скачать книгу бесплатно
Хулигангел, или Далеко и Навсегда. Нетленки, тленки и монопье
Наталья Рубанова
Тёмные аллеи. XXI век
Гротеск, парадокс, фарс, анекдот, сюр, сатира, абсурд: вот убойное вещество текста, из которого выросли стрелы Хулигангела. Всё чаще он разбивает сердца по инерции, а не из-за остроты момента, да и «моменты» не имеют отношения к love-story. Падший ангел стреляет отменно, и потому попал в тёмноаллейную серию Натальи Рубановой (первая книга цикла «Карлсон, танцующий фламенко» вышла в «Лимбусе» в 2021 году). Избранные новеллы провоцируют нас, заставляя удивляться, мечтать, грустить и радоваться вместе с персонажами, чьи прототипы даже не подозревают о том, что вошли в историю.
Публикуется в авторской редакции.
Наталья Рубанова
Хулигангел, или Далеко и Навсегда
Ты любишь цветы и рвешь их;
ты любишь животных – и ешь мясо;
ты говоришь, что любишь меня, – я боюсь тебя
Тонино Гуэрра
Боюсь ангелов: они добрые, их легко уговорить стать чертями
Ежи Лец
Книга издана при финансовой поддержке Министерства культуры Российской Федерации и техническом содействии Союза российских писателей
© Наталья Рубанова, 2021
© ООО «Издательство К. Тублина», 2021
© А. Веселов, обложка, 2021
Вместо постскриптума
[Дивачка]
Когда Ди?вачка покинула кровавое убещиже, когда ее вовсе не благообразная мамаша, выкатившая из себя несколькими годами ранее положенную порцию детенышей, наконец-то прооралась и заснула, над уродливо-стандартной кроваткой новоприбывшей герлицы образовалось легкое туманное облачко.
Нет-нет, человечьему глазу его не разглядеть – слишком эфемерным оно было, но вот некие вибрации от него все же исходили. Так, одна чересчур чувствительная акушерка – особа не по профессии начитанная и не по принцессиной горошине нежная, – повела крысьим своим носиком, на который то и дело съезжали круглые очочки, да и уставилась в потолок. Ей, бедняге, конечно, не довелось увидеть слетевшихся по случаю дня рождения N персон (назовем их пока так), и она, постояв в замешательстве минуту-другую, удалилась, запахнув в халат неудовлетворенное любопытство, вызванное непонятно чем.
Меж тем осадки (назовем их теперь так) начали сгущаться над беспокойной Дивачкой, прошедшей только что через ужас-ужас. Совсем недавно она едва не задохнулась от нехватки кислорода – мамашины схватки так сдавили ее тельце, что Дивачка подумала о конце, так и не познав начала. О, как хотелось ей снова вернуться в прежнее состояние покоя и безмятежности! Как хотелось окунуться в тот теплый и безопасный мир, где она – рыбкой? птицей? – чувствовала себя столь чудесно! Но куда, куда несет ее страшная волна? Не убьет ли? За что ей эти мучения? «Надо ли вообще появляться на серый свет?» – вертелось в маленькой головке, да так там навсегда и осело.
Ох, как страшно, как неуютно, как одиноко было нашей Дивачке в тот момент! Казалось, гигантская акулья пасть с десятками тысяч огромных острых зубов тотчас поглотит ее, если она не увернется, если не сделает еще одного движения! И еще одного… И еще! Еще! Еще-е-е-е!! Крик, который, казалось, стал самой Дивачкой, разрывал ее на части, но что она могла поделать? Безысходность в тисках маточных сокращений – вот она, Великая Ночь Души, бездонное отчаяние, первая Голгофа и ощущение жизнькиной бессмысленности, навсегда отложившееся в выдвижные ящички памяти того, что невежды называют душой…
Потом стало немного легче, но лишь немного. И ненадолго. Отовсюду сочилась кровь – ее и так было много, но сейчас впору захлебнуться; и слизь кругом, и что-то вязкое, и ямы с нечистотами… То и дело Дивачка проваливалась то в один, то в другой грязный колодец. Запахи потных разнополых, их ввинчивание друг в друга, их вколачивание, вдалбливание, втягивание, засасывание, их желание обладания и мазохистичная мечта о подчинении, смешанная со стыдом и брезгливостью, страхом и удовольствием: чудовищная машинка для репродукции – да мясорубка же, мясорубка! Под это видение Дивачку нашу так сжало, так скрутило, что она чудом не задохнулась, и только увидев горящую птицу, через мгновение вылетающую из пепла целеньхонькой, – хоть бы хны ей: худо ли быть мифом, феникс? – почувствовала облегчение. Палящий жар покинул маленькое тельце нашей герлицы, всё открылось и всё слилось в один душераздирающий крик: света, воздуха, человечины – в общем, всего чуждого и Дивачке нашей не нужного.
