скачать книгу бесплатно
– Кажись, Дарвин говорил:
В природе мировой
В борьбе стихий, в развитье постепенном
Все существа, все формы создались
И жизнею могучею зажглись –
Вот здесь это особенно ощутимо! Не правда ли?
– Да, я тоже как-то иначе теперь воспринимаю все окружающее, словно я – совсем не я.
– Напротив, как раз ты здесь сама собой и становишься. А там, – он кивнул на «Парус» – наши подобия, не мы были. Город отравляет человеческую душу своим цинизмом, портит разгулом страстей, ничтожностью желаний, примитивизмом мышления, наконец. Ты этого не почувствовала?
– Да, город давит на меня. Я ведь в деревне родилась, у нас всего двести дворов там. – Впервые стала скупо и осторожно рассказывать о своем селе, о себе и своей жизни Лена. – Но люди, скажу тебе, совсем иные. Как родня все, участливые. Да и все другое. Поедешь куда – такую же березку увидишь, а кажется, по-другому с тобой на своем языке лепечет. И воды попьешь – не та вода. И воздухом дышишь – не тот воздух. Вот хорошо здесь. И- город новый, просторный, светлый, и море – гляди – не наглядишься, а чего-то не хватает нашенского, сразу видно – не Россия это. И вроде знаешь, не чужая земля, все та же советская, а словно не в родной стране находишься, отчего это?
Доверять неразумным ощущениям – свойство грубых душ, – подумал Мухин, вспомнив мысль Гераклита, – но вслух сказал другое:
– Помнишь, у Шевченко:
Святая Родина! Святая!
Иначе как ее назвать!
Ту землю лучшую, родную,
Где мы родилися, росли
И в колыбели полюбили
Родные песни старины… -
Мне мать в детстве эти слова, как песню напевала.
– А мне мама ни о чем не пела. – С сожалением вспомнила Лена. – Она на ферме дояркой работала, поздно приходила, уставала так, что с ног валилась. Некому было работать – одни пожилые в ту пору на ферме остались. Молодежь по городам разбежалась. Так что ей не до поэзии было. Какая уж поэзия – когда навозу по колено, грязь. Да все голыми руками – и сено наноси, и комбикорма приготовь, отруби и солому запарь, свеклы нарежь… И загон вычисти. Скотники, как правило, пьяные. Ни днем, ни ночью не видать. Только в магазин да из магазина, или друг от друга с самогонкой, а потом, как тараканы по щелям, так и мужики наши. Где спокойнее, – забьются и дуют водку.
– Много пьют?
– Пьют! Продавщица Клавка светится, ходит руки потирает от такой торговли. И ночью торгует. Из-под полы, конечно. За полтора червонца – бутылка. И берут. Все спускают!
– И отец твой пил?
– Ну, я же говорила. Пил! Он что, лучше других что ли? Тоже натерпелись с сестрой от него – напьется самогонки и одни упреки, мол, не так живем, не о том думаем, не к тому стремимся – зануда. Мать заступится, шуганет его, так он на нее свой пыл перенесет: ругаются по нескольку часов. Так ругаются, что белый свет становится не мил. А во всем самогонка виновата!
– Здесь тоже много пьют. Все подряд. Глядишь, какой и трезвенником был, а впоследствии запил.
– И почему так? Чего не хватает? Казалось бы, радоваться – работа у всех денежная, квартиры светлые, просторные, море под боком, а сами себя в животных превращают? Словно с ума сходят.
– Я тоже поначалу дивился. Сейчас привык. Понял, что к чему.
– И что ты понял?
– То, что раньше сентиментальный очень был. А сентиментальный он вроде лунатика. Ну, понимаешь, как Берне говорил.
– Какой Берне?
– Да, кажись, писатель такой, француз. Так вот он точно подметил, что сентиментальные люди взбалтывают свое чувство так долго, что оно дает, наконец, пену. Вот как это небо – показал он вдаль рукой. – Тогда они воображают, что у них сердце полно, что их чувство течет через край, но все это не более, как воздух. Понимаешь?
– Смутно!
