скачать книгу бесплатно
Летом охотники запасали мясо на долгую зиму, рассчитывая вернуться к хорошей охоте уже весной, но за последние месяцы они добыли лишь двух моржей. Шкур у мамы, соответственно, тоже было две, и она побоялась поручить их расколку дочери – отложила обучение до изобильных дней, когда парочка дырок, проделанных неопытной рукой, окажутся нестрашными. Анипа не спорила. Взволнованная, она бы и сама не доверила себе столь кропотливую работу. К тому же Анипу не отпускали воспоминания о пропавшем Амкауне.
– Добрая шкура, – приговаривала Канульга. – Крепкая, мягкая. Такая бывает у беременных. Их и надо бить. Моржихи, когда беременные, не дерутся, и ран у них почти нет. Видишь, как идёт? Вот, посмотри, как я держу нож.
Анипа безучастно кивала. Мама не замечала её рассеянности и продолжала вести нож. Анипа, сидя на полу, откинулась спиной к бугристой стене мясного полога, уткнулась головой в снеговую лопату, стоявшую тут без дела, и мыслями вернулась в день, когда видела маминого брата в последний раз. К тому времени они с папой наговорились до тошноты и спорили молча. Амкаун усаживался перед Утатауном и смотрел на него с вызовом, а папа отвечал упрямством во взгляде. Они наперёд знали, что именно услышат, если захотят говорить вслух, и довольствовались тем, что своим видом беззвучно напоминали друг другу не раз произнесённые слова. Анипа тогда не понимала, чего добивается каждый из них, но хотела, чтобы противостояние Амкауна и Утатауна прекратилось. Затаившись, наблюдала за ними. Мамин брат злился, а потом ушёл и больше не возвращался.
Тот год выдался голодным. Морской зверь обходил охотников стороной. Если и показывался, то уворачивался от копий и гарпунов. Или срывался и опускался на дно прежде, чем охотники успевали его добить. Так и сейчас. От моря Утатаун, Илютак, Акива и его сын Тулхи возвращались с пустыми руками. Два моржа – скудная добыча.
Аглюхтугмит вынужденно охотились на суше. Болтушка Укуна плела силки из нитей старого китового уса, отчего всё лето ходила с обколотыми руками. Мужчины ставили силки в Месте, где ломаются нарты, и за Медвежьим логом. Чтобы не выдать себя, костяной лопаточкой старательно затирали за собой следы. Ловили и приносили в Нунавак куропаток. Женщины срезали с их ножек мясо, толкли его вперемешку с моржовым жиром. Разделывали птиц, чистили рыбу. Свежевали и варили евражек, а евражьим мясом кормили собак. Женской охотой занялась даже бабушка Стулык, обычно почти не покидавшая стойбище и подолгу судачившая с бездетной Нанук. Никто и не думал пренебрегать помощью детей, и Анипа знала, что завтра с Матыхлюком вновь отправится за ягодами и корешками, но уйдёт к Месту, где рассеивается туман.
Как и два года назад, страх перед зимним голодом всюду сопровождал аглюхтугмит, однако не отвлекал их от привычных дел. Папа возился с каменными пластинами пола. Илютак перетаскивал разобранные большие сани – нарту – и мирился с мешавшимся под ногами Матыхлюком. От нижней жилой землянки доносился смех Укуны. Собаки скучали – зарылись в ямки и сонно наблюдали за хлопотливыми Акивой и Тулхи. Светло-коричневые и рыжеватые, с особенно длинной шерстью на хвосте и шее, собаки сливались с рыхлой землёй, но выдавали себя подвижными стоячими ушками.
По узкой, местами осыпавшейся тропинке ковылял дедушка Кавита. Он едва шёл и опирался на костяную палку, словно старый морж на каменистом берегу, вынужденный рывками переставлять слабые ласты и на клыках подтягивать неуклюжее тело. В основании холма тропинка закладывала широкие петли, огибала скальные выступы, проходила между двумя заброшенными землянками, затем становилась более отвесной, наконец короткими крутыми петлями обхватывала три жилые землянки и уводила на вершину холма. Дедушке следовало беречь больные ноги, однако он через боль метался по всей тропинке.
– Ну почему?! – пытаясь настичь Утатауна, сокрушался Кавита. – А?! Неужели сложно? Не представляешь, каково мне… Я лечь не могу, встать не могу, мне сидеть тяжело!
Утатаун, в своё время согласившись жить с Канульгой, заменил дедушке сына, но помочь ему отказывался. Избегал дедушку, а застигнутый им, качал головой и обещал привести в стойбище того, кто говорит с духами.
Когда Анипа была маленькой, дедушка сменил имя в надежде обхитрить терзавших его злых духов – стал Кавитой, а прошлое имя забыл и другим запретил произносить вслух. Злые духи оказались умными, не отступили, а в наказание за хитрость терзали дедушку ещё сильнее. Он стонал по ночам, в непогоду весь день лежал в землянке. Анипа жалела дедушку, но помочь ему, в отличие от Утатауна, не могла.
Папе вообще не давали покоя. Вот и старик Айвыхак докучал ему разговорами о неизбежном переселении, повторял, что жить в Нунаваке опасно.
– Море нас не кормит! – настаивал Айвыхак. – И здесь тревожно. Слишком близко к Чёрной горе! Поднимемся за Стылый гребень, пересечём Место, где злятся старые волки. Уйдём дальше самых дальних земель! Там найдём иные воды. А если повезёт, достигнем Белого простора.
– Тебе до него не дойти.
– Я думаю не о себе. А Канульга там родит ещё детей. И моя Нанук, глядишь, излечит своё брюхо.
