруг становится французским эпосом. Основной общностью делается нация. Общее цивилизационное достояние растаскивается, что называется, по национальным квартирам. Именно когда происходит эта замена, в Европе начинается национализм. В эпоху крестовых походов никому и в страшном сне не привиделось бы умирать под «Вперед, сыны отчизны!» или «Храбрые британцы, за мной!» В веке двадцатом никому из французов или англичан и в голову не взбрело бы бросаться на немецкие окопы с криками «Ave, Mater Dei!»
Или вот еще.
Основная масса старых, идущих из глубины истории праздников и даже дней отдыха связана с религией или с усвоенными религией доисторическими, языческими торжествами (Шабат, Пасха, Рождество, Новый год, Масленица и пр.). А вот все относительно новые праздники порождены светскими интегрирующими квазирелигиями, которые пусть косвенно и скрыто, но непреложно сакрализуют ту или иную государственность и ее успехи (День независимости, День республики, День взятия Бастилии, День раскрытия порохового заговора, День Победы и пр.).
История в качестве национального и социального интегратора идеально подходит для замены утратившей эту позицию религии.
Первое: история базируется на фактах. Для нового среднего человека, ставшего по сравнению со средним человеком традиционного общества значительно более рациональным, она доказательна. Она может иметь своей опорой информацию и ее личную, непредвзятую оценку здравым смыслом. Чем более общепринятая версия истории отвечает реальным историческим знаниям – тем более она устойчива и, что крайне существенно, тем более спокойна. Крайних мер по истреблению иноверцев, свирепой и доскональной верности мелочной догматике, ярой аскезы и нескончаемой крови требуют выдуманные, высосанные из пальца версии истории, старательно игнорирующие массив реальной информации. Ровно так же, как более устоявшиеся, более признанные религии всегда, при прочих равных, менее фанатичны и кровавы, нежели свеженькие, с пылу с жару ереси.
Второе: история личностна. Даже самый достоверный исторический факт сам по себе кардинально отличается от факта, например, физики. Знание подробностей той или иной битвы, пусть мы каким-то чудом выяснили о ней каждую мелочь, вне личного отношения к результату этой битвы ничего, в сущности, не значит и не дает. Наши победили или не наши? Хорошо это было для нас или плохо? Ума нам вогнали переигравшие нас противники или просто кусок наших земель оттяпали? Не высказав так или иначе своей оценки давней битвы, мы вообще не сможем рассказать о ней. А значит, даже самое достоверное историческое событие всегда может оцениваться по-разному. Даже бесспорный исторический факт всегда может быть оспорен в его интерпретациях. Ровно так же, как даже самые не подвергавшиеся сомнению факты, изложенные, скажем, в Евангелии, частенько совершенно по-разному трактовались разными адептами – и не зря нужны были соборы, которые легитимизировали одни оценки и объявляли вне закона другие. История, как и религия, дает простор для интерпретационного творчества, как и религия, вызывает нескончаемые споры специалистов-богословов и при том, как и религия, нуждается в верховном утверждении уже бесспорных, базисных основ, которые составляют упрощенный канон.
Только не надо думать, что установление религиозного канона – это всегда произвол и волюнтаризм. Совсем наоборот. Работоспособный, надолго рассчитанный канон отличается от произвольно придуманного и навязанного силой тем, что он как нельзя лучше устраивает подавляющее большинство (уж не будем говорить о том, что первый боговдохновен, а второй – от лукавого). Он упорядочивает информационный хаос, который подавляющему большинству людей совершенно не нужен и только мешает, разобщает, нервирует, злит. В быту такой канон никогда не потребует от людей невозможного, противоречащего простой человеческой природе. В сфере социальных обязанностей и обязательств он по большей части возводит в норму то, что уже и так сложилось и действует. А в сфере посюсторонних общих усилий он неизбежно концентрирует эти усилия на тех задачах, решения которых объективно требует выживание, сохранение и развитие общности. В военную годину он обязательно объявит самым богоугодным делом ратный подвиг, а в годы недорода – тяжкий и благородный труд землепашца. Всякий иной канон не будет принят; налепляй его на реальную жизнь, не налепляй – он осыплется при первом же реальном общем движении, как крошится и осыпается высохшая грязь, стоит человеку шевельнуться.