– Ну, как тебе объяснить? Не все, что нам кажется таковым, как мы видим, на самом деле именно такое. Все сложнее, за всем второй или третий слой. И причина, обязательно какая-то причина.
– Это уже целая философия.
– Ну, а куда от нее деться! Я тоже поначалу на все, что вокруг меня бесилось, непримиримо глядел, как на зло. А потом и глубже взглянул. Словно на больного доктор, как на данность или неизбежную необходимость, которую уже никак не остановить.
– Это пьянку-то!
– Хоть и пьянку. Ты думаешь, просто? Для пьянства тоже свои причины есть. Глубокие корешки, так сказать!
– Ты еще всех наших предков помяни.
– И они по нашим генам стаканом трахнули. Не хуже чем атомной бомбой.
– Ну, уж загнул!
– Что загнул! Россию в государственном масштабе с петровских времен спаивали. Вот и добились своего, Алкаш на алкаше.
– Да! Ни пройти, ни проехать!
– А здесь, на Мангышлаке, алкаши особые. В России алкаши с горя, от безденежья пьют, от тоски, обида у них на то, что жизнь серая, нищенская. А здесь, как ни парадоксально, – от жажды по хорошей и сытной жизни. Точнее, от голода по ней. Наголодался народ по зажиточности, понимаешь? Но вот что удивительно, хоть человек я уже не сентиментальный! – Многие здесь эту сытую жизнь вроде бы получают – деньги платят солидные и в магазинах есть что купить. И концерты, спектакли, почитай, постоянно. Живи и радуйся. Но редко кого в такой радости увидишь. Я уж здесь почти десяток лет, пригляделся. А радостных и счастливых людей редко вижу. Валится на человека после безденежья изобилие, а он теряется. Не знает что хватать, чаще всего, хватается за бутылку. Одну хватает, а предыдущая его уже по затылку трахает. И ничего, кроме них, он уже как бы и не видит. А если и видит, то, как в тумане, как вот в этом лунном свете живет. А он весьма обманчивый.
Мухин делился с Леной годами выношенными мыслями, и она внимательно слушала Николая. Теперь он казался ей совсем другим – приятным и близким, не то, что в кафе. Она позволила ему подойти ближе и обнять одной рукой.
– Древние говорили, властвует над удовольствием не тот, кто совсем воздерживается от него, но тот, кто пользуется им, не увлекаясь страстию к нему. И ведь верно. Две тысячи лет назад сказано. А ничего до сих пор в этом отношении не изменилось. Человек с тех пор лучше не стал, как видно. Ты как думаешь?
– Я думаю, что хуже стал.
– И я так же думаю. Меня в детстве погаными пугали, Бабаем. А ведь такого зверства, как в последнюю войну, никогда не было. Батый и тот так на Руси не злобствовал. Хоть и азиатом был. Фашисты всех превзошли в жестокости. Я, когда рвы за Пятигорском разрывали, насмотрелся на их работу. Ты и представить себе не можешь, чего натворили гады. Как людей изуродовали. И ведь кого? Много там стариков и старух было, совершенно беззащитных. А скольких еще горожан и бойцов бандиты после освобождения города поубивали!
– Да чего это вспоминать? У нас тоже полдеревни не вернулось с фронта. Бобылок много осталось! Сердитые, ни улыбки на лице. Унесла война улыбки-то. Ожесточенье какое-то на всех потом нашло, грубость, женщины больше на мужиков походить стали. И плуги на себе тягали, землю пахали, и строились сами. В общем, как ломовые. Поэтому и посуровели, с ласковыми словами распрощались, красоту, нежность понимать перестали многие.
– Да не перестали. Это ты зря. Просто стыдно перед павшими защитниками Родины выставлять это было: чувства человеческие, я так думаю, не скромно что – ли. На самом же деле каждая женщина в себе всё во сто раз острее перечувствовала, перегорела на своих чувствах. Может, на нас, молодых, всё это сказалось, как контузия. Как волна тяжелая. Придавила ко дну и шлепнула о камни. Вот и стали мы всё глуше воспринимать.
– Ну, ты философ, это точно! – Погладила Мухина по голове нежной ладонью Лена. И он как-то порывисто, неосознанно наклонился к ее лицу и ощутил горячий ток ее нежных девичьих губ.
