скачать книгу бесплатно
Тяжело, неудобно было ему объяснить перипетию внутренних загонов. Пусть и некомфортно сейчас было без досады слушать его «чего ж ты». Не ему осуждать. Так мне хотелось, так всё и прошло. Было и было.
– Вот именно – «было и было». Прощать надо уметь. Понимать и принимать. В жизни только это и остаётся.
– Отец, прекрати, – огрызнулся от него.
Помолчали. Ждали чего-то. Руки было некуда девать. Спросил, осматриваясь, чтобы в тишине не вязнуть:
– А вы всё не закончите?
– Почему? Заканчиваем… Зарплату задерживают – разбегаются калымить. А когда выдают – разбегаются пить и безбожно прогуливают. Замордованный комедийный круг получается, – он хрипло растерянно рассмеялся.
Вяло поддерживающе улыбнулся. Отец прокашлялся:
– Старина, а ты чего хотел-то? Спросить что-то? Или просто.
– По местам былой славы. Думал, может, дёрнет что-то. Легче станет, не знаю. Как-то плохо на душе. Скребёт.
Отец подошёл вплотную, взял за голову грубо, посмотрел пытливо в глаза прямо. Лицо его стало морщинистым, окровавлено уродливым, искорёженно раздутым, будто кто-то нарисовал детализированный гиперболичный шарж. Визгливо крикнул мне истерикой:
– Тогда скажи!!! Что с ними стало всеми?!
Сзади обвалилось грохотом. Повернулся и увидел того самого школьника, что ошивался у кабинета отдела кадров. Школьник спешно побежал, исчезнув с места, шумно топая, суматошно спотыкаясь.
Обернулся обратно, к отцу – чёрный от копоти коридор теперь покрыт сумраком, щепками, дресвой, голубиным помётом и разрушением. Рамка форточки без стекла ударилась об откос – ветер бросил мокрое внутрь.
Сунул руки в карманы, задел торчащие тетради. Они упали, раскрываясь. Из них, зажатые между страниц – посыпались ворохом: мятые в свёрнутую плоскость лотерейные билеты, открытка с изображением астронавта в непроглядном космосе, марки с матричным рисунком парома на пристани, старая банкнота номиналом в 25 и фотоснимок, на котором силуэты двух людей, обнимающихся перед занавесом штор и танцующих. Подбирать не стал.
Спустился вниз.
Вышел, наконец, прочь.
И пока шёл по заваленным тропам между облезлыми корпусами – вокруг плотным паром, душным облаком с земли – поднялся монохромный туман. Он отсвечивал тонкими каплями калёного олова, мягким теплом укрывал и уносил назад далеко куда-то неведомо, захватывая приятно, по-младенчески, истощённый дух. Он проваливал под пышный чернозём влажный, скрипящий вкусным и терпким на зубах, проникал в раны на губах, заполняя собой, удушая.
Оказываюсь в катакомбах между корпусами. Брожу в длинных маслянистых казематных поворотах, шагаю по склонам. По бесконечным Эшеровским. То вверх, то вниз, то в стороны. Не вижу ни одного проёма дверного – лишь стены, стены, стены. Проявляются (чем дальше) следящие повсеместно трипофобно (тем чаще) линзы сферические. В них дёргаются в прожилках больные глаза с нистагмом. А окна-амбразуры (и они здесь) все – в витиеватых изгородях ограждающих, утопленных глубоко, сваренных наглухо. Да и за ними – тьма великого Ничто.
Отсюда выхода нет.
Отсюда нет выхода. Только потом, где-то впереди (как заведут) через узкий лаз (клаустрофобный, помните? как во снах), только после посещения кафельной помывочной комнаты, процедур чугунной ванны. Только после бесед, с чтением надписей у зеркал расфокусированно, или уж отмалчиваний с прямым, а то лучше – демонстративно в сторону. Да с руками, которые некуда девать.
