Модели культуры

скачать книгу бесплатно


Пренебрежение в отношении чужаков – не единственная возможная реакция на столь тесный контакт разных рас и народов. Оно даже не может быть обосновано наукой. Исконная англосаксонская нетерпимость есть не более чем очередная культурная особенность, свойственная конкретному месту и времени. Даже столь близким по крови и духу испанцам она не свойственна, а расовые предрассудки в испаноязычных странах и странах, возглавляемых Англией или США, в корне различаются. Очевидно, что в этих странах нетерпимость проявляется не только к смешанным или фенотипически далеким от нас расам, поскольку в отдельных случаях ирландец-католик в Бостоне или итальянец в небольшом городке Новой Англии вызывали не меньшее волнение, чем представитель какой-нибудь восточной страны в Калифорнии. Это и есть древнее деление на группу своих и группу чужих, и если мы продолжим придерживаться этой первобытной традиции, оправданий у нас будет еще меньше, чем у диких племен. Мы повидали мир, мы гордимся своей просвещенностью. Но нам так и не удалось понять, что культурные особенности относительны, что, отказавшись от взаимоотношений с народами разных культур, мы лишаем себя значительной пользы и удовольствия и что с их стороны мы так и не заслужили доверия.

В наше время западной цивилизации просто необходимо признать, что в основе расовых предрассудков лежат особенности культуры. Мы дошли до того, что сами подпитываем расовые предрассудки против наших близких братьев-ирландцев, а норвежцы и шведы говорят о взаимной враждебности, словно у них разное происхождение. Так называемая граница между одной расой и другой позволяла в ходе войн между Францией и Германией разделить жителей Бадена и жителей Эльзаса, хотя физически и те и другие относятся к альпийской малой расе. В эпоху свободных перемещений и смешанных браков на генеалогическом древе самых почитаемых членов общества мы без капли смущения проповедуем чистоту расы.

На это антропология дает два ответа. Один исходит из природы культуры, другой – из природы наследственности. Ответ, исходящий из природы культуры, уводит нас назад в прошлое, к обществам, существовавшим до появления человека. Существуют общества, в которых природа с помощью биологических механизмов даже малейшие модели поведения сохраняет в неизменном виде, но это общества не человека, а общественных насекомых. Даже если изолировать муравьиную королеву в отдельном гнезде, она будет воспроизводить все признаки полового поведения, она воссоздаст гнездо до мельчайших подробностей. В общественных насекомых запечатлено намерение природы не рисковать. Модель всей общественной структуры она поместила в инстинктивное поведение муравья. У муравьев риск утратить способы ведения хозяйства или деление на социальные классы не больше, чем перестать воспроизводить строение своих усиков или брюшка.

Как бы там ни было, у человека все обстоит с точностью до наоборот. В его зародышевой клетке не содержится никакой информации о племенной организации, языке или местных верованиях. Когда в Европе в разные столетия по случайности находили брошенных детей, которые выросли в лесу вдали от всего человечества, они обнаруживали такое сходство между собой, что Карл Линней причислил их к отдельному виду, Homo ferus[9 - Homo loko ferus или феральные люди, ферусы; так же иногда фигурирует как феномен «Маугли». – Прим. ред.], и выдвинул предположение, что они являлись некой разновидностью гномов, с которыми человеку изредка доводилось сталкиваться. Он не мог и помыслить, что эти полоумные дикари, эти безразличные ко всему существа с едва ли развитыми органами речи и слуха, раскачивающиеся взад-вперед, словно дикие животные в зоопарке, способные выдержать лютые морозы в одних лохмотьях и без затруднения выхватить картошку из кипящей воды – были рождены людьми. Вне всякого сомнения, этих детей бросили еще во младенчестве, и чего им не хватало, так это общества себе подобных, ведь только так формируются и оттачиваются человеческие умения.

