скачать книгу бесплатно
Но, конечно, основным источником нашего существования была «Привет, суббота!», выходящая на иврите, – твердый еженедельный заказ, оплачиваемый Бромбардтом, хотя акции газетки принадлежали Всемирному еврейскому конгрессу.
Материалы для религиозной «Привет, субботы!» готовили несколько журналистов-израильтян, публика веселая, энергичная, по виду – далекая от кошерной кухни. Но возглавлял их рав Элиягу Пурис – маленький изящный человек с мягким лукавым юмором. Ходил он в полной амуниции хасида – черная шляпа, черный лапсердак – и висящие двумя витыми кудрями длинные пейсы, которые он, работая, завязывал на макушке и закреплял заколкой автоматическим, каким-то российски-бабьим жестом, а поверх нахлобучивал кипу. Рав Элиягу Пурис был отцом одиннадцати дочерей и единственного последненького сына, после которого, как говорил сам, «уже можно прикрыть лавочку».
Он был одинаково приветлив со всеми, но Катьку, которая, будучи графиком, имела непосредственное отношение к выпуску газетки, особо привечал. Например, переезжая на новую квартиру, подарил ей обеденный стол и шесть стульев. Забирая мебель, Катька впервые увидела всех одиннадцать дочерей рава Пуриса, поголовно отменных красоток – шатенок, блондинок, рыженьких – все, как на подбор, изящные, хрупкие в отца, – и годовалого сына, толстощекого любимчика, которого сестры не спускали с рук.
– Рав Элиягу, – сказала она на следующий день, – мне так понравились твои дочери!
– Можешь взять себе парочку, я не замечу, – мгновенно отозвался на это рав Пурис.
Часто он приходил в наш закуток поболтать о жизни, и, когда сильно встряхивал головой, на грудь его, бывало, падала то одна, то другая тощая пейса, которую он потом закалывал на макушке тем жестом, каким русская прачка закалывает в узел распавшиеся пряди волос. Нас он называл шутливо – «русская мафия»…
С утра, часиков обычно с восьми, Яша Христианский уже сидел в своей кабинке главного редактора. Собственно, Яше не было нужды торчать в фирме с такого ранья, но Ляля, мудрая женщина, сказала однажды Рите: «А что ему дома делать? Детей гонять и груши околачивать? Пусть работает». Она сама привозила его в старом мощном «Форде»-пикап, который и Ляля, и Яша, и все мы называли «танком». Крепко помятый в дорожных передрягах, «танк» пер по любым колдобинам. Яша уверял, что купленному когда-то за три тысячи шкалей «танку» нет цены и что он, Яша, не променяет его ни на какие «вольво-мерседесы».
Так что с восьми Яша сидел уже за компьютером IBM и, правя ивритский текст газеты «Привет, суббота!», на русском в это же время разговаривал с каким-нибудь заказчиком, переминающимся рядом. Время от времени он поднимал телефонную трубку и отвечал что-то на английском.
Это впечатляло. Впрочем, в Израиле каждый второй знает три, а то и больше языков. Но Христианский и иврит, и английский знал блестяще. Он и русский знал. Вообще он был гением.
Работая по своим кабинкам, мы частенько бывали молчаливыми свидетелями страшных издевательств Христианского над беззащитными заказчиками.
Начинал экзекуцию он, как правило, необыкновенно приветливо и даже ласково. Невзначай вызнавал профессию собеседника и мягко, постепенно, как прекрасный саксофонист наращивает звучание саксофона, принимался унижать достоинство заказчика – уточню, и это очень важно, профессиональное достоинство – так изощренно и на первый взгляд невинно, что человек поначалу даже и не отдавал себе отчет, почему портится у него настроение, почему хочется немедленно начистить рыжую рожу этому милому господину в черной кипе, и вообще – отчего это хочется уйти отсюда поскорее и никогда больше не возвращаться.
Спохватывался он и обнаруживал, что над ним издевались, как правило, уже на улице. Хотя бывали случаи, что Христианский доигрывался…
Но такое случалось крайне редко. Обычно резвился Яша совершенно безнаказанно. И после особенно удачного макания собеседника мордой в дерьмо некоторое время вел себя кротко, как школьный хулиган, зарабатывающий оценку «удовлетворительно» перед концом семестра.
