скачать книгу бесплатно
В аннотации уточняется, что автор накануне публикации своего текста из рекламного агентства, в котором пребывал, был уволен: «…покинул мир рекламы, дабы немедленно войти в мир бестселлеров». А вошел легко, словно хорошо заточенный нож в расплавленное прогорклое масло: да и не могло быть иначе с прозой, бесстрастно разоблачающей духовный – по умолчанию – «кариес» и тоскливую пафосность как рекламного, так и едва ли не любого офисного мирка со всеми его интересиками, амбицийками, корпоративным душком-с… и тэ дэ, и тэ дэ.
Многие люди любят читать о работе, и это вполне естественно. Увы, в замкнутом пространстве, в растрачивании того, что называют «лучшие годы», проходит жизнь большинства: в качестве «пряника» же после многочисленных «кнутов» выступает энная сумма в конверте, ради которой, собственно, и делается все то, что мы никогда не стали бы делать бесплатно – та же проституция, только ментальная: нужно лишь однажды признаться себе, и… Изменить это в обозримом будущем, увы-увы, едва ли представляется возможным, поэтому эпиграфом к роману Бегбедер неслучайно ставит высказывание бунтаря Фассбиндера: «То, что невозможно изменить, нужно хотя бы описать».
Что же описывает г-н Бегбедер? Текст, напоминающий мозаику, текст с большой долей очерковости и насквозь пропитанный тем, что называют клиповым сознанием; его коллажность строится не столь на провокации, как писали многие СМИ («Я расходую свою жизнь на то, чтобы лгать вам, и за это мне щедро платят… Я мешаю вам думать»), сколь на самой обыкновенной, абсолютно реалистичной – и циничной – констатации («Все продается: любовь, искусство, планета Земля, вы, я», «Гламур – это праздник, который всегда не с тобой», etc.), ставить под сомнение которую возьмется лишь конченый идеалист. Есть, впрочем, вещицы и поинтересней, отрезвляющие суетливого, вечно спешащего, вечно думающего о кредитах и платежах Homo-вроде-как-Sapiens’a: «Смерть – единственная встреча, не записанная в вашем органайзере» – в общем, читайте и перечитывайте, если окажетесь вдруг в плену матричных иллюзий.
Главный герой, богатенький Буратинка, он же рекламщик Октав, несмотря на всю свою непривлекательность («Я – тот самый тип, что продает вам разное дерьмо»), вызывает, несмотря на раздражение, и некоторую жалость, которую испытываешь со смешанным чувством гадливости к какому-нибудь, скажем, погибающему пауку. Ему, Октаву, бедненькому, только и хочется на самом деле, что, прихватив с собой пару шлюх, наркотики и деньги, удрать на какой-нибудь необитаемый остров. Социум – который герой Бегбедера ненавидит так же, как презирают его герои Уэльбека (чего только стоит описание офисных будней в романе «Расширение пространства борьбы» последнего!) – весьма лакомый для Октава кусочек. Он малодушен, уволиться самому у него «кишка тонка» – нет, он ждет, пока его уволят, мечтая, что все разрешится само собой… Октав плетет, плетет, плетет мизантропичную паутину, пишет книгу, и сам же в ней – книге-паутине – погибает, превращаясь благодаря кокаину и разъедающему изнутри отвращению ко всем и вся, в дохлую муху.
«В моей профессии никто не желает вам счастья», потому как «ваши страдания подстегивают сбыт», – заявляет главный герой, одновременно признаваясь в своем диком животном страхе – ему хочется быть выкинутым всего лишь из фирмы, но не из жизни. Не из жизни, несмотря на не столь далекое от правды утверждение, будто «человек – такой же товар, как и все остальное, и у каждого из нас свой срок годности». Да-да, товар: после 50+ попробуйте-ка найти нормальную работку в драгоценной белокаменной, если вы, конечно, не специалист хай-класса (да и то спорно) – кому вы нужны после 50+ в корпоративной силиконовой «красоте» и протеиновой младости? Бегбедер знает, о чем говорит, вот почему его герой решил расквитаться с сим мирком в 33 года: «Похоже, это идеальный возраст для воскресения».
Шесть глав – «Я», «Ты», «Он», «Мы», «Вы», «Они» – отбиваются периодически рекламными паузами, одна из которых, перед пятой главой, звучит уже угрожающе: «Кто-то должен заплатить за все это. Встретимся после рекламной паузы». Вообще же рекламой, словно молитвой в извращенной форме, роман и заканчивается. Сцена, в которой один из персонажей уходит в соленую воду океана, не выдержав ежесекундного райского наслаждения, – помните старую рекламку Bounty? – на Острове Призраков, где жизнь протекает сплошь в излишествах, которые хороши лишь в умеренных дозах, но при ежедневном потреблении губят такое слабое, в сущности, создание, как человеческое существо, – соткана из нескончаемых слоганов («Gillette: лучше для мужчины нет», «Canal+: пока вы его смотрите, вы забываете, что смотрите телевизор», etc.), самим приемом напоминает окончание когда-то скандального романа Вл. Сорокина «Тридцатая любовь Марины», где в финале автор использовал газетные «шедевры» совеццкой эпохи, и страниц двадцать, кажется, выводил читателя из себя – я, во всяком случае, не дочитала.