В нашем цивилизованном обществе с одичавшими детьми нам сталкиваться не приходится[10 - Не совсем верно. Относительно новое явление «городские Маугли», о детях не полностью исключенных из общества, но переживших длительную социальную изоляцию, ближе к обсуждению, чем ферусы. – Прим. ред.]. Но мы можем наблюдать ту же самую ситуацию, когда ребенка усыновляют родители другой расы или культуры. Ребенок восточного происхождения, вскормленный западной семьей, учится говорить по-английски, относится к своим приемным родителям, как его сверстники, и выучивается тем же профессиям, что и они. Он познает все культурные особенности общества, которое его приняло, а особенности культуры его настоящих родителей не играют никакой роли. Те же процессы, но более широкого масштаба, происходят, когда за несколько поколений целые народы отрекаются от своей традиционной культуры и погружаются в обычаи чужой общности. В городах на севере Америки культуры чернокожих и белых теперь практически неотличимы. Несколько лет назад исследование, проводимое в Гарлеме, показало, что чернокожим было свойственно делать ставки на то, какими будут последние три цифры коэффициента оборота товарных запасов на складе на следующий день. По крайнем мере, это стоило не так дорого, как игра на бирже белых, но было столь же непредсказуемым и волнительным. Это явление иллюстрировало вариант модели поведения белых, впрочем, не сильно отличавшейся от нее. И по сей день многие особенности культуры чернокожих Гарлема схожи с особенностями культуры белых.

По всему миру с самого зарождения человечества мы находим свидетельства того, что разные народы способны перенять культуру народов иного происхождения. В биологическом устройстве человека нет ничего, что могло бы этому воспрепятствовать. Биологически за человеком не закреплено никакой конкретной разновидности поведения. Изначально человек устроен так, что великое множество различных культурных общественных устоев, касающихся, например, брачных отношений или торговли, имеют равное право на существование. Культура не наследуется биологически, но передается (или насаждается социально).

То, что природа не гарантировала нам безопасности, восполняется преимуществом большей гибкости. Человек не отращивает себе шубу, подобно медведю, чтобы спустя многие поколения приспособиться к арктическим условиям. Он учится эту шубу шить и строит себе дом из снега. Из истории дочеловеческих времен и человеческих обществ мы знаем, что такая гибкость послужила почвой, в которой зародился и окреп прогресс человека. В эпоху мамонтов виды, не обладавшие подобной гибкостью, один за другим зарождались, скрещивались и вымирали, уничтоженные теми самыми качествами, которые они развили в себе для приспособления к окружающей среде. Хищники и, наконец, высшие приматы постепенно перестали полагаться на биологические механизмы приспособления, и, как следствие развития пластичности, мало-помалу стали закладываться основы для развития интеллекта. Многие предполагают, что, вероятно, развитый интеллект и уничтожит человека. Но никто не предложил способа, как нам возвратиться к биологическим механизмам общественных насекомых, так что у нас не осталось никакой альтернативы. Так или иначе, культурное наследие человека не передается биологически.

В любом случае, в современной политике стало то, что у нас нет никаких оснований доверять наши духовные и культурные достижения каким-либо наследственным генам. В западной цивилизации лидирующая роль в разные периоды последовательно переходила сначала от семитов к хамитам, затем к средиземноморской расе и, наконец, к народам Северной Европы. В культурной преемственности нашей цивилизации нет никаких сомнений, и неважно, кто был ее носителем в какой-то конкретный момент. Нам необходимо принять все смыслы нашего общечеловеческого наследия, и главные из них – незначительность моделей поведения, передаваемых биологически, и колоссальная роль культурных процессов в передаче традиций.

Второй довод антропологии в споре со сторонниками чистоты крови касается природы наследственности. Поборник чистоты крови стал жертвой мифа. Ведь что есть «расовая наследственность»? Мы примерно представляем, что такое наследственность, передающаяся от отца к сыну. Для рода значимость ее поистине велика. Но наследственность – и есть дело рода. За его пределами она превращается в миф. Внутри таких маленьких и закрытых общностей, как эскимосская деревня, «расовая» наследственность и наследование детей родителям – это фактически одно и то же, поэтому понятие расовой наследственности не лишено смысла. Но если применить эту теорию к народам, расселенным по обширной территории, например к скандинавам, она теряет всякую основу. Прежде всего во всех североевропейских народах можно найти наследственные признаки, представленные также среди альпийских и средиземноморских общностей. Всякий анализ физического строения европейского населения показывает, как черты перекрывают друг друга: темноглазый и темноволосый швед представляет семейные узы, которые концентрируются больше на юге, но его следует рассматривать в соответствии с тем, что мы знаем об этих последних группах. Его наследственность, насколько она вообще имеет под собой физическую реальность, – это вопрос его семейной линии, которая не ограничивается одной Швецией. Мы не знаем, как сильно физические типы могут различаться, если не будет смешения. Мы знаем, что близкородственное смешение влечет за собой появление локального типа. Но в нашей космополитической цивилизации белых людей такое положение дел едва ли возможно. И когда к понятию «расовой наследственности» прибегают с целью, как это обычно бывает, объединить в одну группу людей приблизительно одного экономического статуса, закончивших примерно одни и те же школы и читающих одни и те же еженедельники, эта группа представляет собой лишь очередную версию деления на своих и чужих, и с биологической однородностью она никак не связана.

