скачать книгу бесплатно
Вопросы Котака, эскимоса-иннуита
– Сознайся, что ты живешь в курьезной стране. Ты мнишь себя человеком свободным (бледнолицые – люди нескромные и всегда выдают себя за первых среди остальных), а между тем тебе нельзя делать и то и се. Что же тебе остается? Ничего. Ты умышленно усложняешь свое существование. Чего ради? У вас есть шерифы, полисмены. Зачем это?
Идеология первобытных людей та же, что и у детей, логика их беспощадна, и я должен сознаться, что был очень смущен, когда мне пришлось отвечать моему другу Котаку, который задал мне эти вопросы, вырезая ножом моржовый клык.
Сцена эта происходила у эскимосов-иннуитов, живущих на том крайнем выступе, которым Америка врезается в Ледовитый океан и который географы называют мысом Барроу. Вся земля вокруг нас была покрыта остовами китов, отчасти напоминавшими остовы кораблей во время их постройки. Я заостряю конец гарпуна и, чтобы увильнуть от ответа, делаю вид, будто весь ушел в свою работу, но Котак не отпускает меня.
– Уж очень бы я хотел познакомиться с твоей страной. Если судить по тому, что я видел в Доусоне…
Я резко перебиваю его:
– Ты разве знаешь Доусон?
– А то как же? Я поднялся вверх по Юкону с белым человеком, который продавал молитвы[8 - То есть со священником.], и если только твоя страна похожа на Доусон, то я тебя не поздравляю. В канцелярии шерифа вывешено больше распоряжений и правил, чем придумал их когда-либо для счастья людей Туниа – дух, живущий в земле, в воде и на небе. И зачем целыми днями работать в темных шахтах прииска, чтобы затем в несколько минут за игрой в кости расшвырять с таким трудом добытые желтые камни? К чему это? Зачем пить, когда жажда уже утолена? Скажи!
Странно, до чего я все более и более углубляюсь в заточку стального острия, но Котак продолжает:
– Белый человек, который продавал молитвы, бранил меня, когда замечал, что я полирую мою палочку из слоновой кости, служащую мне для отвода колдовства Киолиа, духа северного сияния. Вместо этого он требовал, чтобы я прикладывался к двойной деревянной палочке, к которой пригвожден бледнолицый мученик. Зачем это?
– Ты раздражаешь меня, Котак!
– Не сердись и ответь мне: зачем вы заключаете в тюрьмы маленьких детей, родителей которых унес Дух, вместо того чтобы поручать их самым богатым семьям, как это делается у нас? Зачем вы устраиваете войны, чтобы переместить камень, служащий границей ваших владений? Вся земля – наша, море – тоже, все принадлежит всем сообща, кроме каяка, который принадлежит нам лично, потому что мы построили его собственными руками.
Женщины Доусона пляшут, пьют крепкие напитки и курят табак, и вы их презираете; наши же женщины изготовляют нам оружие и имеют те же права, что и мы. Ни одна большая охота не предпринимается без их согласия, и они всюду сопровождают нас. А твоя жена, где она?
Вопрос этот окончательно зажал мне рот; сознаюсь, что я мало был подготовлен к тому, чтобы ответить, почему я не привез жену поглядеть, что делается на мысе Барроу при 39 градусах ниже нуля накануне 1916 года.
Котак неумолимо и торжествующе продолжает:
– А со стариками вы что делаете?
Вероятно, я очень поразил бы моего товарища, если бы ответил ему, что у нас эрудиция обусловливается старостью, что первые места занимают старики, что они когтями и зубами отстаивают получаемые ими доходы и задают тон в политике или, что еще проще, в литературе.
Я, конечно, не высказываю все это, чтобы не сбить с толку бесхитростного Котака, эскимоса-иннуита, живущего на краю обитаемого мира.
Котак хладнокровно добавляет:
– У нас стариков съедают.
На этот раз он переборщил, и я грубо перебиваю его, стараясь разъяснить ему весь ужас его поведения, но Котака нельзя убедить такими пустяками.
Он продолжает:
– Удачные уловы и хорошие охоты чередуются периодами голода, тогда приходится уничтожать лишние рты. Да и сами старики просят тогда о смерти. Мы ничуть не варвары и избавляем их от самого вида смерти: их просто в один прекрасный день отравляют, когда они ничего об этом не подозревают, потом им перерезают горло и бросают их мясо нашим собакам.
– Вашим собакам?!