Но вернемся к нашим франкам. Не задаваясь целью пересказывать содержание романа, который для прочистки мозгов неплохо бы многим прочесть, скажу, что в смысле стиля Бегбедер, конечно же, колеса не изобрел, да и не ставил эту увлекательную игру – Игру В Слова – во главу угла. Это совсем не Набоков, тут и вульгарности немало: не для высокоморальных-с дам и почтенных-с отцов семейств чтение – не то не избежать им краски, стыдливо лицо залившей. Однако ценность романа «99 франков», разумеется, не в языковых находках, а именно в теме – это тот самый случай, когда не столь важно «как», сколь «о чем», хотя автору сих строк в сочинительстве импонирует как раз первое. Но такое сравнение, например, как решетка на единственном маленьком окошке, кажущаяся Октаву в тюрьме товарным штрих-кодом, все же цепляет: о, это настолько же в духе главного героя, как и его клиническая неспособность любить…
Кажется, Октаву можно простить многое – страдающий эгоист, пресловутые онегинские / печоринские «корни», – но только не предательство беременной от него, идиота, Софи, но только не невозможность позволить себе быть счастливым, когда это, казалось бы, так изумительно просто. Ан нет, человечек сей будет нюхать кокс и говорить, говорить, говорить: «Я задыхаюсь… Я хочу путешествовать холостяком по городам и весям… Как же ты хочешь, чтобы я стал отцом?.. Мне не нужна твоя любовь…» – и это-то вот, такое понятное желание ДО любовных отношений, и такое пошлое ВО ВРЕМЯ их, обнажает героя романа больше, нежели даже в сцене «случайно-ритуального» убийства старушки. В общем, читайте сами. А главное – не верьте рекламе и теленовостям на слово. Берегитесь!
Апрель 2010
Вероника Долина[26 - В. Долина – бард, автор поэтических сборников, множества песен и музыкальных альбомов, лауреат премии «Венец».]
«Ну и стихи…
Они могут за себя постоять»
Размышления об артисте с гитарой, который должен быть непременно «декорирован и инструментован», о позволительных самоповторах, писании стихов в fb, о странах, в которых довелось жить Веронике Аркадьевне, и Москве-бабушке: интервью-памятник уходящей эпохе[27 - Зд. публикуется в первой редакции, без сокращений.] (живое интервью, вусмерть изрезанное столичной газетой: там памятников «от забора и до обеда»). Бесконечная нежность и сила духа. Помню ее концерты в ЦДХ и «Гнезде глухаря», помню «Воздухоплаватель», а еще кассеты – тогда, в экс-жизни, мы кассеты слушали: и БГ, и Цоя, и Майка Науменко, и Янку Дягилеву, и «Крематорий», и Долину вот… «Раритеты» до сих пор живут в картонной коробке, иногда их даже достаешь: магнитофон зазеркальных 90-х чудом жив.
* * *
Наталья Рубанова: Кто из современных исполнителей вам соприроден, если таковые есть, и что думаете о нынешнем состоянии авторской песни, если думаете?
Вероника Долина: Всерьез об этом невозможно говорить. Кончилось то время, та эпоха, где такой как я, может, и было неуютно, но интересно. Стихи под гитару как профессия и призвание повсеместно исчезли с лица Земли. Это сиротливо выглядит, без интереса слушается. Этого почти нет… Артист с гитарой обязан быть декорирован и инструментован. Музыканты, небольшой оркестр, свободные руки, свободная манера… Гитара да микрофон как прежде – этого нет больше, не те времена. И той вызывающей беззащитности артиста, выступающего «без забрала», с открытым лицом и в простом костюме – больше нет. Или это большая диковина. На то есть причины, роптать бесполезно. В глубинке Европы можно еще найти исполнителей фадо… Где-то в небольшом кафе во Франции или Германии можно увидеть человека с гитарой, но это редкость. В наших же краях я питаю нежное и сердечное чувство к стихам и исполнению их со сцены Верой Полозковой.
Н. Р.: Не боитесь ли в текстах повторов – вольных или невольных?
В. Д.: Этого сколько угодно, в мои зрелые годы я себе все это позволяю. Есть темы, которые пишу годами. Москва. Зима. Дети. Дружеский круг. Мир моих родителей. Тут невозможно без самоцитат и отсылок к себе самой десяти-двадцатилетней давности. Или больше. Но это хорошо. Это достраивает мир, уплотняет конструкцию. Есть музыкальные цитаты, им находится место у меня чуть ли не почетное. То кусочек из песни Пиаф мелькнет. То старая французская песня. То этюдик Гайдна. То несчастный «Сурок»… Почему бы и нет! Я же взялась откуда-то. Я из гущи городского населения. Из девочек, коих мучили музыкальными упражнениями. Я из школьных библиотекарей родом – и прочее. Да я вся в татуировках, в этих музыкальных «не забуду мать родную». А силы… Есть импульс, активность. Я все еще весьма любопытна. К массе вещей неравнодушна. Живых и неживых. Но первейшее – искусство. Мир прекрасного. Я с ним очень дружу. Без него ни шагу. Это мой компас, маяк, GPS и что хотите: питает, направляет, подсказывает – каждый фильм, каждая книжка, каждая вылазка в музей. Есть и будни: ежедневная реальность, ее трудности и неприглядности, ее ужасности. Вплоть до власти – я о чиновниках. Это мои недруги. Но и они стимулируют мою внутреннюю борьбу – ежедневную и перманентную борьбу с «ужасным». И это тоже стихи. Уж о детях или внуках не говорю: наш интимный мир – постоянный наполнитель нашего бензобака. Как бы еще и двигаться? И все же есть важное: всеми этими инструментами надо уметь пользоваться. Это простая художественная задача, но базовая.
Н. Р.: Вы ведете фейсбук и часто публикуете там новые стихи, не считая это «снижением» для поэзии, хотя публикация поэтического текста в сети предполагает его «промотку» в ленте новостей, где даже шедевр помещается в промежутке между обыденной информацией… Для чего сетевые публикации?