Раз в два-три часа мы делали перерыв на чай. Включался в сеть серо-голубой электрический чайник Всемирного еврейского конгресса, изумительный чайник, напоминающий лайнер, готовый взлететь, и Рита заботливо приготавливала Яше чай, как он любит – крепкий, без сахара, в личную его, кошерную, чашку с тремя голубыми цветочками, и Христианский в эти минуты размякал и пускался в мечты на тему «Когда мы вольемся в «Курьер». Этими своими проектами о присоединении фирмы к «Ближневосточному курьеру» он держал нас в мечтательном напряжении. Состоять в штате «Курьера» означало получать жалованье на порядок выше, и не только жалованье, а многое такое, о существовании чего вообще не подозревают свежие эмигранты из России. А главное – это означало повышение социального статуса, ибо знаменитый «Ближневосточный курьер» – это вам не хевра «Тим’ак» с ее паршивой газетенкой «Привет, суббота!».
А дело было в том, что уже многие крупные газеты на иврите выпускали «русскую страницу» по известной причине – в стране за последние год-полтора расширился русский рынок и издатели спешили его освоить. Конечно, думал об этом и главный редактор «Курьера» – блистательный журналист и седовласый супермен Иегуда Кронин. Яша уверял, что Кронин положил глаз именно на него, Яшу (а на кого же еще?! Кто еще мало-мальски достойный есть в обозримом пространстве?!), – и время от времени даже бегал «встречаться» с Иегудой Крониным.
Правда, с этих встреч он возвращался несколько озабоченный, туманный, но не сломленный, нет, все-таки булькающий надеждой. Так что все свои бредовые мечты Яша начинал обычно фразой: «Когда мы вольемся в «Курьер»…»
Неудачные «умывки» он переживал, как ребенок. Жаль, я поняла это слишком поздно, когда уже и сердца на него не держала, но в течение тех нескольких недель, тех призрачных, странных недель моей жизни, Яша вызывал такое зудящее раздражение, что спускать ему даже самые невинные его забавы казалось нестерпимым. Странное дело, его постоянно хотелось нашлепать. Он вызывал неудержимое желание применить к нему именно физическое наказание…
Однажды, когда все мирно сидели по своим кабинкам и работали, Яша вдруг окликнул меня и сказал:
– Все-таки прелестная какая мелодия, эта «Ария Керубино», вы не находите? – И опять засвистал «Мальчик резвый, кудрявый, влюбленный…».
– Это ария Фигаро, – поправила я машинально. В тот момент все силы моего истощенного интеллекта были устремлены на борьбу с Марой Друк. Одну из глав своей дилогии воспоминаний она назвала «Затычка в рот не усмиряет мысли», и в тот момент я пыталась как-то облагородить это название.
Яша издал свой носовой смешок и проговорил приветливо:
– Я вижу, Мара действует на вас угнетающе. Каждый школьник знает, что это – ария Керубино…
Стыдно признаться – кровь бросилась мне в голову, я ощутила удушающий спазм ненависти, да-да, именно нешуточной ненависти, повторяю, мне стыдно в этом признаться.
Я вскочила и вышла из своей кабинки.
– Послушайте, Яша, – проговорила я, безуспешно пытаясь казаться спокойной. – Если вот уж именно вам не изменяет ваша гениальная память, я имею высшее музыкальное образование. Не советую вам «копать» меня в этой области. Смиритесь с тем, что в чем-то я компетентнее вас.
– Ах, да-а! Выс-с-сшее образование! – любовно жмурясь, ответил он. – Да-да, советский диплом, основы коммунизма-с… А я вот готов сию минуту заключить с вами пари, что эта мелодия, – он опять посвистал очень приятным, точным, переливчатым свистом, – не что иное, как ария Керубино. Заодно вы пополните ваше выс-с-сшее образование!
– Хорошо, спорим, – согласилась я кротко, внутренне стекленея и позванивая от нехорошего азарта.
– На сто шекелей? – спросил он насмешливо.