Анипа, прячась за камнями, подслушивала Утатауна с Айвыхаком и боялась, что папа уступит. Не хотела вновь покидать обжитый полог. Подобно белой сове, от которой Анипа получила своё имя, она быстро привыкала к гнезду и меняла его с неохотой. Да и скитаться по тундре с её облаками кровожадного гнуса – удел оленных людей, не береговых.
– Поговорим позже, – отвечал Утатаун.
Белый простор его не соблазнял. Папа предпочитал освоиться здесь, в Нунаваке, хоть отчасти и признавал правоту Айвыхака: они поселились в опасной близости от Чёрной горы. Тулхи рассказывал Анипе, как в месяц вскрытия рек видел пожирателей у самого неба и даже уловил испускаемое ими зловонье. Их дыхание лишает человека воли – окаменев, он не противится, пока из него высасывают душу, не замечает, как становится червецом, обречённым бродить по выжженным полям Чёрных земель. Не зря Утатаун отказался вновь поселиться на берегу – не хотел быть на виду у пожирателей. От слов Тулхи Анипе сделалось не по себе, однако с тех пор, как пропал брат Канульги, в тундре пожиратели не давали о себе знать. Да и Амкаун, если верить ворчанию Стулык, погубил себя по своей же глупости. А если они присмирели, зачем уходить из Нунавака? Здесь хорошо! Разве достойно береговых людей, которых оленные люди называли клыкастыми из-за их любви к моржовым зубам, прятаться, словно перепуганная евражка!
Размышляя о том, зачем пожиратели разбрасывают проклятые камни, Анипа отправилась на Смотровой гребень. В прошлом году Утатаун каждый день оставлял там кого-нибудь наблюдать за видневшейся вдалеке Чёрной горой. Смотрители без толку торчали на гребне, часто сбегали в расположенный поблизости Нунавак, и после месяца частых пург папа смирился с их небрежением. Анипа спустилась по тропинке, прошла мимо заброшенных землянок и, приободрённая, взбежала на гребень. Вскоре к ней присоединились Матыхлюк и Тулхи.
Сын Укуны притащил копьё, с которым на днях должен был отправиться на охоту, и смешно грозил невидимым пожирателям, обещал точным ударом пронзить их сердца, если у этих пакостных созданий вообще есть сердце. Тулхи, как в бубен, ударял себя кулаком в грудь, в пляске показывал храбрость – до того порывисто, что рассмешил Анипу. Матыхлюк, напротив, сидел присмиревший и боязливо косился в сторону Тихого дола. Его пугало малейшее упоминание о пожирателях. Едва Тулхи, запыхавшись, опустился на траву, Анипа поторопилась успокоить брата. Рассказала ему, как молодая лисичка провалилась под тонкий речной лёд и вымокла. Ей сделалось холодно. Она хвостиком расчистила от снега камень и расстелила на нём свою шкуру. Затем выложила на камень и свои глаза. Ждала, что солнце их подсушит. Да только рядом пролетал ворон и склевал глаза лисички. Она сослепу не нашла шкуру и вскоре заблудилась. Так и замёрзла – голая и безглазая.
Матыхлюк, слушая сестру, хохотал. Заставил её трижды повторить историю лисички, с каждым разом смеялся всё громче, а потом, зажмурившись, изобразил ослеплённую недотёпу: выставил руки и побрёл по гребню. Тулхи в ответ изобразил ворона: на ходу пощипывал Матыхлюка и норовил сорвать с его головы волосок. Затем они обхватили друг друга и в неравной борьбе повалились на землю. На мгновение борьба стала настоящей, Матыхлюк даже затравленно взвизгнул, но вскоре они с Тулхи вновь смеялись и беспечно возились в траве.
Анипа слушала их пыхтение, а сама не сводила глаз с берегов Ворчливого ручья, наблюдала за скользящим по тундре ветром и пальцами трогала опухшие нос и нижнюю губу. Сейчас они зудели чуть меньше. Амкауну понравились бы полосы на её лице. Хотя он и без них называл дочь своей сестры красивой. Где он теперь? Анипа надеялась, что Амкаун мёртв. Лучше умереть и свободно родиться в новом теле, как это сделала далёкая бабушка Кавиты. Незадолго до рождения первенца у Канульги она явилась Стулык во сне и предупредила, что хочет вернуться, попросила назвать младенца своим привычным именем, то есть Анипой, а два года назад далёкая бабушка Кавиты уже в новом теле Анипы опять перебралась в Нунавак, где когда-то провела одну из предыдущих жизней. Да, лучше умереть, чем превратиться в червеца.
Анипа улыбнулась. Ей было хорошо. И только предательское любопытство уводило её мысли туда, за грозную Чёрную гору. Хоть бы глазком взглянуть на Чёрные земли! Спрятавшись за скалами, увидеть пожирателей и обездоленных червецов, а среди них, возможно, Амкауна. Анипа многое отдала бы, чтобы проститься с ним. Или помочь ему обрести покой.
Глава третья. Где Илютак потерял язык
Мама в молодости боялась своего мужа. По совету Стулык на ночь оставалась в нижних штанах и подпоясывалась крепким ремнём из шкуры морского зайца. Если Утатаун ложился к ней, она настораживалась, а почувствовав, как по груди скользит ладонь пока чужого ей человека, переставала дышать. Ладонь опускалась ниже, Утатаун плотнее прижимался к маме, но, когда он просовывал пальцы под верхнюю кромку её штанов, она изо всех сил раздувала живот – и ремень сдавливал ему руку. Пойманный в ловушку, он терялся и не знал, как поступить. Рука затекала и начинала болеть. Утатаун с трудом выдёргивал её и, раздосадованный, отворачивался от мамы.