В. Д.: Лет семь назад уже под воздействием детей я окунулась в мир сетей. Конечно, после сопротивления. Но быстро, почти моментально, к изумлению, помню, младшего сынишки… Ого, говорит, я-то думал, ты будешь едва тут передвигаться, а ты… Да, освоилась быстро. Пара факторов сработала. Или чуть больше. Я большой контактёр. Я в этом понимаю. Мне ничего не стоит заинтересоваться практически чужими делами, и всерьез. И я гуманист. Я неравнодушна к роду человеческому с его мозолями, порезами, нездоровьем и небессмертьем. Ну и еще… Я давно подозревала, с юных лет, что стихи следует писать ежедневно. Или по нескольку раз в день. Это преобразует реальность: и твою лично, и мировую. И вот я принялась… Седьмой год пишу в фб практически каждый день по стиху. В год выходит по книжке. По альбому с песнями. Массу уроков извлекла из этого. Чисто профессиональных. Настроила свои собственные внутренние механизмы так, как они никогда прежде не работали. Очень много удивительного пережила. За эти годы. Иллюзорного и чудодейного тоже. Я не допускаю даже мысли о том, что стиху не место в обыденности. Ему там самое место. В общем, в новостной ленте. В повестке дня. К тому же упоминание твоего скромного имени наряду с событиями дня – это правильная технология. Да и люди на концерт приходят, признаюсь. Не жили никогда с растяжками и баннерами по городу, не придется и начинать… за мое время на фб публика моя помолодела изрядно, средний возраст до 50 лет. Было-то иначе, конечно же. Фактор новизны, откровенной свежести: я очень большой этого ценитель. Не реликтовый пусть и вбитый крепко в память припевчик, а свежий стих, равновеликий событию, новостному поводу. Вот так работаю.
Н. Р.:На ваших концертах рождается некое магическое пространство, сотканное из звуков и смыслов, которые с первых же аккордов находят «точки доступа» к душе. Вы чувствуете волшебство отдачи зала, его ауру – и как она меняется от песни к песне?
В. Д.: Да, именно так. Концерт – мое любимое занятие, вот эти полтора-два часа жизни, им почти нет равных. Это сложилось давно. В мои неполные 16 лет я заметила перемену в лицах тех, кто слушает: не обязательно меня. Но вот этот камерный стиль. Вот эти простодушные домашние концерты наши или почти домашние – Бачурина или Бережкова, Луферова или Суханова… Не так и мало имен: тех, кто менял лица слушателей. Это и без имен отцов-основателей – Окуджавы или Матвеевой, Галича, Высоцкого… Лица менялись. Сосредоточенность наступала молитвенная. Компактность, сжатость происходящего была пороховой. Верьте мне, это было необыкновенно, в те годы, 70–80-е! Публика была запрограммирована на звучное эффективное слово, одна редкая рифма – и ты видел экстаз у людей. Так было долго. Камерный стиль – старый колдовской жанр. Но попса поглотила практически все. Доступный стиль оказался сладок и манящ, и публика конца 90-х, вздохнув, двинулась за ним… Последние ТВ-программы по «Культуре» отгремели давно. Залы закрылись для таких, как я. Прощай, так сказать, Политехнический, где двадцать лет проходили концерты. Само собой, давно попрощались с Театром Эстрады, где предыдущие пятнадцать лет собирали залы. Малюсенькие залы остались: 50–100 человек. Очень дорожу и этим. О больших залах не вспоминаю. Мои дети уже и не помнят меня на сцене. Но это не страшно. Есть секреты. Есть заготовки. Небольшой домашний голос. Неплохая гитара. Маленькие умения. Ну и стихи… Они могут за себя постоять.
Н. Р.:Что первично: рифма, мелодия, всё вместе – или этот процесс каждый раз штучный и логическому объяснению, как и любовь, о которой вы столько спели, не подлежит?
В. Д.: Текст или музыка: тривиально. Я же, ну… адаптор! Я принимаю то и это. Сливаю воедино. Ну хорошо… С моей точки зрения, музыка слову не конкурент. Она, может, даже и древнее. Но я дружу с текстом. Он – всё для меня. Он и музыка, и знак, и символ, и капсула времени.
Н. Р.:Кто из французских шансонье повлиял на ваш стиль?
В. Д.: Французы. Не так французская песня, как вся Франция имели и имеют влияние на меня. Конечно, дело в языке. В 9–10 лет это в меня проникло, да там и осталось. Это мой второй язык. Вторая реальность. Мои книжки. Любимые герои. А музыка… Это просто обыденная для меня натуральная песня, конечно, мощно противостоящая внутри меня всему рутинно-попсовому. Я даже не оглядываюсь в ту сторону, где звучит советская или постсоветская попса. Я недослышиваю. И первые, кто повлиял на это, были французы. Я девочкой шлепала на пианино, пела по песеннику из Ива Монтана – «Девушку на качелях» и прочее… Довольно мягко перешла к «Девушке из харчевни» Новеллы Матвеевой… Уже и сама сочиняла в это время. А школу заканчивала – написала кантату «Жанна д’Арк», ораторию «Смерть Роланда», ну и так далее. Я не выношу попсу. А грамотный интересный текст мне бесконечно важен.
Н. Р.:Вы живете на две страны, в России и во Франции, благо «сладкоголосым французским» владеете в совершенстве. Чем отличается московская и парижская (вероятно – русскоязычная) публика?
В. Д.: Франция и другие. Все не совсем так, особенно в последние годы. Давно уж заметила, что человеку много чего нужно. И многого он заслуживает, человек. Хотя бы потому, что зачетных лет-то всего 75 примерно… Не одна Франция забрала кусок моего сердца. Огромный ломоть достался Нью-Йорку и Америке. Около тридцати лет любви, свиданий, объятий, понимания… Колоссальная часть моего сердца живет в Израиле. Те же тридцать лет: мои родные люди, моя отчалившая публика. Так и ждут меня на причале. Как я без них? Никак. Они наверняка обойдутся. А я хочу быть с ними. Ну и Москва. Москва-бабушка. Ну что делать. Не выходит по-другому. Хотела во Франции подольше жить-поживать, все там мне мило, все мое, а Москва держит железной хваткой. Пойди-ка освободись! В этих усилиях и пребываю постоянно, сплошной комок мышц… Но зато стихи.