– Нет, – сказала я. – Сто шекелей я вам даю, если вы правы. Если же выиграю я, то в присутствии Иегуды Кронина я отхлещу вас по физиономии рукописью Мары Друк.
– Что-что? – удивился он.
– Отхлещу по мордасам Марой Друк, – тихо и жестко повторила я с бьющимся сердцем, – перед Иегудой Крониным. Потом вливайтесь в «Курьер» с начищенной мордой. Идет?
Видимо, его обескуражило и даже слегка испугало выражение моего, обычно лояльного, лица. И насторожила рукопись Мары в качестве орудия наказания.
– Ладно, я проверю, – пробормотал он.
– Как, вам уже расхотелось спорить? – ядовито поинтересовалась я.
– Я должен проверить, – сумрачно бросил он, глядя на дисплей.
Я ушла в свою кабинку, села за рукопись и долго еще, наверное минут сорок, не могла работать, напевая про себя – тьфу! – «Мальчик резвый, кудрявый, влюбленный…».
?
Приближался Пурим. Американцы с тяжелой педантичностью бомбили Ирак. Ирак с такой же педантичностью посылал «скады» на Израиль. Светские евреи недоумевали – что себе думает Моссад?! Религиозные евреи только улыбались – они знали, что в таких случаях думает себе Он накануне Пурима.
Между тем под псевдонимом Авраам Авину Яша написал и издал третий номер журнала «Дерзновение». Огромные пачки журналов лежали повсюду – на столах, под столами, штабелями вдоль стен. Иногда мы присаживались на них вместо стульев. Раз в неделю приходил персональный пенсионер фирмы реб Хаим, клеил из грубой бумаги конверты и раскладывал по ним экземпляры журналов. Отправлять эти пакеты было обязанностью Фимы Пушмана, конгрессмена и секретаря, Фиме же нельзя было поручать ничего. Бывало, попросишь его сбегать на угол, купить что-нибудь съестное, например шаурму, – он побежит и купит, но сдачу забудет и шаурму уронит. Так что к нему, как и к Христианскому, постоянно хотелось применить физическое воздействие.
(Вообще никогда мне не хотелось так часто кого-то бить, как за время работы в фирме «Тим’ак». Почему-то на это время у меня ослабли все остальные коммуникативные функции и окрепло только саднящее исступленное желание дать наотмашь по морде – то Фиме, то Хаиму, то Христианскому, то миллионеру Бромбардту с расстегнутой ширинкой, то толстому заказчику из Меа Шеарим. В разнузданном своем воображении я, можно сказать, совершенно распустила руки. Да и подсознание в эти недели вытворяло черт знает что: чуть ли не каждую ночь я с упоением избивала Аписа. Рав Иегошуа Апис, которого я и в глаза-то не видела, ускользал, менял лица, зловеще хохотал и вообще был омерзителен. Само собой разумеется, в четвертом акте ружье должно было выстрелить.)
– Послушайте, Фима, – однажды спросила я. – А по каким, собственно, адресам рассылается журнал «Дерзновение»?
Фима с пачкой конвертов в руках, уже готовый к выходу, остановился, словно впервые задумался над этим вопросом, и наконец сказал:
– Ну… людям… Разным. В Россию тоже… Кстати, можем и вашим близким послать… Это бесплатно… Гуманитарная деятельность… Есть у вас друзья в России, которые интересуются еврейской историей?
– Видите ли, Фима, – замялась я, – те, кто интересовались еврейской историей, уже уехали в Израиль. Остались в основном те, кто интересуется русской историей…
– Ничего, ничего, им тоже не помешает! – Он оживился, и по всему было видно, что не угас еще в нем могучий дар уговаривать живых людей фотографироваться на могильные памятники.
Я живо представила себе кое-кого из моих друзей, всю жизнь боровшихся со своим еврейством, как с застарелым триппером. Представила, как, почему-то ранним зимним утром, одному из них звонит в дверь почтальон в телогрейке и вручает заказную бандероль из страны, при имени которой мой друг всегда морщился.