Канульге нравилось вспоминать те невинные дни. Бабушка Стулык смеялась над рассказом дочери, дедушка Кавита подхватывал её смех, даже Утатаун не сдерживал улыбки. В конце концов он добился своего: навалился на маму и так рванул ремень, что порвал мамины штаны. Канульга признала в нём настоящего мужчину и согласилась его любить.
Сама Анипа, отданная Илютаку и впервые оставленная с ним наедине, хотела повторить мамину уловку. Легла в нижних штанах, подпоясалась и ждала возможности раздуть живот, но Илютак, верный обещанию не трогать жену до тех пор, пока она не станет женщиной, не пытался проникнуть под её ремень. Тихо спал рядом и только случайно, ворочаясь во сне, касался Анипы. Прошло много дней, и Анипе стало обидно. Она будто невзначай прижималась к мужу, обнимала его, ложилась животом ему на руку. Илютак не отвечал взаимностью, и Анипа надеялась, что полосы на носу и подбородке ускорят её взросление.
Утром очередного дня месяца береговых лежбищ морского зайца, едва проснувшись, Анипа ощупала своё лицо. Убедилась, что припухлости нет. Довольная, заторопилась из малого спального полога в полог мясной. Мама помогла дочери собрать еду для Илютака. Скудное угощение – кусочки вяленой груди беременной моржихи, сдобренные ягодами и корешками. На большее рассчитывать было трудно. Илютак, сидя на лежанке у стены, покорно ждал. Анипа, как настоящая жена, накормила его, а затем сняла с сушильной треноги одежду Илютака. Подала ему нижние штаны из нерпичьей кожи, меховые чулки и летнюю обувь. Подождала, пока муж затянет на штанах кожаные ремешки вокруг бёдер и щиколоток, после чего отнесла объедки в мясной полог – сбросила их в угловой костяной свал, отгороженный китовым ребром и куском моржовой шкуры. Сама обошлась без еды и вскарабкалась по плавниковому стволу на крышу землянки, чтобы с высоты приветствовать пробудившийся Нунавак.
Матыхлюк проснулся раньше остальных, сбегал на Смотровой гребень, а теперь носился по вершине стойбищного холма. Охоты сегодня не ожидалось, но брат по привычке следовал наставлениям Утатауна: наблюдал за полётом птиц и движением облаков – знакомился с погодой. Когда-то этим занимался Тулхи, однако он повзрослел и, принятый в охотники, доверил погоду Матыхлюку. Брат примчался к большому очагу и рассказал Утатауну о запахе и направлении ветра, о цвете перьев и высоте полёта гребенушек, о том, куда летели глупыши, какие они издавали звуки и в каком положении держали крылья. Папа молча выслушал сына, прежде чем отпустить его возиться с охотничьей утварью.
Вокруг каменного очага, окружённого глиняным валиком и обложенного кусками дёрна, собрались все люди Нунавака. Огня не разжигали, без надобности не изводили запас веток и костей, но вполне довольствовались молчащим костровищем. Здесь каждый садился на отдельный китовый позвонок, для удобства сверху присыпанный землёй. Порывы тундрового ветра почти не достигали очага – от него открывался вид на Поминальный холм и Смотровой гребень, однако он был защищён стеной землянки и скалистыми уступами, из-за чего казался упрятанным в неглубокую пещеру.
Два года назад, перебравшись в Нунавак, папа просушил выбранную им землянку – единственную построенную сразу на два спальных полога. Для этого запалил жирники и пробил в стенах дополнительные проёмы. Хотел сделать прямой выход к тропинке, но в лицевой стене обнаружил человеческие кости. В неё издавна был закопан умерший предок Анипы – далёкая бабушка Кавиты или кто-то из её родных. Утатаун позволил дочери подержать череп, возможно, некогда ей принадлежавший. Порадовался, что землянку охраняет столь сильный оберег, возвратил его на место и взялся за соседнюю стену, выбил проход к малому очагу внешнего крытого полога. Не удовлетворившись, перешёл к стене большого спального полога. Одна её опора была целиком, от пола до потолка, составлена из китовых позвонков – в том же порядке, в каком они крепились в хребте живого кита. Утатаун вытащил позвонки и разбросал их вокруг очага вместо камней-сидушек.
К зиме он обычно заделывал оба проёма: один закладывал камнями и дёрном, а в другом восстанавливал кладку из позвонков.
Люди Нунавака, собираясь у большого очага, говорили, что забираются на спину кита, призывали остальных не свалиться, когда кит нырнёт, а потом Акива, папа Тулхи, заявил, что в сущности они сидят на стене. Его слова заставили задуматься. Все переводили взгляд от проёма к позвонкам, хмурились, наконец заулыбались и разом захохотали. Смеялись так, что валились на каменные пластины и моржовые лопатки, покрывавшие тут землю. Покраснев, задыхались и насилу глотали воздух, до того невероятной была сама мысль о том, чтобы сидеть на стене землянки, а значит, смотреть на её пол так, будто это он – стена, к которой прислонена отвесная лежанка. То есть спать нужно стоя, жир вываливается из жирника, едва его туда положишь, а переход в мясной полог превращается в отдушину. Чем дольше люди Нунавака крутили эту мысль, а заодно и самих себя в пространстве спального полога, тем неудержимее становилось их веселье. Даже сейчас, два года спустя, на китовые позвонки они усаживались с улыбкой. Серьёзными привычно оставались двое: Нанук и Илютак.