17.07.2019, для «ВМ»
Елена Камбурова[28 - Е. Камбурова – певица, актриса, зоозащитник, основатель и худрук Московского театра музыки и поэзии; народная артистка России, лауреат Госпремии РФ. Удостоена многочисленных наград: в частности, Царскосельской художественной премии, премий «Хрустальная Турандот» и «Своя колея», знака отличия «За благодеяние» и пр.]
«Я никогда не стремилась создать шлягер»
К 100-летию Тонино Гуэрра в Театре музыки и поэзии Елены Камбуровой ставили «Terra Гуэрра. Каприччио»: а мы встречались с Еленой Антоновной в 2019-м, когда еще шли репетиции, и пили в ее кабинете чай со сладостями – какое-то дикое количество конфет и зефира на столе, впору лишь выбросить, не в себя же… Она – маленькая, уютная, хрупкая, со сказочными глазами – вспоминала юность, годы учебы, Раневскую с Окуджавой и рассуждала о своем театре, созданном для очень чуткого зрителя… «если допустить, что не вся публика – дура», добавила я про себя и открыла блокнот.
* * *
Наталья Рубанова:Идут репетиции «Terra Гуэрра»: над постановкой работает Лора Гуэрра, супруга Тонино, как драматург. Когда премьера?
Елена Камбурова: Да, мы все очень болеем за то, чтобы у нас появился новый спектакль, посвященный Тонино Гуэрра. Он был больше чем сценарист, режиссер и актер. Он был настоящий романтик! Поэт и художник. Его 100-летний юбилей будет отмечаться в марте 2020 года: премьера намечена на следующий сезон. Итальянская песня очень красива, а в нашем спектакле будут звучать как эстрадные шлягеры 1950–70 годов, популярные во время расцвета дара Тонино, так и неаполитанские народные песни, а еще отрывки из классической итальянской оперы позапрошлого века… Сам спектакль основан на отрывках из сочинений Тонино: бесконечному пространству его пьес, рассказов, стихотворений и сценариев.
Н. Р.:В юности вы хотели стать драматической актрисой, но поехали поступать в Киевский институт легкой промышленности. Зачем?
Е. К.: Я приехала в Киев, но в театральное поступать не решилась. Так вышло, что моя тетя была связана с институтом легкой промышленности, и я подумала: ну, хоть годик там поучусь, в Киеве поживу, а не в Хмельницком. Все спонтанно и просто: нужно было переехать.
Н. Р.:Ваш первый опыт сцены оказался печальным, и тем не менее вас это не остановило.
Е. К.: Да, была серьезная травма – после провала в 10 классе можно было вообще забыть о сцене, но внутренний голос говорил: «Надо! Надо идти дальше!». И я перешагнула через травму.
Н. Р.:Вы переехали в Москву, но в Щуку вас не приняли: чтобы остаться в столице, работали на стройке. Что дал этот острый опыт?
Е. К.: Маляром работала. Трудно, но выдержала! Это был очень трудный год, жить было негде… И все же было жутко неловко возвращаться домой. Как сказать родителям, что не поступила? Может быть, из-за гордости все это и терпела. Через год я случайно поступила в цирковое училище, когда узнала про интересную студию художественного слова на ВДНХ. Пришла туда, меня спросили, могу ли я спеть что-то – и я спела «а капелла» песню «Куда бежишь, тропинка милая»: тогда-то Сергей Андреевич Каштелян и сказал мне, что надо петь, что есть цирковое училище, а там – эстрадное отделение… Как Буратино поступила: шла в одну школу, а попала в другую.
Н. Р.:Вы были знакомы с Окуджавой: что вспоминается прежде всего?
Е. К.: Меня поразила его доброжелательность. Я бывала у него дома в Москве, смущалась – поставила его тогда на пьедестал, слишком высоко, а это неправильно: смотреть снизу вверх. Он спрашивал: «Как дела?» – а у меня дела тогда не очень хорошо шли, так как все, что я пела, было против власть предержащих: меня и в «декадентщине» обвиняли, во многом… Тогда ведь процветали мажорные улыбчивые вещицы, а у меня – совсем иные интонации, Таривердиев… Зачем я все это Окуджаве рассказывала? А он отвечал: «Увы, так». А когда я попала на радиостанцию «Юность» и мне предложили записать песни Окуджавы «О Лёньке Королёве» и Новеллы Матвеевой, это было счастье. Окуджава для меня – это мои университеты, это моя школа. Кстати, на радио «Юность» фамилия Булата Окуджавы прозвучала впервые именно в контексте исполнения его песни Еленой Камбуровой. Мной.
Н. Р.:Какие университеты постигались через музыку Таривердиева?
Е. К.: Самое главное, чему я научилась у Микаэля Таривердиева, это что слову в песне должно дышаться легко и хорошо. Когда слово что-то значит, надо подобрать для него верную интонацию…
Н. Р.:Вы никогда не стремились создать шлягер, и тем не менее стали известны, что скорее исключение из правил, не так ли?
Е. К.: Шлягер я создать действительно не стремилась. Мы с моей пианисткой Ларисой Критской всегда были выше шлягеров тех времен. Рядом с Окуджавой и Матвеевой они были ничем: впрочем, сейчас все относительно в сравнении с нынешней попсой… Однажды Таривердиев предложил мне записать песню «Маленький принц» в кино: она вызвала неоднозначные эмоции со стороны редакторов, они боялись… Представляете себе, какую эмоцию несли в советские времена слова «Где же вы, где же вы, счастья острова, где побережье света и добра»? Это Добронравов. И все-таки мы потом спели эту песню в Доме композиторов.
Н. Р.:Какую роль сыграл «случай, бог-изобретатель», в вашей карьере?