– Да, разумеется, а потом мы сами съедаем собак.
На этом наш разговор в тот день и закончился.
Глава V
Город тюленей
Между 171° и 169° западной долготы по Гринвичу есть остров, имеющий на карте вид ощипанной бегущей курицы. Это – остров Святого Павла, Тюлений остров.
У этой курицы трое цыплят: Святой Георгий – на юго-востоке, остров Моржей – на востоке и остров Выдр – на юго-западе. Все четыре известны мореплавателям и географам под именем островов Прибылова, которые алеутские эскимосы называют Атик.
Остров Святого Павла, то есть ощипанная курица, представляет собою скалистый остров с многочисленными кратерами и коническими горными вершинами. О нем, вероятно, и до сих пор никто бы ничего не знал, если бы в один прекрасный день господа тюлени не вздумали избрать его своим местопребыванием.
Увы! Редьярд Киплинг поведал нам не без юмора прекрасную историю белого тюленя, историю, переданную ему, по его словам, корольком Лиммершином, и Киплинг доказал нам, что где тюлени, там и люди, умеющие их бить.
Правда, Котик, белый тюлень, находит в конце своих приключений благословенный край, куда никогда не заходят охотники. Счастливый Котик!
Но я боюсь верить в такое же счастье для господ тюленей, так как в мое время они и не думали покидать берег Святого Павла, чтобы отправиться искать счастья на блаженных полях Великого Моржа.
Они тысячами покрывали там берег.
После Бюффона, натуралиста с кружевными манжетами, или почтенного Кювье, или после великого английского поэта, которому книга моря так же хорошо знакома, как и книга джунглей, осмелюсь ли я вновь воспеть геройские битвы тюленей-самцов за обладание участком земли в 30 квадратных метров, а также и гомерические бои за – как бы это сказать? – за единоличное пользование восемью или пятнадцатью тюленьими дамами, избранницами их сердца!
Никогда право сильного не находило большего подтверждения в природе, и никогда оно так ярко не было выражено.
С той поры, как господа тюлени размножаются в водной стихии, у них пробуждается в определенные периоды все та же жажда победы, и в первых числах июня они появляются, предшествуемые старым «быком» с шерстью цвета стали. Можно наблюдать, как они приближаются, держа широкие усатые морды над водой; они берут берег приступом, а так как их задние лапы обращены назад, то они не могут подняться и двигаются последовательными толчками, в которых главную роль играют мышцы туловища. Всячески помогая себе передними лапами, они подыскивают лучшие места. Для того чтобы место считалось хорошим, оно должно отвечать трем условиям: быть вблизи берега, быть защищенным от ветра и находиться на солнечной стороне.
Увы! Место не за тем, кто первым его займет, а за тем, кто сумеет заставить признать его. Кусая, царапая, давя противника всей своей тяжестью, сильные закрепляют за собой отвоеванные места. Количество рубцов на некоторых шкурах достаточно красноречиво говорит о выдержанных боях.
Когда в доме уже все в порядке, остается только ждать прихода хозяйки. Она появляется несколько дней спустя.
В городе тюленей есть бдительный сторож, который, устроившись на возвышенном месте, сигнализирует о приближении опасности или о других достопамятных событиях. Прибытие тюленьих дам – достопамятное событие. Гортанными звуками, напоминающими мычание и звук органа, караульный подает сигнал, что дамы появились на горизонте. Тотчас же самцы бросаются в воду, демонстрируют высшую школу плавания и ныряния, ревут, мычат, делают пируэты, вновь ныряют и выплывают на поверхность, выбрасывают воду из ноздрей и вообще делают в угоду дамам тысячу любезностей и фокусов.
Перед нами шумный свадебный кортеж, направляющийся к берегу, где происходят смотрины жен. Некоторые из самцов, наиболее ненасытные, набирают себе целый гарем. Известны случаи, когда у «быков» бывало до пятнадцати самок. Но вместе с женитьбой – прощай, покой! Господин тюлень становится ревнивым, злым, мнительным; он так ревностно оберегает свою собственность, что больше не покидает своего уголка. В течение двух-трех месяцев, пока будет стоять хорошая погода, старый самец не покинет своего поста; он забывает про море и еду. Доходит до того, что, приплыв в июне толстым и большущим, он уплывает осенью истощавшим, иногда потеряв в весе до четырехсот фунтов.