Нанук, дочь Айвыхака, редко улыбалась. Осунувшаяся, с худенькими косами, она выглядела болезненной и старой, хотя могла бы родить ещё одного ребёнка. Нанук потеряла мужа и сына, пробовала опять забеременеть – до переселения к ней заходили мужчины соседних стойбищ, – но её брюхо оставалось безнадёжно холодным. В Нунаваке к ней ходили Утатаун и Илютак. К нынешнему лету Нанук перестала их звать, теперь лишь изредка принимала молодого Тулхи и поглядывала на совсем маленького Матыхлюка. Анипа, лежавшая на крыше и украдкой наблюдавшая за взрослыми, понимала грусть в её глазах. Объяснить поведение серьёзного Илютака было сложнее.
Муж Анипы не отвечал на смешки. Китовые позвонки его не веселили. Корчи Кавиты, тщившегося привлечь внимание Утатауна и напомнить ему о своих больных ногах, не забавляли. Илютак ждал, когда остальные успокоятся, чтобы наконец послушать о задуманной в ближайшие дни охоте. Его участие в обсуждении ограничится жестами и кивками. Этого будет достаточно. Люди Нунавака не всегда угадывали, чего именно добивается Илютак, но в целом улавливали его мысль. Анипа надеялась, что однажды научится понимать мужа лучше других и заменит Илютаку язык, которого он лишился.
Анипа ничего не знала о муже. Где он родился? В каком стойбище жил раньше? Почему поселился с аглюхтугмит и почему не противился, когда они ушли от берега в глубь тундры и прекратили общение с береговыми людьми? Когда потерял язык? Да и как вообще можно его потерять?! Папа привёл Илютака, и тот пообещал охотиться с аглюхтугмит, пока сполна не отблагодарит их за полученную жену. Значит ли это, что однажды Илютак возьмёт Анипу в своё родное стойбище? Утатаун от вопросов дочери отмахивался, а расспрашивать мужа Анипа не решалась. Боялась, что муж разозлится и не ответит. А если ответит, то она не поймёт жестов, и Илютак точно разозлится.
Многие поначалу сторонились Илютака. Маленький Матыхлюк боялся оставаться с ним наедине, а бабушка Стулык и дедушка Кавита в его присутствии шептались. Сейчас они привыкли к Илютаку и называли его хорошим охотником, но тогда их поведение настораживало Анипу. Она во всём винила себя, думала: муж молчит, потому что недоволен женой. Потом заметила, как странно он жуёт. Будто ему что-то мешало. Анипа, позабыв осторожность, до того пристально наблюдала за движением губ и челюстей Илютака, что однажды он схватил её за плечи и, сглотнув остатки еды, широко раскрыл рот, словно готовился вслед за куском нерпичьего жира проглотить Анипу или, подобно пожирателю, высосать из неё душу. Анипа до того испугалась, что описалась. Не сразу разглядела, что во рту у мужа вместо языка – бордовый обрубок. Над обрубком никто не подшучивал, а вот над тем, как Анипа описалась, мама и брат смеялись в голос. Она сама им призналась. Наверное, иногда хорошо жить без языка – не сболтнёшь того, о чём пожалеешь.
Тот год запомнился Анипе. Дело не только в Илютаке. Случилось слишком уж много необычного. Зима была голодной. Охотники ждали первых полыней, чтобы идти на морского зайца, но ожидание затягивалось. Ушли трое стариков с одним младенцем. Папа, обессиленный, ругался с Амкауном. Анипа с братом жевали размоченные в воде ремни, слизывали с камня растёртые рыбьи кости, и брат не переставая плакал. Наконец появился Илютак, пропал Амкаун, а чуть позже папа, не дождавшись вскрытия льдов, увёл мужчин на припай и вернулся с добычей. Обычно мужчины хвалились, в плясках показывали, как именно добыли зверя, и забавлялись собственным хвастовством, и сытый смех был им в радость, а тут ни папа, ни Акива, ни кто-либо ещё и словом не обмолвился об удачной вылазке. Охотники молчали не хуже безъязыкого Илютака.
На этом странности не прекратились. Папа позвал аглюхтугмит бросить береговое кочевье Наскук и переселиться в тундру, на всеми позабытый и облюбованный гнусом стойбищный холм, где когда-то жили предки Анипы. Утатаун во сне увидел предсказание новых бед и заявил, что, оставшись на месте, аглюхтугмит умрут, а удачная охота, спасшая их от голода, не повторится. Двое мужчин с жёнами и детьми предпочли сбежать к другим береговым людям – Анипа с того дня о беглецах не слышала, – остальные, жалкая горстка аглюхтугмит, доверились папе и оказались здесь, в Нунаваке.
Переход от летнего кочевья дался им тяжело. Анипа не понимала, к чему торопиться и почему не переждать до первого снега, чтобы нагрузить поклажей нарту и доверить перевозку собакам. На нарту лёг бы и Кавита. Переселение в Нунавак окончательно испортило ему здоровье. Он шёл налегке, однако едва добрался до стойбища и остаток лета пролежал в землянке. Безостановочно стонал, а если не стонал, то ругал своего умершего папу.
Когда Кавита был мальчиком, папа заставлял его плавать в малой лодке: усаживал внутрь, затягивал ремни на обшивке из тюленьих шкур и, убедившись, что вода не попадает в лодку, отталкивал её от берега. Не давал Кавите вернуться, пока тому не становилось совсем плохо. На берег дедушка возвращался с затёкшими ногами и весь обмаранный – не мог долго терпеть и ходил прямо под обшивку. Запах привлёк к нему злых духов. Повзрослев, он лучше других охотников управлялся с малой лодкой и, расхаживая по морю, добыл немало нерп и морских зайцев, зато к старости с трудом передвигался по суше. В последний год болезнь – влажные хрупы и отёки – поднялась от колен к локтям и запястьям, сделав Кавиту беспомощным. К тому же у него укоротились и распухли пальцы. Отвадить докучавших ему злых духов не сумел даже щенок Волчицы, единственной суки Нунавака. Зимой, в луночный месяц, бабушка Стулык умертвила щенка на родовом камне в большом спальном пологе, а его дымящиеся теплом кишки разложила на снегу у землянки. Дедушка дважды переступил через них, однако от болезни не излечился.