Она на мгновенье замерла в его объятье, но, тут же, легко вывернулась.
– Ты что, Коль? Сразу с поцелуями. Даже не спросил меня.
– Извини, как-то само собой получилось.
– Да, само собой, а потом и другое само собой…
– Да ты что? Ну и тёмные мысли у тебя. – Он посмотрел на нее со стороны и вдруг безобидно рассмеялся.
– Чего ты?
– Да так, над собой смеюсь. Я, знаешь ли, думал, что мне уже не понравится никто, насмотрелся тут на женщин, зарёкся встречаться. Два года – ни с одной.
– Да, так я и поверила!
– Честное слово! Аллергия у меня какая-то на баб была.
– Это еще почему?
– Да рассказать, не поверишь.
– А ты расскажи сначала.
– То, что в первые годы здесь почти промискуитет – то бишь, общие жёны и мужья в массовом количестве были – меня не очень-то удивляло. И в других местах на многое насмотрелся. До Мангышлака сначала года два по стране ездил, строил гиганты пятилеток. Потом в Лермонтове рядом с Пятигорском, где уран добывают, на руднике работал. А уж потом сюда – на строительство атомной станции направили, как хорошего специалиста из системы среднего машиностроения, среднемаша, как мы говорим.
– А где ж ты успел побывать?
– Да легче сказать, где не был. И в Сибири, и на Дальнем Востоке. Ну да это неважно. Одним словом, покатался по матушке России. Вот в Казахстан занесло. Здесь потеплее, а бабки те же платят, считай, коэффициент и плюс полевые, безводные. Жить можно. Но как живем-то! Так вот, возвращаясь к теме, насчет женщин.
– А почему не мужчин?
– Да потому, что мужики в основном пьют и дерутся, режутся, но на такие гадости не способны.
– Ну, уж! Что ты имеешь в виду?
– Поживешь здесь, сама увидишь.
Она молчала, и он продолжил:
– Возвращаюсь я как-то со станции домой на такси. Двенадцать километров оттуда. Так вот, ехали – ничего интересного, ночь, как ночь – Луна и теплынь июльская, воздух на полыни настоян, так и прет в раскрытые окошки, аж дурманит. Вокруг ни души и тишина. Но когда подруливать к моему подъезду стали, самое интересное увидели. Вернее, услышали сначала. Шофер вышел стекло протереть, а я остановился возле машины, деньги в кармане ищу, чтобы расплатиться. Вдруг слышу детский плач – грудной ребенок плачет. И шофер тоже прислушался, палец поднял указательный – тише, мол. Снова – чуть в стороне плач. Откуда в такой час, думаем – далеко за полночь, темно. Что-то не то. Пошел на голос. И что ты думаешь? К мусорному контейнеру подойти пришлось. Вонища там – под мусоропроводом стоит. С десяти этажей, что попало, в него сбрасывают. Подходим – еще сильнее крик. Из контейнера. Посветили – видим сверток. Из него голова торчит младенческая. С кровоподтеками.
– Боже мой! – Прошептала Лена.
– Какой уж тут Бог! Чёрта скорее поминать нужно. Залез я в тот ящик, вытащил свёрток, и на том же такси – в санчасть. Там родильный дом и отделение детской патологии. Спасут, думаю, ребенка. Он оказался мальчиком. Это мы потом с таксистом узнали. Заезжали проведать найдёныша, расспрашивали медсестер про его самочувствие. И вообще поговорили. Вот что, кстати, узнали. Подлечили его, спасли, значит. А потом и мамаша вдруг объявилась. Прослышала, что живой ее сынок, вот и пришла, видать, совесть заела. Сразу боялась показаться на глаза медработникам – уголовное дело. Ведь с восьмого этажа в мусоропровод младенца спустила. Думала, мусором за ночь завалят и вывезут на свалку. А получилось всё иначе!
– Ужас! – Не верила своим ушам Лена.