Е. К.: Именно случай привел меня на радио «Юность»: его слушала молодежь и узнавала меня! Если бы мне тогда еще разрешили с концертами выступать, но увы: «Москонцерт» запретил мои гастроли. И все равно я выезжала в разные города, что-то около 700, наверное… Свердловск, Новосибирск… много где была! А в Саратове на меня написали «телегу»: я должна была ехать в Ленинград, мне звонил директор залов города Пастернак и спрашивал, почему я не еду. А как ехать с «телегой»? Он сказал, что соберет в Ленинграде комиссию, что будет положительный отзыв о моем концерте… Так и вышло.
Н. Р.:Как вы познакомились с Раневской?
Е. К.: Это чудо, что она слушала радио! Я и пела, и читала из горьковских «Сказок об Италии»… Читала «Нунчу». Меня записали, а Раневская на гастролях в Ленинграде, оказывается, включила радио и стала меня слушать. И написала обо мне на радио хорошие слова! Редакторы сказали: «Пляши! Тебе Раневская написала письмо!». И только через год мы с ней увиделись – надо было подписать некую бумагу. Первая фраза Раневской: «Вы кто такая?» – «Я Камбурова» – «Хорошо, что вы не Фифа!». Ну а протекцию для будущих встреч составила мне собачка Фаины Георгиевны, Мальчик, типичный «черный собак». Раневская боялась, что если умрет раньше Мальчика, то кто же его возьмет, кому он будет нужен… Так и вышло, она ушла раньше. А взяла собачку Мальчика актриса Майорова.
Н. Р.:Вы любите французский шансон 20 века, поете не только на русском. Чем близки шансонье, Жак Брейль?
Е. К.: После циркового училища меня чудом – снова случай! – взяли в группу молодежи Театра эстрады. Перед нами выступал Жак Брейль: у меня тогда все преобразилось в голове, я поразилась, как может петься песня – это было и ударом, и озарением. Лишь много лет спустя я узнала других шансонье. А пою я на английском, на иврите, на греческом… Каждый язык по-своему музыкален.
Н. Р.:Что для вас актерство?
Е. К.: Актер – очень сложная, очень зависимая профессия. Я-то в песнях становлюсь актрисой, не быть ею как-то странно… Я никогда не пела навязанного мне репертуара – а многие актеры должны играть то, что за них решают. И зависти много, ненависти даже… Это очень морально тяжелая профессия: редкий актер доволен своей судьбой. Только талант помогает преодолеть все это.
Н. Р.:Как у вас появился театр – снова случай?
Е. К.: Да. Я была в Бонне на фестивале, там же был и Лев Сергеевич Шимаев, некая фигура при Ельцине. И ехали мы в поезде вместе с Шимаевым и Градским. Зашел разговор о желаниях. Мы с Градским сказали, что хотим театры. «Ну, будет вам по театру!» – ответил Лев Сергеевич. Так и случилось, как в сказке. На встрече Юрия Михайловича Лужкова с творческой интеллигенцией я сказала о том, что очень нужен Театр музыки и поэзии… И Лужков услышал: мне предложили встретиться с ним лично. Вообще, это была авантюра, как мне казалось, – то, как я добивалась театра. А чудо все-таки произошло. Самое настоящее чудо: в 1992 году у нас появился свой театр на Большой Пироговской улице в Москве. Спектакли, концерты, программа для детей, подготовка к премьере «Terra Гуэрра»… Мы экспериментируем с песенным жанром, ищем новые формы на стыке музыки и драмы. А еще у нас есть свой, особый, зритель. В первую очередь чуткий.
03.05.2019, для «ВМ»
Иосиф Райхельгауз[29 - И. Райхельгауз – режиссер, педагог, народный артист РФ, профессор Института театрального искусства (ГИТИС). Создатель и многолетний худрук московского театра «Школа современной пьесы», автор нескольких книг и журнальных публикаций.]
«Не ставлю Шекспира, Мольера, античные драмы»
В год 30-летия московского Театра «Школа современной пьесы» пришла литжурналистка к известному режиссеру, захватив заодно и свою экспериментальную драматургию. Интервью прошло легко, распечатки пьес перекочевали из ее сумки на стол Райхельгауза, а недели через две мэтр сказал, прочитав тексты, что знает, как ставить Улицкую, а вот как Рубанову – нет. Позже, правда, Иосиф Леонидович написал тепло-винное предисловие к моей книге «Карлсон, танцующий фламенко»[30 - Н. Рубанова «Карлсон, танцующий фламенко»: Лимбус Пресс, 2021.], а я, будучи по иронии судьбы еще и литагентом, помогла ему издать сборник театральных баек «Игра и мука»[31 - И. Райхельгауз «Игра и мука»: АСТ, 2019.]… К чему слова? К тому, что чем черт не шутит – может быть, найдется на сем шарике и режиссер, знающий, как ставить не только Улицкую и К*. Может быть. Когда-нибудь. Или не. «Небесное жюри смеётся последним», говорил Топоров.
* * *
Наталья Рубанова:В начале года театр, который вы создали 30 лет назад, вернулся в свое историческое здание на Трубной площади – то самое, в котором в XIX веке размещался легендарный ресторан «Зимний Эрмитаж». Какие чувства испытываете?[32 - И. Райхельгауз руководил своим московским Театром ШСП до июля 2022.]
Иосиф Райхельгауз: Самые прекрасные. Теперь у нас три сцены – «Эрмитаж» на 400 мест, «Зимний сад» на 200 мест и «Белый зал» для камерных постановок примерно на 50 зрителей: это своего рода экспериментальное поле. Так как сцены независимы друг от друга, они могут быть задействованы одновременно: зритель может выбрать, куда идти, чтобы познакомиться с современной драматургией. Запланирована Летняя сцена на 800 мест – мэрия Москвы сделала нам этот подарок в честь 30-летия театра.