Аглюхтугмит привыкли к стонам Кавиты и к тому, что он молит Утатауна о помощи. Вот и сейчас, устроившись на китовых позвонках, они не обращали на дедушку внимания: говорили о предстоявшей вылазке в море, обсуждали запасы еды в мясных ямах и протёртую обшивку их старенькой лодки, собранной из плавникового дерева, гибких ременных связей и китового уса. Анипа с крыши наблюдала за взрослыми, а потом к ней присоединился Матыхлюк, и толком послушать охотников не удалось.
Брат лёг рядом и принялся сучить ногами, переваливаться с боку на бок. Поймав недовольный взгляд сестры, захихикал и всем видом показал, что скрывает от неё нечто невообразимое.
– Ну чего ты? – не выдержала Анипа.
Матыхлюк скривился и промолчал. Анипа, раздосадованная, ущипнула его за щёку, отчего брат захихикал громче. Пришлось зажать ему рот ладонью, чтобы не мешать сидевшим внизу взрослым. Наконец Матыхлюк прошептал, что они с Тулхи идут на вершину стойбищного холма – с утра пили много воды и терпели, а теперь готовились выяснить, кто дальше пустит струю. Вскочив, Матыхлюк помчался к отдушине. С грохотом спустился в мясной полог, откуда выскочил к тропинке.
Анипе захотелось посмотреть на состязание Матыхлюка с Тулхи. Она не сомневалась, что сын Акивы брызнет дальше, ведь он старше, однако зрелище обещало быть весёлым. Всё лучше, чем внимать причитаниям Кавиты, предложениям Айвыхака отправиться к Белому простору и жалобам Стулык на то, что злые духи и в Нунаваке обрекли аглюхтугмит на голодную зиму.
Раззадорившись, Анипа бросилась за братом. Нагнала его на вершине холма. Тулхи отругал Матыхлюка за долгую отлучку, но зрителю явно обрадовался. К их появлению Тулхи провёл ограничительную полосу и разложил за ней два ряда камней; в каждом ряду – по столько отметок, сколько пальцев на руке, а последняя из них так далеко, что и взрослому не дотянуться.
Боясь обмочиться, Матыхлюк переступал с ноги на ногу, мялся, гнулся и от нетерпения завывал диким волчонком. Анипа просила его не торопиться – следила за соблюдением правил, которые тут же и придумывала: требовала стоять ровно, не заступать за полосу, не смеяться, не поддавливать живот. Придирками она быстро всех утомила. Матыхлюк и Тулхи зашикали на неё и чуть было не прогнали. Анипа удовольствовалась тем, что ей разрешили определить победителя.
Матыхлюк и Тулхи задрали кухлянки, подождали, пока утихнет косой ветер, и пустили струю. От напряжения и желания победить оба привстали на цыпочки и выгнулись вперёд. Матыхлюк невольно переступил полосу. Это ему не помогло. Тулхи дотянулся до четвёртого камня. Матыхлюк потом тщился отыскать хотя бы маленькое пятнышко мочи на соседнем камне в своём ряду, но случайные брызги были заметны лишь на второй отметке.
Хоть какое-то веселье! Этим летом в Нунаваке отказались от празднеств и даже не подбрасывали друг друга на моржовой шкуре – в прошлом году дольше всех на ногах продержался Утатаун, а мама и не состязалась. Её бы и подкинуть по-настоящему никто не сумел.
– Плохой из тебя охотник, – рассмеялся Тулхи.
– Съешь свою добычу! – ответил ему Матыхлюк и ногой катнул камень. – И зубы не сломай, а то будешь как Акива.
Анипе и Тулхи понравилось, что Матыхлюк злится. На обратном пути они поддразнивали его, наперебой давали ему советы, как дотянуться хотя бы до третьей отметки. Затем Тулхи убежал рыбачить к Ворчливому ручью, а Анипа повела брата проведать собак, прежде чем отправиться на женскую охоту.
Взрослые разошлись по стойбищу, у большого очага осталась одна Канульга. Убедившись, что ничего съестного им не перепадёт, Анипа и Матыхлюк обогнули землянку и сели у ямки с дремавшим Блошиком – братом щенка, которого прошлой зимой умертвили для дедушки Кавиты. Анипа любила Блошика и тогда испугалась, что Стулык заберёт и его, раз уж кишки первого щенка не помогли, но в Нунаваке старались держать сразу шестерых собак для упряжки, и Блошика никто не тронул. Вообще Айвыхак говорил, что молодых собак нельзя гонять наравне с остальными – загнанные, они не проживут и нескольких лет. Нужда заставляла Утатауна запрягать в нарту всех без исключения.
Анипа и Матыхлюк гладили Блошика, его заострённую мордочку с широким лбом. Посмеиваясь, следили, как от воодушевления у него закручивается и без того изогнутый кверху хвост. Блошик отвечал довольным рычанием, но глаза не открывал. Знал, что кормить его не будут. Хотя, конечно, не отказался бы от отвара моржового мяса с комочками свернувшейся крови. Собак и раньше в летние месяцы кормили не чаще одного раза в два-три дня, а по нынешнему времени они порой ждали кормёжку ещё дольше.
– Думаешь, нам повезёт? – тихонько спросил Матыхлюк. – Как тогда, помнишь? Брат мамы пропал, а папа с охотниками привёз нерп и моржей. Я никогда не видел столько мяса сразу. Ну если только в мясной яме.