Горе «холостяку», бродящему вокруг гарема. Это ему может стоить если не жизни, то по крайней мере основательной трепки, и молодой донжуан, прихрамывая, должен вернуться на место, которое было оставлено за ним с самого начала.
Менее приспособленные для борьбы, слабые, а потому и побежденные обречены на безбрачие. Соплеменники оттесняют их в глубь острова, в открытые места, где солнца никогда не бывает и где дуют холодные северные ветры. Не будучи производителями и, главное, лишенные возможности иметь потомство, они обречены на верную смерть, так как правила охоты для них безжалостны: и убиваются и уничтожаются исключительно холостяки.
Статистики приводят цифры, из которых видно, что ежегодно под железными дубинками охотников гибнет более трех миллионов тюленей.
Бедные холостяки!
Но оставим эти соображения и вернемся к тюленьим дамам, которые являются невозмутимыми зрительницами битв своих господ и повелителей. Вскоре после своего прибытия самка разрешается обыкновенно только одним детенышем, покрытым мягким пушком. Есть сотни видов тюленей; зоологи назовут вам по-латыни их имя, род, семейство и прочее.
Тюлений беби – это бойкое существо, которое идет в море через несколько часов после своего появления на свет; это какие-то вундеркинды вроде тех, которые в трехлетнем возрасте играют на скрипке. В благоразумных семьях ждут обыкновенно, пока тюлененок не лишится своего пушка, на что уходит недели две.
Все тюленьи беби подтвердят вам, что день, когда они теряют свой пушок, далеко не веселый денек для них. Мамаша-тюлениха появляется и тащит силой – да-да! – тащит силой свое потомство в воду. Тут не помогают ни мычание, ни жалобные вздохи. Мамаша безжалостна. В воду – и бац! Она сбрасывает своего малыша, который тут же начинает отчаянно барахтаться в соленой воде. Если дело принимает плохой оборот, то мамаша-тюлениха ударом хвоста водворяет неосторожного детеныша на берег, но если тюлененок обладает хоть небольшой смекалкой, он быстро приспосабливается и через несколько дней уже становится ловким пловцом. С этого момента у него есть новое место для игр, где он может резвиться с товарищами.
На острове Святого Павла в городе тюленей есть кварталы, площади, улицы, по которым каждый идет по своим делам и где всякий наслаждается полнейшей свободой, свободой в наиболее приемлемой ее форме, состоящей в том, чтобы делать все что заблагорассудится при условии не стеснять своих соседей.
Но ведь тут общим распорядком ведают животные, а не люди.
Когда сезон кончается, когда первые осенние туманы окутывают высокие скалистые берега Святого Георгия и вулканические вершины Святого Павла, господа тюлени, сопровождаемые госпожами тюленихами и маленькими тюленятами, пускаются в путь к южным морям.
Тысячи холостяков, возмужавших за прошлые годы, пользуясь свободой в свободном море, больше не вернутся; им не придется больше охотиться за палтусом и лососем, они не будут больше играть на гребнях волн, фыркая и выбрасывая из ноздрей воду и распустив когти, не дадут уже больше уносить себя течением.
Увы, шкуры их будут неделями сушиться на плетнях боен; кожа их, гладко выстриженная, очищенная от жестких волос, сохранит лишь коричневый подшерсток, который в руках искусного лондонского или парижского мастера превратится в «морскую выдру» (котика) для украшения плеч наших прекрасных леди.
Бедный ободранный холостяк, мясо твое далеко не из вкусных, но все же вызовет восторг моих друзей алеутов или иннуитов, а вытопленный жир твой будет выменен торговцами за несколько долларов, а чаще всего за несколько галлонов виски.
Все, что исходит от тебя, безобиднейшего, а быть может, и благоразумнейшего из всех животных, все идет в оборот.
Все вплоть до твоих зубов, которые по десять центов за штуку можно приобрести во всех лавках Сиэтла или Ванкувера.
Проплыть весь Тихий океан, от острова Хуан-Фернандес до архипелага Прибылова, чтобы в результате болтаться в виде брелока на жирном брюхе самодовольного буржуя – какая печальная участь! Право, выдумать такую штуку могут только люди.
Глава VI
Об употреблении зонтиков у тлинкитов
Дверь бесшумно открывается. Появляется курносая физиономия Котака. Он входит украдкой, потом замечает меня, и физиономия его тотчас же озаряется широкой улыбкой, обнажающей редкой белизны зубы. От этого его короткий и плоский нос кажется еще шире, и у глаз его образуются складки вроде гусиных лапок.