Н. Р.: Кто занимался дизайном ваших театральных интерьеров?
И. Р.: Художник Алексей Трегубов с творческой группой, а главный художник театра Николай Симонов интерьеры детализировал. В Большом зале, в частности, воссоздана лепнина, ее покрыли сусальным золотом. Отреставрированы хрустальные люстры, зеркала, восстановлены росписи, фрески…
Н. Р.:Кто ваш зритель – зритель «Школы современной пьесы»?
И. Р.: Наш зритель – тот, кто идет сегодня по Неглинке: реальный живой человек, ищущий ответы на свои личные вопросы. И ответы эти он может получить не из классики, а именно из современных пьес… Билеты раскупаются! Впрочем, наш зритель не только в Москве: наш зритель и в Южно-Сахалинске, и в Одессе, и в Тбилиси… где мы только не гастролировали! У нас Филиал театра в Берлине – играем там каждый месяц, публика ждет. Азарт! Предложили открыть филиал в Париже.
Н. Р.:В театре же есть «лаборатории»?
И. Р.: У нас пять театральных мастерских ГИТИСа, у нас проходят читки, конкурсы. Заславский – нынешний ректор ГИТИСа – наш выпускник. Есть и программа «Кафедра», есть и семинар драматургии. Много интересного для роста и развития. Мы давно уже создали конкурс «Действующие лица», и каждый год в рамках этого проекта ставим пьесы молодых режиссеров.
Н. Р.:Вы родились и выросли в Одессе, много кем работали, в 60-х годах были электрогазосварщиком на автобазе: дал ли вам что-то этот опыт или… обошлись бы?
И. Р.: Дело не в электрогазосварщике: любого человека формируют некие обстоятельства, среда. Мне очень повезло с местом рождения: Одесса – это море, это определенный состав людей, место, где перемешаны все языки и национальности… Я столкнулся там с замечательными художниками, в частности, с известным сценографом Михаилом Борисовичем Ивницким, которого потом привез в «Современник», в БДТ… Эти люди – настоящая русская интеллигенция, и именно они привили мне любовь к чтению… Лет в тринадцать я стал понимать, что очень многого не знаю. Много читал, фантазировал – а потом вдруг понял: мечты сбываются. Знаете, я тогда жил в очень скромной квартире, но представлял, что живу в отдельном доме, на земле, среди берез… Все получилось! Годы спустя. Или – иду по зарубежному городу – думаю, почему бы нашему театру не приехать сюда на гастроли! И приезжаю… Я фантазирую дальнейшие отношения – или они реализуются, или не. А насчет электрогазосварщика… папа сказал когда-то: «Надо пойти и получить нормальную профессию». Вот я и пошел. Хотя к тому времени мои рассказы уже печатали в местной одесской газете «Комсомольская искра», но разве это была профессия? Опыт электрогазосварщика оказался очень важным и полезным: он был для меня всегда некоей точка отсчета… Иногда думаешь: ну вот ты опоздал на самолет из Парижа в Барселону, а мог бы сидеть в Одессе и сваривать железяки. Понимаете, о чем речь? Что было и что стало.
Н. Р.:В 1964-м вас отчислили из Харьковского театрального института «за профнепригодность», а в 66-м году та же история произошла в Ленинграде, и понеслось: вы стали рабочим сцены… Почему тогда «не разглядели» знаменитого ныне режиссера?
И. Р.: Я полвека преподаю, страшно сказать! Я сам часто выгонял кого-то, не брал… Может быть, когда меня отчисляли, эти люди и были правы, не знаю. Наверное, по каким-то критериям я не подходил им тогда. Но никаких обид! Если бы случилось как-то иначе, возможно, я бы не встретился со своей женой… тут же целая цепочка событий!
Н. Р.:И все же в 1968-м вы поступили в ГИТИС, работали в студенческом театре МГУ. Самые яркие московские впечатления тех лет?
И. Р.: Я ставил там спектакли, что называется, вслед выдающимся режиссерам. Вот у Любимова шел спектакль «Павшие и живые», и я тут же поставил спектакль со стихами погибших поэтов. А у Эфроса шел «Снимается кино» по пьесе Радзинского – я в своем спектакле играл ту же роль, что у Эфроса сыграл Ширвиндт. В общем, мне хотелось доказать публике, что я не хуже, и успех действительно пришел, моя фамилия появилась в газетах.
Н. Р.:Вы довольно долго «кочевали» по московским театрам, а в 1989-м основали свой собственный, где ставите только современную драматургию. По какому принципу отбираете пьесы для постановок?
И. Р.: Пьеса должна иметь отношение к жизни людей, которые покупают билеты. Человек хочет есть – идет в ресторан. Хочет спорта – на стадион. А когда у человека болит душа, он идет в театр. Кто-то – в храм… Но наш зритель понимает, что бог находится внутри него самого, ищет сопереживания, понимания, эмоционального поощрения… Мне нужны талантливые пьесы, написанные здесь и сейчас. По-русски. Поэтому я не ставлю Шекспира, Мольера, античные драмы: мне это не очень интересно. Да, я смотрел спектакли своих великих коллег, но ко многому остался равнодушен: мне интересен именно современный мир современного человека, а не того, кто жил двести лет назад. Поэтому я ставлю пьесы Евгения Гришковца, Людмилы Улицкой, Григория Остера, Виктора Шендеровича.
Н. Р.:Некоторые ваши спектакли в экс-СССР не допускали к столичным показам – в частности, «И не сказал ни единого слова» по Бёллю, и арбузовскую пьесу «Мой бедный Марат»… Что видела совцензура в ваших постановках, что было не так?