– Не знаю, – призналась Анипа.
– А хорошо бы. И зимой опять будет весело. Не хочу сидеть в темноте.
– Да, жирник – едок не хуже собаки.
Анипа потрепала Блошика за ушко, пообещала ему принести с охоты что-нибудь съедобное, хотя бы мышку, и уже поднималась на ноги, когда заметила, как из-за Смотрового гребня к стойбищному холму мчится Тулхи.
– Чего это он? – Матыхлюк тоже увидел сына Акивы.
Анипа почувствовала холод в груди. Опять опустилась на землю. Слишком быстро бежал Тулхи. И слишком неожиданно он возвратился, ведь едва вышел из Нунавака и явно не добрался даже до ручья. И где его мешок? Куда подевалась удочка? Где копьё, с которым Тулхи не расставался?
Это Анипа виновата. Она навлекла на стойбище беду.
Тулхи бежал молча, поднимая в воздух травяную пыль, прыжками одолевал валуны и овраги. Кухлянка на нём задралась, из-под неё выглядывал белый живот.
Виновата, потому что по глупости забрела к предгорью Чёрной горы и не предложила его хозяину ничего, кроме бусин и клювика.
Навстречу Тулхи бросился Утатаун. В соседней землянке раздался тревожный голос Укуны.
Виновата, потому что позволила брату поднять с земли проклятый камень, сама держала его в руках и не сразу догадалась смыть бурую грязь с пальцев.
Анипа до крови прикусила нижнюю губу. Матыхлюк прижался к Блошику, словно щенок мог спасти его от пожирателей. Ведь именно пожирателей Тулхи увидел там, за Смотровым гребнем. Именно их приближение напугало его и заставило нестись в стойбище. Пожиратели объявились в Тихом доле и теперь шли сюда, в Нунавак, – по следу, оставленному Анипой.
Растерянная и напуганная, она не заметила, как к ней подскочил Илютак. Муж рывком поднял Анипу и потащил её в землянку. За ними устремилась и Канульга, забросившая Матыхлюка себе на плечо. Нужно было спрятаться, пока пожиратели не добрались до стойбища.
Глава четвёртая. Пляска Белой совы
Пожиратели не брезговали ни больным, ни старым человеком, ни ребёнком. Высасывали их души с наслаждением, причмокивая, как сами дети порой высасывают прохладную гущину из крупных нерпичьих глазок. Анипа с грустью подумала, что в последний раз Утатаун приносил глаза нерпы больше года назад. Она бы не отказалась на прощание разделить парочку с Матыхлюком. Неужели им никогда не попробовать китовой кожи? Не напиться ягодной воды, смешанной с кровью молодого моржа? Не вдохнуть морской запах сайки, сваренной с тюленьим жиром? Анипа сглотнула пустую слюну и удивилась собственной глупости: разве можно сейчас думать о еде?! Став червецом, она познает подлинный голод, и других мыслей у неё не останется. Червецы не помнят родства, забывают собственное имя, в звучании которого раньше оживали их дальние предки. Они лишь в остервенении мечутся по тундре в надежде раздобыть человеческий мозг.
Анипа протянула руку и под ворохом одежды нащупала плечо брата. Матыхлюк был рядом. Это успокаивало. Мама спрятала их на лежанке в большом спальном пологе, прикрыла зимними кухлянками, штанами и дождевиками из моржовых кишок, запретила высовываться наружу, а сама ушла. В отличие от детей, взрослые могли сопротивляться пожирателям. Старик Айвыхак рассказывал, как береговые люди иногда выходили против них с копьями, как гнали их прочь от стойбищ. Правда, пожиратели возвращались и обрушивали на людей всю силу своего гнева: ломали утварь, вытаптывали очаги, изводили собак.
Блошик! Он ведь тоже ребёнок. Анипа прежде не задумывалась, как пожиратели поступают с щенками. Высасывают их души? Или просто убивают? Почему мама не привела Блошика в землянку? Вот бы тот догадался убежать из Нунавака! Он знал тропку возле Поминального холма, мог бы затаиться где-нибудь в Месте, где рассеивается туман, и там переждать беду. К счастью, охотники летом не привязывали собак, лишь Акива сажал на привязь Хвоста, если тот становился чересчур игривым и настырно лез под руку.
Анипа поборола желание выскочить из землянки за щенком. Мама велела прятаться. Не открывать глаза. Зажимать уши руками. Не шевелиться. И ждать, когда вернутся родители, пусть бы ожидание затянулось на весь день. Хорошо, что Матыхлюк, состязаясь с Тулхи, пописал, иначе обмочил бы папину кухлянку. Анипа усмехнулась, и страх отчасти отступил. Его опять сменило чувство вины за недавнюю прогулку под Чёрной горой.
Кровь на прокушенной нижней губе загустела. Анипа сковырнула мягкую корочку. Ощупала ранку и поднесла пальцы к глазам. Солнечный свет проникал в спальный полог через проём в стене, но лежанка – земляная насыпь, утоптанная и затянутая моржовыми шкурами, – располагалась в неосвещённом углу. Под ворохом одежды было совсем темно, и Анипа не разглядела крови. Вновь потрогала ранку, испугавшись, что та повредит чёрным полосам, потом заскучала.
Может, Тулхи что-то напутал? Увидел медведя, росомаху или оленных людей, обычно сюда не забредавших, и принял их за пожирателей? Анипа прислушалась. Ничего. Ни криков, ни грохота. Беспредельная тишина, накрывшая стойбище. Нунавак, кажется, не беспокоили даже порывы ветра.
– Эй… – Анипа позвала брата.