– Еще какой! Женщины, что с передачами к роженицам пришли, когда узнали, что она со своим ребенком сотворила, ее чуть не растерзали прямо рядом с приёмным покоем. Весь город от такого происшествия гудел. А чего гудеть-то было? Впервой что ль с таким столкнулись! Сколько здесь на берегу младенцев сучки роженицы оставляли! Им, оказывается, рожать прямо в море, в воде сподручнее. Вот они сами или с помощью близких подруг и рожали. А детей прямо на песке или на камнях оставляли. Одних находили, другие околевали от холода.
– Зачем ты мне всё это рассказываешь, чувствуя, как ее пробирает дрожь, спросила Лена.
– Да так, к сведению. Чтоб лучше город наш узнала.
– Не надо. Давай лучше о чем-нибудь другом поговорим!
– Давай. Ты любишь мечтать?
– Мечтаю иногда.
– И какая твоя главная мечта?
– Ну, во-первых, хочу учительницей стать, в педучилище и со временем в пединститут поступить. – Лена на мгновение задумалась и смутилась. – Чего это вдруг она сразу станет открывать самое сокровенное этому едва знакомому человеку? И она больше ничего о своих мечтах ему говорить не стала. Нужно сначала лучше узнать человека, а уж потом распространяться – подумала она. А вслух продолжила. – Сейчас моя главная мечта добраться поскорее до дома, а то Катерина взбучку устроит. Она меня предупредила, чтоб не задерживалась допоздна.
– А может, зайдем к моим друзьям или ко мне? Что ты, маленькая?
– Маленькая, не маленькая, а с первого раза просто неприлично. Извини, не могу и не хочу! Проводи меня!
– Давай мотор поймаем и доедем.
– Да нет, зачем? Здесь минут десять пешком. Чего зря тратиться! Вы, горожане, готовы и в булочную за хлебом, что в двух шагах, на такси ездить.
– Из тебя, как я вижу, хорошая хозяйка получится. Ты как моя сеструха старшая – та даже о чужих деньгах беспокоится. Не любит, когда тратят впустую.
Лена ничего не ответила и направилась молча по широкому тротуару, прикрытому с двух сторон густым кустарником волчьей ягоды. Захочешь – не продерешься сквозь такую зеленую изгородь. – Подумала девушка. Отменное место для грабителей – настоящий зеленый тоннель, выход из которого только у перекрестка – вон там, где мигает своими разноцветными светлячками светофор.
Когда дошли до перекрестка, Лена предложила:
– Пойдем лучше вдоль моря по берегу!
– Пойдем! – Охотно согласился Мухин.
Они перешли через широкую асфальтированную дорогу, пахнущую гудроном и бензином. И их взору опять предстал великолепный подлунный морской пейзаж.
– Как красиво! – В который уже раз залюбовалась на эту великолепную картину Лена – А что там за морем?
– Кавказ! – Многозначительно произнес Мухин. Кавказ подо мною один в вышине. Помнишь Лермонтова?
– Помню! Только жаль, что отсюда его не видно! – Пожалела она.
– Да, действительно, жаль. А то бы ты увидела, как он прекрасен! С детства не могу им налюбоваться! Как приеду в отпуск в Пятигорск, так смотрю, смотрю на белоснежные вершины Большого Кавказского хребта. На Эльбрус и подступающие к нему вначале прозрачно голубые, потом сизые с фиолетовым отливом горы пониже, а ближе к нам – изумрудного цвета предгорья, покрытие буковыми лесами и населенные разными лесными жителями – оленями, бурыми медведями, разноцветными фазанами. Прекрасно. А интереснее всего смотреть на древние храмы и крепости, наполненные тайнами и загадками. На старинные города!
– Ты и по Кавказу ездил?
– Да, практически везде был. В том числе и в Закавказье. И больше других мне Тбилиси нравится. Прекрасный город – детище царя Давида, которого его современники прозвали строителем. Настоящие памятники архитектуры он оставил потомкам. Вообще, знаешь, старый Тбилиси, проспект Руставели, закоулки этого города – это совсем другой, особый духовный и поэтический мир
– Да, я читала поэму Шоты «Витязь в тигровой шкуре», прекрасное произведение.
– А про Пиросмани слышала?
– Нет. Кто такой?