И. Р.: Цензурщики, чиновники среднего звена с тех пор не изменились… Они видели, что я их не принимаю и разоблачаю, что ставлю перед ними зеркало, но рассказываю на самом деле про других, нормальных, людей. А почему великим Эфросу, Товстоногову, Захарову не давали работать? Да и сейчас времена непростые – история с Кириллом Серебренниковым безумна и бездоказательна! Одно время у меня не было московской прописки – соответственно, блюли букву закона: раз нет прописки, значит, работать не может…
Н. Р.:Скоро выйдут ваши новые книги – театральные байки «Игра и мука», а также записки путешественника «Прогулки по бездорожью-2»…
И. Р.: Да, страсть к литературе не оставляет. Что касается травелога «Прогулки по бездорожью», то я вместе с моим другом Анатолием Чубайсом участвую в экспедициях по фактически непроходимым местам земного шара. После каждой такой экспедиции публикую повесть, снимаю фильм… У нас очень серьезная спортивная группа. Самое главное в экспедиции – вездеходный транспорт. Цель – от пункта А до пункта В пройти по прямой тем маршрутом, который никто до нас не проходил! Как пьесу ставлю первый раз новую – так и новым маршрутом иду… Вот, например, пустыня Таклимакан в Китае – мы ее пересекли на квадроциклах, очень сложное болото в Монголии – на баге, половину Белого моря прошли на гидроциклах… А Байкал прошли вдоль, а не поперек – по льду, на снегоходах. Прошли отрезок Северного морского пути по Кольскому полуострову, где никто не мог двигаться. Мы осваивали Новую Зеландию, Эфиопию, Иорданию, Кубу, Мексику, Казахстан, Туркмению, Иран… много чего. Вот об этом и будет книга.
Н. Р.:В своем спектакле «Монолог» вы называете себя счастливым человеком…
И. Р.: А я и есть счастливый человек. Когда мне сказали, что осталось жить всего-ничего, хотя потом и капитально починили, я стал просматривать многие вещи, вспоминать… Сколько же всего интересного в жизни было! Судьба подарила мне встречи с выдающимися людьми – писателями, поэтами, драматургами, актерами, режиссерами! Сергей Юрский, Булат Окуджава, Михаил Глузский, Любовь Полищук, Олег Табаков, Алексей Петренко, Лев Дуров… всех не перечесть. И это счастье – как и моя любимая работа в театре: счастье. У меня крайне мало времени, а успеть нужно еще так много!
2018, для «ВМ»
Людмила Улицкая[33 - Л. Улицкая – автор множества книг и премий, в числе которых «Русский Букер», Премия Пенне, «Большая книга», Премия Симоны де Бовуар (Франция), Австрийская государственная премия по европейской литературе, Премия Московской Хельсинской группы в номинации «За защиту прав человека средствами культуры и искусства», Международная литпремия «Форментор» и др. Была неоднократно представлена на соискание Нобелевской премии по литературе.]
«Быть писателем – дикая роскошь и блажь»
Давным-давно меня позвала в гости композитор Светлана Голыбина. Я позвонила и ждала, когда откроют дверь, как вдруг увидела поднимающихся по лестнице Улицкую с сыном: «Вас как зовут? Меня – Люся…». Почти не помню, о чем мы говорили за столом, ибо столько прошло лет, – но, разумеется, о книгах, музыке и «о жизни такой». Было легко, тепло, интересно: на одной волне. Многие годы спустя я предложила писательнице сделать материал – получилось нечто об «экологичном чтении», диктате рынка как литгеноциде (термин мой) и Открытой Сети. В сухом остатке: говорили мы, что любопытно, уже на условно разных русских языках – как это звучало за полтора года до объявления пандемии, читайте в интервью[34 - «НГ-Эклибрис», 06.09.2018 https://www.ng.ru/person/2018-09-06/10_949_persona.html.].
* * *
Наталья Рубанова:Вы начали публиковаться после сорока: результаты хорошо известны – от «Сонечки», принесшей во Франции Премию Медичи, до большекнижной премии за роман «Лестница Якова». Не слишком ли много внимания уделяется сейчас молодым авторам (до 35 лет), когда резонно было б поддерживать уже состоявшихся, но оказавшихся ныне на условной обочине литпроцесса, и которым «40–50 плюс»? Те же Валерия Нарбикова, Елена Сазанович… «И-и» в данном случае в России не работает: поддерживать младых – модно (как детдому помощь оказать), тогда как в условный дом престарелых вкладываться не так престижно: «отработанный материал»… Будучи существом пишущим и – по иронии судьбы – существом с приставкой «литагент», все чаще сталкиваешься с тем, что называется литературным геноцидом. Чем талантливее текст, тем сложнее издать книгу. Бумажную книгу. Такое случалось не раз и не два, и это совсем не забавная, не милая история – трепещущие «за место» редакторы делают вид, будто писателя не существует. В корзину летят еще те нетленки, цензура не только тематическая, но и стилистическая. «Как это продавать?» – слышны голоса функционеров от литературы. Есть ли противоядие – или не стоит даже пытаться?..
Людмила Улицкая: Ваши рассуждения о возрастных градациях я просто не поняла, а выражение «литературный геноцид» слышу впервые. И слышать мне это смешно: если уж вы хотите такой термин ввести в оборот, то он гораздо более уместен для более ранних времен, когда писатели платили очень высокой ценой, а иногда и жизнью за свое творчество. Имена Гумилева, Мандельштама, Хармса, Введенского и многих других литераторов первого ряда стоят на золотых полках. А кто помнит имена тех гебешников и их послушных редакторов, которые их травили и уничтожали? «Нетленки» сегодня в корзины, как мне кажется, не летят. Есть возможность повесить в сети все что угодно, от стихотворений до романов. То, что раньше называлось «самиздатом» и преследовалось, сегодня прекрасно существует. Раньше был диктат идеологии в России, а сейчас диктат рынка, и он как раз работает во всем мире, не только в России. Добавить к этому могу только одно – быть писателем дикая роскошь и блажь. У меня была другая очень хорошая профессия, и жизнь как-то вытолкнула меня в писательство: я испытывала от этого первые лет двадцать дискомфорт. Сейчас множество людей пишут книжки, заканчивают Литинститут, считают, что их должны издавать. Да, кого-то будут издавать, кого-то не будут. Это врачи и учителя, повара и медсестры всегда нужны, а писатели только те, кого люди хотят читать. А остальные – пусть пишут сколько угодно, это большой кайф, пусть получают удовольствие, умнеют в процессе письма. Я всегда это говорю начинающим: пишите, это полезно. А издавать вас никто не обязан.