Представила, как, заспанный и ошалевший, в тапочках на босу ногу, он в прихожей судорожно распечатывает пакет, достает журнал, раскрывает его и натыкается на такой, например, абзац: «На двенадцатом году царствования Ахаза, царя Иудеи, Гошеа, сын Эли, стал царем над Израилем в Шомроне и правил девять лет… На третьем году царствования Гошеа, сына Эли, царя Израиля, воцарился Хизкия, сын Ахаза, царя Иудеи…» – и как потом на кухне, взбудораженный и злой, он курит у окна, из которого открывается вид на автостоянку «Бутырские тополя», нервно потирая небритые щеки и крупный, с горбинкой нос…
– Нет, Фима, – сказала я, – оставим в покое моих российских друзей.
?
– Приближаемся… – шепотом сообщала мне Рита, набирающая роман Христианского «Топчан», – неуклонно приближаемся к половому акту…
Вечером мне позвонил Гедалия, староста группы с занятий рава Карела Маркса.
– Приходите завтра, в семь, – сказал он. – Рав Карел проводит занятия, несмотря на военное время.
– А какая тема завтра? – спросила я.
– Точно не знаю, извините, мне еще многих надо обзвонить…
Между тем над фирмой «Тим’ак» потянуло зябким холодком. Что-то случилось. Что-то сдвинулось, накренилось, съехал какой-то рычажок.
Христианский стал чаще убегать на заседания совета директоров фирмы, подолгу нервно и отрывисто говорил с кем-то по телефону, переходя с русского на иврит, а Гоша Апис звонил в фирму все реже, словно бы отошел от дел, и все это выглядело так, что Яша брошен Аписом на произвол жестокой издательской судьбы.
Являлся несколько раз миллионер Бромбардт в расстегнутой на все пуговицы рубашке, со спичкой в зубах, что-то подозревающий и всем недовольный. Отзывал в сторону Христианского и долго выяснял отношения. Миллионер, сказала на это Катька, зубочистки купить не может…
Христианский нервничал, много и возбужденно говорил об отделении нашей группы от фирмы, кажется, испортил отношения с Гошей и больше почему-то не заикался о присоединении к «Ближневосточному курьеру», – очевидно, блистательный Иегуда Кронин недвусмысленно послал его к чертям.
Получалось, что мы не за то боролись, а вот за что – было пока неясно нам троим. Все мы ждали светлого будущего, непонятно только – откуда.
Рита кое-что знала, но не говорила нам, а только намекала.
Однажды, когда в обеденный перерыв мы потягивали кофе из увесистых чашек «Ближневосточный курьер», Рита шепотом поведала, что Иегошуа, оказывается, Апис наш, не одну фирму уже основал и пережил. Фирмы его сгорают, компаньоны разоряются, а Гоша, как птица Феникс, возрождается из их пепла.
– Ну и что? – спросила я.
Катька переглянулась с Ритой и сказала мне:
– За что я тебя люблю, дуру: чистый ты человек в бухгалтерском деле…
Оглянувшись вокруг, Рита шепотом же посоветовала нам сидеть тише воды и ниже травы, потому что Гоша человек в высшей степени опасный.
Катька кивнула с посвященным видом, а я, будучи действительно чистым и даже девственным человеком в области бухгалтерского учета, ничего не поняв, отхлебнула кофе из чашки и, поставив ее на стол, машинально прочла опоясывающее чашку заглавие: «Тысячи их, абсурдных маленьких миров…»
Вечером, после работы, с противогазом на боку я поехала через весь город на занятия рава Карела. Как и в прошлый раз, с трудом отыскав улицу Рахель Имену, я долго бродила в темноте по стройке, выискивая проход в переулочек, и когда наконец нашла и вышла к дворцу мавританской архитектуры и увидела мощную прямую, словно декорационную, пальму у фонтана, то минут пять стояла и смотрела, как волнуются и трепещут ее листья под театрально ярким светом из окон дворца. Потом взбежала по внешней, полукругом, лестнице на второй этаж и толкнула дверь.
Я опять немного опоздала. Пробралась к свободному стулу возле Гедалии и села.
Рав Карел – красивый, изящный, рокочущий и поющий – был сегодня в ударе.