Матыхлюк не ответил. Он, конечно, лежал зажав уши. Ни любопытство, ни боль не заставят его отнять руки от головы. Анипа опять дотянулась до брата, пощекотала его под мышкой, затем ущипнула. Матыхлюк дёрнул ногой – угодил сестре в колено и продолжал озлобленно брыкаться, пока она не отстала.
– Эй! – шёпотом возмутилась Анипа.
Улыбнувшись, подползла к брату. Хотела в отместку укусить его за шею, но тут уловила странный запах. В землянку будто напустили дым. Он проникал через наваленную на детей одежду, становился всё более густым. В горле запершило. Матыхлюк подавился сдавленным кашлем. Побоялся звуками привлечь к себе внимание, но стерпеть зловонья не смог и весь закрутился на месте, стараясь закопаться в лежанку. Анипа его больше не донимала. Тулхи не ошибся. Пожиратели добрались до Нунавака. И они были уже близко.
Анипа зажмурилась. Прежде чем она успела придавить уши ладонями, под стойбищем громыхнул гром. Страшный сухой гром, не похожий на тот, каким дышат грозовые тучи. Да и в солнечный день над тундрой не было облаков, а звук пришёл от склонов Смотрового гребня.
Следом раздался крик.
Громкий крик о помощи.
Анипа почувствовала себя беззубым моржонком, заприметившим косаток и больше напуганным хлопотами взрослых, чем приближением хищников, о безжалостности которых он знает только понаслышке. От них не спасут ни отвага клыкастых самцов-шишкарей, ни забота раздобревших самок. Спасёт лишь берег, однако он далеко, а моржонок в море и беззащитен. Кавита рассказывал, что люди научились хлопать по воде пластинами китового уса шириной в две ладони, и моржи, уверенные, что это хвостовыми плавниками хлопают косатки, опускали головы – ждали нападения снизу. Охотники подкрадывались к ним в малых лодках, сверху беспрепятственно били их гарпунами и копьями. Матыхлюк слушал дедушку и восторгался находчивостью людей, Анипа его восторг разделяла, а сейчас впервые пожалела обманутых моржей.
Анипа ладонями обхватила затылок, сдавила голову предплечьями, вся скукожилась и попробовала ещё глубже спрятаться под наваленными на неё кухлянками и дождевиками. Докопалась до моржовой шкуры, закрутилась в неё, оголила под собой прослойку старого мха. За годы он слежался и стал твёрдым, как укрытая им земляная насыпь. Здесь спали, отсиживались в непогоду и веселили друг друга не одно поколение предков Анипы. Возможно, и далёкая бабушка Кавиты – Белая сова – в детстве лежала именно тут, на этом самом месте. Анипа уткнулась в мох носом, будто могла почувствовать запах Белой совы и так защитить себя от зловонья, из-за которого во рту скопилась горькая слюна. Анипа тихонько зашептала слова из пляски Белой совы:
За Чёрной горой не спит пожиратель,
он ищет Белую сову.
Он её никогда не найдёт.
Сова летит над темнеющей тундрой,
и тень не выдаст её пути.
Анипа представила, как пляшет с далёкой бабушкой Кавиты. Подумала, что при желании вернётся в её тело – обратится Белой совой, чьи кости таились в лицевой стене землянки. Поднимется с лежанки и поначалу не заметит перемен. Тот же спальный полог под надёжной крышей из китовых рёбер и челюстей. Сушильная тренога с развешанными на ней чулками, камлейками и набедренниками. Разобранные санки под потолком и гладкие, будто промятые пластины на полу – мужчины стёрли их, из года в год затачивая о них каменные ножи и наконечники стрел. Всё знакомое, не изменившееся за многие поколения предков Анипы. Они произносили одинаковые слова, надевали неизменные одежды, смеялись общим смехом, а после смерти продолжали жить в схожих телах.
Анипа отойдёт от лежанки, а с ней, повторяя её шаги, пойдут Анипы, в чьих телах она жила прежде. За ногой, словно отражения в мутной воде, потянутся в точности такие же босые ноги. Когда Анипа остановится, они её нагонят и сольются с ней, восстановив потревоженное движением единство. Потребуется время, чтобы привыкнуть к множественности своего тела. Анипа поведёт рукой, наблюдая за дымкой других рук. Многорукая, многоногая и многоголовая, она закружится, играя с наполняющими её Белыми совами, превращаясь в белый ветер, затем успокоится и перестанет обращать внимание на рассеянные отражения. Возьмёт горстку жира, взобьёт её костяной лопаткой и положит на дно глиняного жирника, а на возвышение внутри него высыплет измельчённые стебли сухого мха. Деревянным стерженьком натрёт крохотных углей, от них запалит уже пропитавшийся жиром мох и осветит спальный полог, чтобы рассмотреть его получше.
Анипа обнаружит, что в стене нет проёма, выводящего к большому очагу, под разобранными санями нет родового камня. Но, главное, она будет точно знать, что там, снаружи, нет пожирателей. Они ещё не проведали о береговых людях, не отравили их жизнь. За Чёрной горой не лежит Скрытое место, да и сама гора зовётся иначе, а место за ней считается вполне открытым и доступным. Прежние Белые совы бегали туда за ягодами и дикоросами. Ранними зимами, когда нагонные льды закрывали море до самых дальних вод, именно там косатки выбирались на берег – превращались в волков, уходили охотиться в тундру, а люди издали любовались ими, провожали их, чтобы опять встретить в первые дни весны.
Анипа захочет спуститься со стойбищного холма, пробежаться по привычно желтеющей траве между разбросанными по округе белыми валунами и синеющими оврагами, вольным криком поприветствовать летящих в небе глупышей, не боясь при этом, что её услышат пожиратели или червецы. Однако Анипа остановится у мясного полога и, помедлив, вернётся назад, к лежанке. Протянет руку под сваленные шкуры. Едва коснувшись своего тела, вновь станет дочерью Канульги и Утатауна, а прочие Белые совы покинут её, оставив тревоге нынешнего дня.