Котак проделывает свои самые изящные поклоны и по очереди трет себе то правое ухо, то левую ноздрю, что является его манерой выражать свою воспитанность. Закончив ритуал вежливости, он без всяких церемоний садится возле меня на походную кровать, на которой я лежу совсем одетый. Котак чешет себе указательным пальцем макушку, затем приглаживает свои жесткие, густые, блестящие черные волосы. Несомненно, Котак имеет сообщить мне что-то очень важное.
Я справляюсь о здоровье его жены, отца, деда и трех маленьких детей. Все чувствуют себя прекрасно. Ну а собаки как? Ничего, вся эта команда сейчас на отдыхе: Долл, сломавший себе в тундре ногу, сейчас поправился, а Каа-Ка уже не страдает коликами, заставлявшими его выть и кататься по снегу.
Только тогда я обращаю внимание на костюм моего друга Котака. На нем две куртки из тюленьей кожи, причем верхняя – с капюшоном; его штаны, тоже из тюленьей кожи, подвязаны ремнями. Он натянул свои высокие сапоги с подошвами из лосиной кожи; рукавицы из оленьей кожи болтаются у него за поясом.
– Ты разве уезжаешь в экспедицию?
– Да.
– Ну, желаю тебе счастливой охоты, Котак. Вот, возьми с собой эту бутылку виски.
Котак укладывает виски в карман и не двигается с места. Вдруг он принимает решение:
– Мы едем вместе!
– Кто, я?
– Ты.
– На охоту?
– На охоту. Мне сообщили о проходе большого стада тюленей. Я ухожу в море и беру тебя с собой.
Я пытаюсь протестовать. Котак проявляет на этот раз неисчерпаемое красноречие.
– Ты не можешь не ехать со мной. Во-первых, это тебя заинтересует. Охота на тюленей – большое наслаждение, а затем…
– А затем?
– А затем, ты не можешь вечно оставаться один. Туниа, живущий в земле, проник в твою голову, пока ты спал, но Ворон, который нам покровительствует, прогонит Туниа. Он всемогущ, это – наш Отец. Он похитил у нашего деда Шариота рыбу, чтобы передать ее тлинкитам; он сделает Туниа подношение, и Туниа скроется в свою подземную обитель.
Ну, раз в это дело вмешиваются все эскимосские боги, то мне ничего больше не остается, как только подчиниться.
Я иду за своим винчестером, но Котак удерживает меня:
– Нет-нет, не надо этой штуки.
– Да, но чтобы охотиться, нужно ведь ружье.
– Совершенно излишне.
И Котак тут же объясняет мне, что ружейные выстрелы разгоняют тюленей, которые настолько пугливы, что не появляются пять и даже шесть лет в тех местах, где произведены были выстрелы.
Наконец мы выходим. Он знакомит меня со своим оружием: дротики, гарпуны, копья. Все это, утверждает он, оружие, посланное эскимосам Клучем, властелином горных вершин, еще тогда, когда люди говорили только на языке собак.
На берегу собралось несколько человек, занятых приготовлением приманки, затачивающих ножи или скоблящих шкуры костяными скребками.
И женщины вместе с ними, одетые точно так же, как и мужчины; только капюшоны на них шире. Здесь же лежит новорожденный. Его заботливо запеленали в меха, из которых чуть-чуть выглядывает бронзовое личико со светло-голубыми изумленными глазами.
Котак вытаскивает на берег свой каяк, а затем и тот каяк, который любезно предоставил в мое распоряжение Тогуй, так как он сам собирался выйти на «лысого», как зовут здесь свирепого белого медведя.
Что и говорить, культурность эскимосов всегда поражала меня, но особое проявление ее можно наблюдать только в постройке этих легких лодочек. Это тюленьи кожи, натянутые на березовый остов длиной от пяти до шести метров и шириной полтора метра. Посередине оставляется круглая дыра, в которую усаживается гребец. Он натягивает на себя одну из кож, застегивает ее, и с этого момента лодка становится непотопляемой. Человек и лодка составляют одно целое. Если она даже и опрокинется, то удар весла немедленно поднимает ее. Это какой-то шедевр точности и изобретательности.
Котак руководит нашей посадкой, сам застегивает ремешки, вручает мне одно-единственное весло, а затем и сам усаживается. Впереди – его оружие, сзади – пузырь, привязанный длинной веревкой к гарпуну, тот самый пузырь, назначение которого – указывать след попавшегося на гарпун тюленя.