Н. Р.:В случае с талантом (не суть, 19 автору или 90) это и есть литгеноцид. Не забудем и о молохе литкоррупции – конвейерной продаже простецких букв, о намеренном снижении планки, усреднении вкуса, убийстве алхимии текста. О музыке слова, тонком слухе нет речи: «Пишите проще!». Жертвоприношение дара для удобства усредненной системы фальшивых ценностей. Посмертное признание: «Недооцененный писатель…» (музыкант, художник, ученый, режиссер). Термин – мой: литгеноцид. И он не обязательно предполагает физическое уничтожение: не обязательно быть Бабелем, чтобы чумная длань расстрельного списка коснулась тебя. Некий глоток воздуха – литжурналы «Знамя» или «Урал», однако они не могут вместить в себя все авторское разнотравье. Выход таланта в Открытую Сеть неизбежен: как вы относитесь к интернет-публикациям, суета сует?..
Л. У.: Очень хорошо отношусь к существованию сетевой литературы. Это не суета, а литературный процесс нового времени. Мои тексты часто вывешивают в сети, как правило, пиратским способом, но меня это не огорчает. Напротив, даже радует. Бумажные книги стали такими дорогими, что мне часто бывает неловко перед читателями. А разнотравье пусть цветет в сети. Уверена, что лучшее напечатают. Если вообще еще кто-то будет читать книги на бумаге. О каком жертвоприношении таланта вы говорите? Какой системе в угоду? Системе, слава тебе господи, совершенно все равно, что там пишут писатели, лишь бы не писали в газетах о коррупции и помойках. А про таланты не беспокойтесь – вода дырочку найдет! У меня был друг, покойный уже поэт Дмитрий Авалиани, прекрасный поэт. Он сидел в коморке консьержа в писательском доме, мимо него ходили бездарнейшие литераторы, а он как был талант, так и остался, хотя при жизни у него и публикаций почти не было.
Н. Р.:Разве это нормально, когда у таланта при жизни публикаций почти нет? Сравнивать же бумажные и электрокниги тоже не хотелось бы: лед и пламень не столько различны меж собой… Ок, обойма так называемых классиков XXI века вполне себе состоялась, имена на слуху, однако у них есть и современники, не менее одаренные. В частности, эмигрировавшие. Литература уходит в сетевой космос, ибо «нашенские» премиальные вести с полей не вызывают большого желания читать ангажированные книги. Все уже было: дубли, дубли… часто слышу: «Надоели!»
Л. У.: Никакой обоймы классиков XXI века нет. Двадцать первый только начинается. Градусника для измерения одаренности писателей еще не придумали… Ваша точка зрения? Моя? Дмитрия Быкова, которому я очень доверяю, он все прочитал и все знает, в отличие от меня и, думаю, вас. Мне трудно с этим согласиться. А если надоело, то и не читайте. Никто и не принуждает. В русской литературе дважды происходили такие разделения – после революции, когда часть писателей эмигрировала (простите, Набоков и Бунин), и второй раз – не считая послевоенной эмиграции – в конце ХХ века. Таких крупных фигур не было, но были хорошие писатели и поэты (назовем, для примера, Бродского). Думаю, в российских издательствах сегодня напечататься уехавшим из России совсем не сложно. А что читать – это выбор читателя… никто не заставляет читать «Молодую гвардию» Фадеева.
Н. Р.:Среди мэтров из «несуществующей» отечественной литобоймы нет тех, кем мне хотелось бы восхищаться: давно не читаю премиальных нетленок. И – не соглашусь с вами, ибо не понаслышке знаю – были прецеденты – напечататься «поуехавшим» сложнее, нежели тем, чье белковое тело находится в этой стране: в силу человеческого фактора в том числе… редакторы любят, чтоб к ним ходили. Физически. Издатели-Всея-Руси, как и прочие «боги в законе» типа киношников, должны б, на самом деле, формировать вкус: вместо этого мы имеем то, что имеем – расцвет масслита в виде сентименталки и остросюжетной парапрозы, сериальные зомбоистории и прочие речовки для введения в мозг электората с ограниченными интеллектуальными возможностями. Настоящая литература и кино в упадке: минимальные тиражи, минимальный прокат. Читатель, он же зритель, покорно отдыхает с порнографической коробкой попкорна. В Европе с этим как, на ваш взгляд?
Л. У.: В Европе ровно то же самое. Я постоянно говорю о том, что сегодня люди очень внимательно исследуют упаковки продуктов, нет ли там ГМО и какой срок годности, чтобы не впустить в желудок чего-то некачественного. Это диктуется экологическими соображениями. А что они впускают в свои головы, их не тревожит. Существует также экология чтения. Это – личная ответственность каждого человека.
Н. Р.:Вы создали в АСТ отличный проект «Детство-А завтра будет счастье», отбирали рукописи для других сборников «Народная книга». Что они значат для вас и будут ли новые серии?
Л. У.: Новых серий, кажется, не будет. Человек, который вел этот проект, из издательства ушел. Это была очень хорошая мысль – издавать такие «народные книги». Если предложат, я не откажусь в этом участвовать.
Н. Р.:Вам присылают немало текстов. Кого из авторов порекомендуете издателям? Что читаете сейчас, что цепляет, волнует, вдохновляет?