То же и с историческим каноном.
Третье: история всегда духовна и всегда злободневна. Рассказ даже самого увлеченного своим предметом естественника о том, как электроны под воздействием вторгающихся в атом частиц прыгают с одного энергетического уровня на другой, при всей своей занимательности, ничего не скажет обычному человеку о том, как ему дальше жить, кого держать за пример для подражания, как оценивать события окружающей реальности, кто ему друг и кто враг, за кого, в конце концов, голосовать на выборах. Рассказ историка о том, как на нашу землю вторглись поганые, как они нас мучили и как мы с ними, в конце концов, праведно обошлись, делает и первое, и второе, и третье. Точь-в-точь как религия.
Четвертое: история, в отличие от религии, не столь статична и догматична. А это очень важно для посттрадиционных, то есть динамичных, бурно развивающихся обществ. Любой существенный пересмотр религии – это практически новая религия, как, скажем, в случае с Реформацией. Опыт религиозных войн, заливавших Европу кровью чуть не полтораста лет, как нельзя лучше иллюстрирует опасности таких пересмотров. История предоставляет более широкий простор для бескровного интерпретационного маневра.
В посттрадиционных обществах именно история предлагает общие цели, помогает выбирать для их достижения общие средства и ставит границы между этически допустимыми и этически недопустимыми средствами. Тоже, как в свое время – религия.
И еще одно, крайне существенное.
Одним из самых мощных психических механизмов, одним из самых действенных стимулов деятельности человека является перспектива собственного улучшения. Во всех цивилизациях. При всех религиях. Потому что это возникает на уровне общебиологическом, там, где смыкаются психология и физиология. Я вырасту и сделаюсь сильным и умным… Я стану взрослым, и никто не будет мне по сто раз на дню твердить, что я должен и чего не должен… С этим страстным ожиданием вырастает из детства каждый человек – и на Пикадилли, и в амазонских джунглях, и даже в дикой варварской России. Идея посмертного воздания, воскресения на Страшном суде (да, собственно, и все обещания иных религий, от буйной Валгаллы до тихой нирваны) – это в значительной степени всего лишь полное развитие предвкушения бесконечного личного улучшения. За гробом – уже предельного и окончательного, оформленного как идеал; разумеется, в системе выработанных каждой данной культурой представлений об идеалах. Когда апостол Павел произносил: «Говорю вам тайну: не все мы умрем, но все изменимся», эти слова падали на благодатную почву и вызывали бурный отклик именно потому, что мечта о радикальном личном улучшении есть одна из доминант человеческой психики.
Не случайно, что идея исторического прогресса, то есть представление об истории как постепенном сознательном улучшении посюсторонней жизни, возникла именно в уставшей от религиозных распрей Европе и только тогда, когда европейские просветители отняли у себя, а потом и у многих окружающих надежду на посмертное личное усовершенствование. Исчезновение одной мечты тут же было скомпенсировано созданием на ее месте другой, выполнявшей, по сути, ту же ободряющую функцию.
Ничто так не злит и не расстраивает человека, как столкновение с тем фактом, что он в чем-то ухудшился. Ни потеря денег, ни измена жены не идут ни в какое сравнение со стрессом, вызываемым тем, что вот в юности я писал стихи, а теперь при всем желании двух строк срифмовать не могу, или с тем, что раньше вот бутылку коньяку выпивал и хоть бы хны, а теперь вылетаю с первой же рюмки. Спектр травмирующих потерь донельзя разнообразен, и каждый может расширительно продолжить его и применить к себе сам. Скажем, кому-то плевать, что он забыл таблицу умножения – зато утрата способности быть центром внимания в компании приводит его в исступление.
Даже лучший друг, сообщивший человеку, что он в чем-то ухудшился или хотя бы перестал становиться все лучше, рискует навсегда стать ему смертельным врагом. Во всяком случае, видеться с таким другом долго не захочется.
Ни одна религия не может исходить из того, что те, кто ее исповедует, становятся хуже, чем иноверцы. Всякая религия исходит из того, что тот, кто ее принимает, становится совершеннее. Ближе к истинному Богу. Получает уникальный шанс стать честнее, добрее, лучше. В конечном счете – спастись. В этом ее, религии, главный и единственный смысл. Иначе непонятно, зачем она вообще нужна.