Женщины шлют нам пожелания счастья, и улыбка их кажется еще шире благодаря тату – маленьким пуговицам из тюленьей или слоновой кости, воткнутым по обеим сторонам губ. Их подбородки татуированы параллельными линиями количеством от пяти до двенадцати, в зависимости от племени, к которому они принадлежат.
Тем временем Котак пользуется многолюдным сборищем для достижения личного успеха. Он ловко поворачивает свою утлую байдарку, раскачивает ее, опрокидывает, долго держит ее килем вверх, а затем снова появляется на поверхности воды, словно морской бог, забавляющийся на гребнях волн.
Когда он считает, что вызвал достаточное восхищение зрителей, он издает тихий свист и берет курс в открытое море.
Я выбиваюсь из сил, чтобы следовать за ним. Мой каяк буквально летит по волнам, и вскоре, обернувшись, я вижу, как мыс Барроу исчезает, сливаясь с фантастическими грудами китовых остовов, белеющих, как мел, на синеватом снегу.
Котак только что состряпал блюдо по своему рецепту, в котором кровь и жир тюленя играют главную роль.
Охота была удачная. Результат – четыре убитых самца, которых мы притащили сюда, прежде чем вернуться на мыс Барроу.
Мы находимся на каком-то островке, среди скал, нагроможденных одна на другую, на которых гнездятся мириады птиц со сверкающим оперением. Но что всего удивительнее – это царящие здесь порядок и гармония.
Каждая порода имеет свой определенный район: чайки с перьями цвета персика выбрали себе высокие утесы; в нижнем этаже, на скалах, спускающихся террасами к морю, щеголяют на своих розовых лапках оранжевые поморники; в расщелинах скал – миллионы неведомых птиц, на крыльях которых переливаются все изумрудные оттенки океана и вся лазурь неба.
Море – спокойное, иссиня-зеленое. На заднем плане, где-то совсем далеко, в сизоватой глубине, вырисовывается на горизонте кружевной силуэт огромной ледяной горы, борющейся с увлекающим ее подводным течением.
Гордясь возможностью показать свои знания, Котак пользуется случаем и читает мне лекцию о тюленях. Его выражения, конечно, не столь изящны, как у Бюффона, но все же, слушая его, Бюффон мог бы многому научиться. Он говорит мне о тюлене цвета буйвола, о тюлене с раздвоенной верхней губой, на передних лапах которого только четыре пальца, о тюлене с длинной шеей, который приплывает неизвестно откуда и у которого совсем нет когтей, о стариках с пятнистой, как у тигра, кожей и о молодых с черной спиной и белым брюхом. О тюлене ростом с быка, которого можно только изредка встретить, но который никак не попадается на гарпун; некоторые охотники гнались за ним на протяжении полутораста миль, а он, покровительствуемый водяными духами, исчезает всегда в тот самый момент, когда кажется, что вот-вот уже настигаешь его. Есть и такие, у которых голова черепахи, а другие затейливо окрашены в черноватую окраску с каким-то желтым рисунком на боках. Крапчатые и пятнистые насчитываются сотнями тысяч, а у одной породы есть на спине ярко выделяющиеся круги. Одна порода бородатая, другая усатая. Есть еще сивучи с гноящимися глазами, с мягкой шерстью или с грубой; одни черные, другие пепельно-серые. У одних, вероятно, кокетства ради, брюхо украшено рыжей полоской, у других полоска эта проходит, точно шарф, по голове. Есть и желтые с длинными ушами; есть и такие, у которых, в отличие от других, уши отвислые. Попадаются даже такие, у которых вовсе нет когтей, в то время как у некоторых пород их три, четыре и даже пять.
И Котак иллюстрирует свою лекцию такими подробностями, которым позавидовал бы любой директор музея. Он объясняет мне, почему тюлени, у которых задние ноги вывернуты назад, не могут стоять и вынуждены отскакивать от земли, словно мяч. Он знает, что у обыкновенного тюленя тридцать пять зубов, восемнадцать наверху и семнадцать внизу, что большинство из них имеют пять развитых когтей, соединенных между собою плавательной перепонкой. Он видел и таких, длина которых доходила до трех метров и которые весили 800 фунтов; но, в общем, большинство имеют в длину только полтора метра, а вес их наполовину меньше.