Только такой побег от всех. И от себя, конечно, в первую очередь. Мне это вдруг оказывается знакомо.
Это уже было пройдено не раз.
Просто подзабыл об этом, как обычно, как всегда.
Излечение оказывается реинкарнационным и цикличным. Как всегда.
2
Заманчиво читать чужие дневники. Увидите нароком чей-то дневник – обязательно прочтите.
Даты дневника идут строго по линии. Записи после них, под ними регулярно – сухие, скудные, схематичные. Но порой, примерно раз в месяц, они перемежаются вздутыми абзацами, где гипертрофированные описания банальных вещей подаются с претензией на художественную прозу.
Посеребрённый монохромный туман.
Он был блекл, в меру ярок, в меру тёмен. Он был окаймлён винтажными скруглениями по краям. Так, будто мы с тобой уставились на гаснущий экран устаревшего телевизора в заваленной мебелью гостиной.
Тяжёлые шторы задрапированы.
За окном гас поздний вечер.
Солнце село совсем недавно.
Вокруг лишь шелестел – шёлк тишины.
Вкрадчиво и настойчивей послышался белый шум, что мерно укачивал гаснущее сознание.
Одной из моих ментальных задач с детства являлась доскональная фиксация всеми органами чувств всего происходящего вокруг, с целью той, чтобы вечером отразить это на под сегодняшней датой в письменном виде. Довольно таки положительное занятие, потому как требовало для осуществления значительный ресурс мозговых клеток, а значит: для изысканий излюбленных моим сознанием вещей негативных – мощностного ресурса выделялось меньше. Положительного же, в моём восприятии мира (безусловного от невозможности осознать), соответственно – становилось больше.
Но в «Первом сегодня» этого было недостаточно. В «Первом сегодня» требовалось придумать для себя какую-нибудь ещё более полновесную отвлекающую задачу, чтобы быть в полном гипнотическом трансе, пока несло к конечной точке «b». Чтобы не успеть передумать, не осознать тяжесть и невозможность, не успеть испугаться, спохватиться и не повернуть трусливо назад.
В «Первом сегодня» вышел из точки «a», в которой остались: спящая преподавательница валеологии, мятая жёсткая кровать, устаревший включенный телевизор, овальное зеркало-портал, тусклая ванная и прочий однокомнатный серый быт.
Как и основная: направиться в точку «b», отвлекающая задача сформировалась так же явно и тоталитарно, (будто внушили силой авторитета). Отвлекающей задачей стал арифметический анализ сумм и произведений всех цифр в тех или иных значимых датах, отражённых в дневнике (по памяти); упомянутых воспоминаниями в дневнике; а также значимых дат по сути: рождения, смертей, национальных и профессиональных праздников, сегодняшнего дня. При этом: должна была быть установлена чёткая закономерность всего этого. Общий знаменатель или какая-либо прогрессия, зависимость переменной от переменной – нечто такое.
Проблема: многие даты из дневника в совокупности не выдавали закономерностей, были хаотичными и неинтересными. Манипуляции, жонглирование числами и цифрами – не приводили явных результатов под чертой изысканий. Но тем и лучше – значит надо искать и исследовать глубже, сложнее, более загружать себя.
Пункт «b» приближался неотвратимо за этими размышлениями. Пунктом «b» являлся «Областной психоневрологический диспансер», туда мой путь был предрешён ещё давным-давно, ещё, может, в самом детстве. Только тогда понятия не имело моё сознание, что это заведение называется «Психоневрологический диспансер».
Ещё способом самогипноза, для беспрепятственного проследования-прорыва в диспансер было наивно шифровать литерой «b» точку назначения. Но, чем ближе, что закономерно, тем менее это работало.
Знание конечной точки разбудило подсознание. Оно шугливо уяснило, что происходит. И – включило сигнал тревоги: разворачиваться, идти обратно в безопасное – домой. Домой! Подальше от голубого неба, бездонного, втягивающего в опасное неконтролируемое и хаотичное; от сотни источников жутких шумов неподвластного движения участников улиц; солнечного радиоактивного света, сжигающего кожу и путающее в лихорадку мысли.