– Нет… – выдавила Анипа, против воли пробуждаясь от морока.
Рот свело от протяжного зевка. Под языком скопилась горечь. Уши болели, но Анипа не отнимала от них рук. Не знала, как долго длится её заточение под кухлянками и штанами родителей. А ведь тут были и вещи Стулык, Кавиты, Матыхлюка. Много вещей. Анипа взмокла под ними. Вспомнив о брате, попробовала нащупать его ногой. Запуталась в складках моржовой шкуры, прежде покрывавшей лежанку, а теперь с головой спрятавшей Анипу. Позвала брата шёпотом, но поняла, что не услышит ответа. Тогда прижалась ухом ко мху, высвободила руку. Водила ею по сторонам и наткнулась на разгорячённого Матыхлюка. Схватила его за локоть. Или колено. Отдёрнула руку, языком размазала по своей ладони сухую слюну и вновь коснулась брата. Он не исчез. Значит, настоящий.
Зловонье ушло. Или Анипа привыкла к нему и теперь его не замечала? Попробовала перевернуться на спину, но тяжёлое тело не послушалось. Грудь сдавило тошнотой. Анипа побоялась, что её вырвет. Не открывая глаз и ушей, она прошептала себе, что лежит в брюхе у кита. Пожирателям сюда не пробраться. Они не догадаются искать детей под старыми китовыми рёбрами. Убаюканная собственным шёпотом, Анипа заснула и в самом деле встретила кита. Приглашая зайти внутрь, он приоткрыл пасть. Анипа раздвинула тяжёлую завесу китовых усов, распушённых на кончиках и по краям, с улыбкой заметила застрявших в ней разноцветных рачков. Шла, пока не добралась до землянки в брюхе. Поторопилась к спальному пологу, бросилась на лежанку и утонула в одежде – достигнув мохового дна, вновь увидела приветливо распахнутую китовую пасть, и всё повторилось с начала. Беспрерывная круговерть, уводившая Анипу на самые глубины сновидений.
Проснувшись от жажды, Анипа больше не смогла заснуть. Вспомнила крик о помощи. Он раздался после прихода пожирателей. Кто же кричал? Неужели Укуна? Или Нанук? Уж точно не мама. Не всё ли равно? Аглюхтугмит мертвы. Или превратились в червецов. Анипа с братом остались вдвоём. Что же делать? Бежать к морю, к брошенным пологам летнего кочевья? Или искать Белый простор? Но как его найти, если Анипа не уходила дальше Места, где злятся старые волки? Она не отыщет тропу предков, если только ей не помогут прежние Белые совы – не укажут путь прозрачными следами сотканных из дыма ног… Когда её, беспомощную, поймают пожиратели, Анипа станет последней Белой совой, а Матыхлюк – последним Чёрным вороном. Уж лучше не покидать землянку. Уснуть, чтобы однажды проснуться в новом теле вдалеке отсюда…
Анипа извелась от жажды. Хотела писать. Распаренное тело зудело. По нему словно ползли колючие червячки, и Анипа елозила, мхом расчёсывала плечи и лоб. Матыхлюк тоже не находил себе места. Они вдвоём копошились под одеждами, ударяли друг друга пятками и коленями, постанывали от боли и отчаяния. Анипа боялась, что не сдержит слёз, и опять прикусила без того саднившую губу, но тут на её шею опустилась прохладная ладонь. Анипа повернулась на бок и сквозь сомкнутые веки увидела слабый свет. За ней пришла мама.
Канульга сгребла детей в охапку, прижала к груди и долго не отпускала. Молчала и покачивалась, стоя у разворошённой лежанки, а когда поставила детей на пол, они сами заговорили наперебой в надежде узнать, что же случилось в Нунаваке. Мама пробовала отвечать, но, засыпанная вопросами, потерялась и ограничилась улыбкой.
Выбежав из землянки, Анипа первым делом проведала Блошика. Удивилась, обнаружив щенка беззаботно спящим в ямке у внешнего полога. Он словно и не заметил прихода пожирателей. Неподалёку мирно спал Четырёхглазик. Анипа обхватила его растрёпанную лохматую шею, уткнулась в неё носом. Старенький пёс недовольно заворчал и зевнул, показав красную, пахнущую тёплой влагой пасть. Рассмеявшись, Анипа помчалась по тропинке. За ней устремился и Матыхлюк, на ходу разминавший затёкшие ноги и руки.
Анипа с братом дважды сбегали вверх и вниз – от подножия стойбищного холма до его вершины. Не обнаружили крови или бездыханных тел. Землянки стояли нетронутые, мясные ямы никто не вскрыл. Ни пугающих звуков, ни смрада. Успокоившись и переведя дыхание, Анипа вспомнила, как сильно хочет писать, однако решила потерпеть ещё чуть-чуть и ринулась пересчитывать людей Нунавака. Нашла всех, кроме Утатауна. Испугалась за папу, а потом увидела, как он идёт от Смотрового гребня – должно быть, ходил к Ворчливому ручью убедиться, что опасность миновала.
Анипа попросила папу рассказать о столкновении с пожирателями. Пристала к Акиве, его жене Укуне, дёрнула за рукав Айвыхака и Нанук. Понадеялась, что Илютак жестами покажет, как бросает копьё или швыряет камни. Анипе никто не ответил. Взрослые выглядели непривычно хмурыми. О чём-то тихонько переговаривались, а завидев Анипу, умолкали.