– «Помни, что сделал тебе Амалек на пути, когда выходили вы из Египта. Как он встретил тебя на пути и перебил позади тебя всех ослабевших, а ты был изнурен и утомлен, и не побоялся он Бога…»
Я наклонилась к Гедалии и прошептала:
– А что, рав Карел повторяет «Первую битву с Амалеком»? Мы ведь уже прошли это…
– Видите ли, – шепотом ответил мне Гедалия, – много свежего народу на курс привалило, и рав Маркс счел целесообразным повторить лекцию… Это отрывок из «Второзакония»…
– «И вот, когда успокоит тебя Господь, Бог твой, от всех врагов твоих со всех сторон, – гремел голос рава Карела, – на земле, которую Господь Бог твой даст тебе в удел для владения ею, сотри память об Амалеке из-под небес, не забудь…»
?
Этой ночью трижды выла сирена. Трижды вскакивали, тащились в наше убежище, заклеивали дверную щель, наработанным уже движением натягивали противогазы. Ныло под ложечкой. Почему-то казалось, на этот раз – все, «скад» с газовой боеголовкой, и непременно в конце концов на Иерусалим, и уж как раз мы тут, на горе, на верхнем этаже… К тому же в этот раз случилось то, что давно должно было произойти: в кастрюльке для чая, поставленной на газ еще до тревоги, выкипела вода, кастрюлька обуглилась, повалил вонючий дым. Мы же были хорошо защищены противогазами и не чуяли ничего. Выскочили в черный дым, чад и ужас соседей – вопли, кашель, ругань, проветривание комнат до утра и так далее. Под утро задремали одетыми.
Утром я поплелась на работу, где у меня стали складываться довольно натянутые отношения с Христианским.
Дело в том, что накануне самым скандальным образом обнаружилось, что я вовсе и не дамочка, набитая соломой.
Нафискалила Катька, которая вдруг, сведя воедино имя мое и фамилию, спросила на всякий случай – а не та ли я, чьи рассказы и повести читала Катька в мятежной своей юности там-то и там-то? Как же, как же, особенно ей запомнилась та повесть, помнишь, где баба рожает от другого… даже читала в метро и ревела до станции «Орехово», потому что как раз в том году тоже подумывала бросать Шнеерсона… Я кисло подтвердила, что – да, было-было, имело место…
У Яши сделалось такое сладкое лицо, что сразу стало очевидным – в фирме «Тим’ак» я не жилец… Минут десять спустя Яша попросил у меня на проверку редактуру очередной брошюры Иегошуа Аписа на тему Исхода из Египта. Исправил «проснулся» на «пробудился», «Ты давал нам все необходимое» на «Ты снабжал нас всем необходимым» и, мурлыкая и оттягивая большими пальцами ремни портупеи, ласково посоветовал учиться чувству слова, хотя уж что там – на нет и суда нет, а жаль: писатель писателем, но ведь и русский язык знать надо…
Я поняла, что Яша вышел на тропу войны.
После работы решила заехать к Грише Сапожникову – посоветоваться. Тот, как обычно, сидел у себя в комнатенке в драной майке, отдувался и правил какую-то рукопись.
– Погоди, я оденусь, – он потянулся к малому талиту, висящему на гвоздике.
– Да ладно, не суетись, – сказала я. – Лучше посоветуй, как быть.
Гриша все-таки надел талит и с чувством исполненного долга почесал голое, поросшее кудрявыми кустиками плечо.
– Что, – спросил он, – допек?
– Допек, – грустно подтвердила я.
Деловым движением вынув из стола бутылку водки, Гриша распечатал ее и налил себе в бумажный стакан.
– Произведения почитать просила? – строго спросил он.
– Просила.
– Давал?
– Нет…
– Значит, бездарно просила! – заволновался Гриша. – Не настойчиво, не истово! Я же учил тебя, дуру!
Я кивала, виновато понурясь. Гриша помолчал, подумал…
– У него есть роман, «Топчан»… – задумчиво проговорил он.
– Знаю…
– Так там в середине – огромная сцена…
– Да, – сказала я.
Мы помолчали. И тут взвыла сирена.
– Мамашу его!.. – проворчал Цви бен Нахум, выдвигая нижний ящик стола и кряхтя вынимая оттуда противогаз в чем-то липком, вероятно в коньяке, с налипшими на стекла крошками.