Домой! Обратно!
В безопасный уют. В тихий переливчатый еле слышимый гомон соседей за спасительным бетоном стен.
Рука из одной в другую переложила папку, в которой корочки документов, полупустая тетрадь неоконченного дневника, несколько пустых тетрадей про запас (общие и тонкие), пластмассовая шариковая ручка, наточенный карандаш.
Это слабое средство обороны – перекладывать папку. Подсознание ответной мерой дало команду: зажать её локтем и более не трогать.
Руки освободились. Спрятались от весенней стужи в глубокие карманы, оставленные в покое. Ноги же, невидимые пока – спешно, ускоряясь, бежали вперёд, тянули, понимая, что единственно осталось: нестись к пункту назначения, нагнать незримую «границу невозврата».
Чтобы отвлечься, не дать захватить контроль над ногами, шарил глазами по сторонам: высокий бетонный забор, редкие прохожие, редкие бродячие псы и неокрашенная реальность свежего воздуха с ореолом солнца. Необходимо также было удостовериться, что поход реален и реально само моё тело в этом походе – зафиксировал текстуру асфальтного ландшафта, свои туфли, брюки, полы пальто.
Понесло трупным запахом и запахом металла свежей крови.
Меня на миг погрузило в кошмар: пальто было порвано, грязно и – в складках; брюки – в налипшей глине; туфли обезображены и асфальта вроде как нет – отдельные куски щебня слеплены битумом, разбросанные хаотично, здания-корпуса – разрушены, заброшены.
Наваждение прошло: всё стало как прежде, в твёрдой угловатой реальности, отстроенное, с иголочки в стежках ровных швов. Пахнуло свежестью талого снега и жизнью.
Подсознание воспользовалось заминкой от кошмара – принялось устанавливать диктаторски и всепроникающе свою волю, захватило, набросило мягкие сковывающие ремни. Оно, думая, что сдался – обращалось нравоучительно, полное в своей правоте, уверенное, что теперь кончено, по-взрослому: «Назад».
Кстати.
Вопреки самоутверждению и утверждению вообще, что выдающиеся природные данные (высокий рост, широта плеч, волевой подбородок, широкие ладони, массивные мышцы) придают уверенности априори – в моём случае – оказалось диким враньём. Являясь обладателем вышеописанных выдающихся природных данных – себя ощущал: с метр ростом, с тлеющими мышцами, что неспособны поднять легчайших весов и свисают с хрупких костей; что лицо – одутловато-женское, а ладони узкие лапки неврастеника и постоянно в поту.
Некстати – нелепым утешением, а или подбадриванием –умозаключение: вооружённый до зубов солдат ощущает себя полностью беззащитным на поле боя, хотя это вроде не так – он ведь лично вооружён.
Подсознание не пошло на уловку растраты ресурса: наспех сколоченные рассудочные размышления отвлекли всего лишь на несколько секунд от прущего вперёд крейсером сознания.
Подсознание скороговоркой прокричало, будто декламируя стихи:
– Необратимость, мой дорогой! Прочувствуй это слово! И какое ужаснейшее событие оно знаменует! Идти в бездну – необратимость! Совершать эту тупую глупость, чувствуя, как внутри противится этому (не один ты, но многие Мы), думать, что цель оправдает этот болезненный поход – необратимость! Тяжело было выйти из безопасного?! Да! А и будет ещё тяжелее обращаться к тем, кому всё равно! Тяжело будет тратить их время на себя! На такое жалкое и… при этом – не предлагая ничего взамен! Стыдно?! Тяжело будет понимать: неравноценный бартер не принесёт должного результата! Вернись! Оставь! Отставь эту необратимость!