Что в действительности объединяет людей, так это их культура – общие убеждения и общественные нормы. Если бы народ не делал из кровной наследственности символа и лозунга, а обратил свое внимание на объединяющую его культуру, подчеркивая ее главные достоинства и признавая различные ценности культуры других обществ, тогда мы бы заменили этот опасный в своей обманчивости символизм на здравый смысл.

Для общественной мысли знание культурных форм необходимо, и данной проблеме культуры посвящен настоящий труд. Как мы уже увидели, строение тела и раса не связаны с культурой и для наших целей могут быть отложены в сторону, разве что по какой-то причине их рассмотрение не станет для нас актуальным. Говоря о культуре, необходимо основываться на широкой выборке всевозможных культурных форм. Только так мы сумеем отличить установки общепринятые и, насколько можно судить, неотъемлемые для человека от установок, обусловленных культурой. Наблюдая только за одной общностью – своей или чужой – мы не сможем выявить, какое поведение можно считать «инстинктивным», или естественным. Чтобы отнести какое-либо поведение к разряду «инстинктов» мало просто доказать, что оно происходит непроизвольно. Обусловленная реакция столь же непроизвольна, как и естественная, а наибольшую часть нашего огромного арсенала естественного поведения составляют реакции, обусловленные культурой.

Поэтому наиболее показательный материал для изучения разновидностей культуры и культурных процессов содержится в обществах, исторически наименее связанных с нами и друг с другом. Благодаря обширной сети исторических контактов крупные цивилизации распространились по огромной площади, и поэтому культуры примитивных обществ остаются нашим единственным источником. Они словно лаборатория, в которой у нас есть возможность изучать все многообразие традиций человека. В силу относительной изоляции во многих примитивных обществах на протяжении веков формировались особые неповторимые культурные черты. Такие общества преподносят нам необходимую информацию о многочисленных возможных разновидностях общественных механизмов, и для понимания всякого культурного процесса необходимо тщательное их изучение. Это единственная доступная нам лаборатория по исследованию общественных порядков.

У такой лаборатории есть и другое преимущество. Вопросы ставятся более простым языком, чем в крупных западных цивилизациях. Облегчение способов передвижения, международная теле- и радиосвязь, широкое распространение печатных изданий, появление соперничающих между собой профессиональных организаций, религиозных культов и целых классов, ставших во всем мире одинаковыми, придали современной цивилизации излишнюю запутанность, так что приемлемый ее анализ возможен лишь в том случае, если намеренно разбить исследование на искусственно созданные части. Но такой анализ по частям неприемлем, поскольку невозможно управлять стольким количеством внешних факторов. Исследование любой группы предполагает также исследование людей из противоположных разнородных групп с самыми разными принципами, общественными устремлениями, формами семейных отношений и нравственностью. Взаимосвязь между этими общностями так многогранна, что всецело оценить ее не представляется возможным. В первобытном обществе культурная традиция достаточно проста для того, чтобы уместиться в знаниях взрослых ее представителей, а способы поведения и нравственность подчинены одной явно выраженной общей схеме. В такой простой среде мы можем оценить взаимосвязь этих характерных черт так, как это невозможно было бы сделать в спутанном клубке нашей цивилизации.

Призывы заострить внимание на примитивных культурах не имеют ничего общего с тем, как этот материал использовался традиционно – для воссоздания истории нашего развития. Антропологи прошлого пытались расположить все многообразные культурные особенности в порядке становления: от самых ранних форм к высшей точке развития в рамках западной цивилизации. Между тем у нас нет никаких оснований полагать, что, если вместо нашей собственной религии изучать местные австралийские верования, мы обнаружим первобытные культы, или что изучение общественного строя ирокезов даст нам представление о брачных традициях наших далеких предков.