Сознание покояще фиксировало мне, ободряя, чтобы мне же потом послушно записать под датой:
«Этот смелый закрыл глаза. Он ощутил, как шуршали одежды его. Как острый в камнях асфальт пружинил под подошвами обуви. У разбитых, оголённых тонкой редкой сеткой, бордюрных камней – гниёт тушка голубя. В голове у него фраза: «Опять утро». Этим утром пахло мёртвыми птицами, а бордюры, словно расколотые клыки – фрагментарно осыпались».
Фиксировал сам, чтобы через мгновение забыть:
«Панический ужас скатывающегося вниз существа-труса с высокой искусственной горы. Невозможность остановиться, восстановить дыхание. Дыхания вообще – нет. Лёгкие не могут наполниться воздухом, там внутри – только горячее пламя и твёрдый каучук. В голове гремела сирена катастрофы, укрывающая собой зримое, притупляющая: взор пьян, туманен, тактильные ощущения на нуле, прочие звуки поглотило. И вы ниже и ниже, ускоряясь и далее невозможно остановиться. Только запоздалое желание вернуться назад, отменить последнее действие, сделать вид, что ничего не было, лишь блекло промаячило неисполненным действом в несуществующем неосуществлённом будущем. Можно повернуть назад? Это легко и всё будет позади, не случится ненужного, нежеланного. Да только это теперь необратимо. Не остановиться никак».
Потому что хватило наконец решимости обмануть себя, внушить монополией – идти до конца вперёд, туда, где должны были помочь – ибо выхода нет другого, кроме как окончательно сойти с ума или обозначить вектор (художественный, каллиграфический, верный) избавления и следовать ему.
Граница невозврата отодвигалась вперёд: столько шагов, сколько шагов навстречу делал ты. Догоняем (не ты – Мы).
3
Вы смотрите из моей головы в прошлое. А прошлое, как известно вам – безбожно нам врёт.
Терриконы, искусственные нагромождения, не такие величественные издали, у своих подножий казались неестественно высокими. Пологие склоны в растаявшей каше, с оголёнными рябыми участками красно-коричневой породы.
Рваные жидкие облака тащило сильным порывистым ветром. Они, ярко молочные, неслись быстро, волоком, под грубо-тяжёлым тёмно-хмурым небом. Вечерело, холодало и хотелось обратно в тепло.
Цепочки наших с Большим братом следов по рыхлому в саже насту тянулись от затерянной вдали кособокой остановки и короткого моста. За мостом индустриально торчали чёрные сооружения-лифты шахт.
Мы брели с Большим братом по сугробам, ломая сухую высокую траву, прямо к ложбине между двумя терриконами, гигантской букве «М». В ложбине – утоптанная тропа, чтобы подняться наверх до середины, а оттуда уже, по склону каждого из терриконов взобраться на вершины.
Снизу казалось, что подниматься придётся долго и тяжело, но на округлую вершину мы взошли очень быстро, в один заход. Открылся панорамный вид на низкие пятиэтажные дома – жёлтый кирпич, радиовышку – структурированную ферму, хозяйственные постройки – землянки, лабиринт гаражей, пустынную дорогу от домов в сторону шахт, полосу железнодорожных путей также – в сторону шахт. Детали макета. Будто далеко, но и рядом совсем.
Ветер наверху злее, порывы сильнее, казалось, нас с Большим братом швырнёт вниз. Представлял, как падаем по пологому склону, не в силах остановиться и колени от таких мыслей подкашивались.
Большой брат сел, достал папиросу и прикурил. Затем протянул пачку. На мой отрицательный жест спрятал обратно в карман.
Уселся рядом с ним, чтобы не подумал, что струсил, хотя на самом деле струсил – дым мать учует. Впрочем, садиться так рядом не стоило – всё равно одежда пропитается запахом. Большой брат задумчиво смотрел вдаль, изображая из себя что-то взрослое, делал глубокие затяжки – знакомое привычное дело. Не то, что тебе. Верх его пальто расстёгнут, оттуда торчал, извиваясь, красный галстук, декоративные погоны на больших пуговицах топорщились, шапка сползла на затылок.
Мне завидно: у меня ещё не было галстука, хотелось такое же пальто, так же вот сидеть и по-мужски курить и смотреть вдаль. Не обращать внимания на колкий дурацкий ветер, затёкшие ноги и мысли о неоправданном ожидании от «путешествия». Всё должно было быть гораздо помпезнее и возвышенней.
– Домой поедем? Не успеем дотемна то.
– На рештаке поедем, не бузи, – отмахнулся Большой брат, кинув окурок в незримое вниз.
– Холодно…
– А чё дома делать? Батя вчера насоображал, мать стирает опять, небось, или пол моет, поедом мне мозг выносит… Бухает он, а прилетает мне. Дура.
Это звучало как-то кощунственно и неправильно. Хотелось возразить, сказать нечто, уточнить, спросить, как это так можно о родителях такое говорить, но сила авторитета не давала мне раскрыть рта. Лишь молча полувосхищаться, полунегодовать от неоправданной смелости к таким крамольным речам.
Ещё хотелось вставить реплику (очень переполняло) про то, что «мой папа вчера фотоаппарат купил». Но опять же: сила авторитета давила и незримо давала понять, что моя реплика это что-то неуместное, к тому же – явно выдающее «шкурную» причину смыться побыстрее домой.
Продолжил хитрить:
– Во дворе посидим, может кто гуляет, футбол погоняем.
– Да не… Пошли на второй залезем.
Мы поднялись на соседнюю вершину: такую же плешивую, с массой утрамбованных следов. Единственное отличие – на этой вершине лежал большой валун, исписанный краской, испещрённый именами, датами, оскорблениями и сердечками.
Большой брат снова закурил, усевшись на исписанный валун:
– Батя говорит, что тут провалиться можно. Порода горит внутри – провалишься и сгоришь.
И правда, на этом втором терриконе, были видны сбоку, словно оспины, рябые провалы.
Большой брат швырнул недокуренное в сторону щелчком, неестественно весело сказал:
– Чё, скатимся?
По склону террикона, в стороне, куда улетел окурок – в породе – естественный желоб, будто русло реки. Было видно, что тут уже, как с гигантской горки, скатывались неоднократно.
– А если куртка порвётся?
– Зассал? Щегол. Сюда зыпай, как делается…
Брат встал с валуна, застегнулся, сел в желоб, лихо откинулся на спину и стремительно полетел вниз, словно маленький ребёнок.
Чтобы не отставать и не успеть испугаться – сел вслед и, также – полетел вниз по ледяному. Меня несло быстрее, ужасно плохо становилось от осознания сделанной громадной непоправимой ошибки. Завопило звериным тупое желание остановиться, вернуться назад и передумать.
Поздно вернуться, но не поздно остановиться же!
Мои подошвы, пытаясь затормозить бешеное скатывание, ударили по поверхности. Меня перебросило через голову: теперь это стало не полётом-скольжением на бешеной скорости вниз, теперь это стало безостановочным сальто через голову на бешеной скорости с вращением вокруг своей оси, дальнейшим вылетом из более-менее безопасной траектории желоба и последующими ударами спиной о мёрзлую породу крутого склона террикона.
Вплоть до самого приземления – ужас мой ещё больший уверял: конец! Смерть! Перелом! Треснет шея, или напорюсь на камень острый, или провалюсь в одну из «оспин» и сгорю внутри. Мотало до тошноты с каждым кувырком. Небо торчало то внизу, то вверху, то где-то сбоку. Подножие мелькало нестерпимо далеко, и то – когда удавалось подметить его в карусели падения.
Наконец.
Тело ударилось о мягкую соломенную сухую подушку камыша. Встав, сбил налипший толстыми бусами по куртке снег, поискал, но не нашёл варежек, поправил, врезавшуюся шнурком в подбородок, шапку. В ботинках – снег, штаны – истёрты и также – в налипшем снеге.