Мамаша же, освободившись от бремени, тяжело вздыхала и вяло кривила улыбкой рот. Пожалуй, это ее последние роды: все-таки тридцать пять, да и сколько можно нищих плодить? И так три рта сидят, вот теперь четвертый… Ванька-собака, не удержался опять, а на аборт не решилась. От мыслей сих мамаше стало совсем уж грустно, и она подумала, что если вдруг ее дщерь прославится… станет известной… Балериной, к примеру. Да-да! Примой-балериной! Как кто? Ну, как Плисецкая! (Больше мамаша балетных не знала). Большой театр, корзины с цветами, овации… Ее дочь показывают по телевизору… Слезы умиления у соседей и родственников… Открытая по случаю баночка белых грибов и бутылка вишневой наливки… «Гордитесь сестрой!» – «Эй, мамаша, смотрите!» – от мыслей бренных оторвала ее та самая остроносая акушерка в круглых очочках, да и показала ей Дивачку – не красивую и не уродливую, с очень тоненькими ножками и пальчиками. «Ой…» – простонала мамаша и внезапно потеряла сознание, что оказалось, разумеется, не смертельным номером: в пятисекундном видении ей чудился блеск театральных лож, балетные пачки, звучала волшебная музыка – но мамаша и предположить не могла, что то был Скрипичный концерт Яна Сибелиуса: она его знать не знала.
Дивачка ж наша тем временем уж лежала на стандартной кроватке в окружении очень похожих на себя самоё маленьких живых тел. И, ежели кто не помнит, над кроваткой сей успела образоваться некая облачность. Осадки (назовем их так снова), посетившие третьего ноября тысяча девятьсот семьдесят неважного года один из неприглядных совеццких роддомов, сгустились над герлицей и завели меж собой следующий разговор:
– Я могу дать ей обаяние. Шарм. Красоту. Летящую походку, – пропел Туман.
– И только? Я подарю ей ум, эрудицию, интеллектуальную мощь, – прошелестел Ветер.
– Ум без красоты, как и наоборот, для женщины губительны, – заплакал Дождь. – Я же могу дать ей гармонию. И покой…
– Нет-нет, покой нам только снится! – ворвался Ливень. – Я подарю ей главное: талант! Она будет выступать на сцене, она будет счастлива в профессии!
– Разве можно быть счастливым существом без любви? – простучал засомневавшийся Град. – Посмотрите-ка, в кого я без нее превратился! Бьюсь и бьюсь, как об стенку горох! Зная это, я мог бы дать ей силу воли… – но его перебили:
– Сила воли – не главное, нужно просто уметь радоваться! О, я подарю ей легкое дыхание и доброту… – пролилась в никуда утренняя роса, играя всеми цветами радуги.
– Вы дадите ей все это: ум, красоту, талант, силу воли, любовь… – сказал внезапно появившийся Снег, и все кругом тут же покрылось инеем. – Но за это я вытрясу из нее всю душу! – с тем и пошел.
А Дивачка наша в тот миг закричала так громко, так пронзительно, что переполошила все отделение. «Зачем ему моя душа? Почему он хочет ее вытрясти? За что-о-о-о?! А-а-а-а-а-а!! Мамаааааа, роди меня обратно!..» – истошно рыдала новорожденная, извиваясь и корчась, но никто ее не понимал, а потому – не слышал.
2005
Нетленки
Нетленка первая: сюр
[Вспышка]
А вы что же, знаете разницу между сумасшедшими и нормальными?
Паустовский
Тик-так. Тик-так. Вспышка. Темнота. Вспышка. Темнота.
Тимоти Лири
Душеед Пал Палыч Рыков, он же анимаатр, он же – в свободное от больнички время – душепевт, он же анималитик, – иначе говоря, специалист более чем широкий, – проснулся от вспышки сиреневого цвета, засветившей ему аккурат меж бровей, – и засветившей, прямо скажем, крайне болезненно. Вместо привычного потягивания, вместо того чтобы осторожно, не потревожив Риту-1 и Риту-2 (собаку звали Рита и жену Рита), встать, как обычно, с кровати и пойти в ванную, он, приняв позу эмбриона, зажмурился, а когда – делать нечего! – открыл махонькие свои глазенки и привстал, чуть было не взвыл. Все – Рыков огляделся – будто такое же, и вместе с тем, вместе с тем… да что говорить! Впору только рукой махнуть, что мы – вот так – и сделаем.
Почуяв неладное, Рита-2 зарычала, а Рита-1, перевернувшись на другой бок, пасторальненько – чистый эф-дур – засопела. Отодвинув подушку, Пал Палыч грешным делом подумал, что вот, ежли, к примеру, хотя б понарошку поцеловать (да-да, представьте себе) благоверную, боль непонятного происхождения стихнет, а если уж и не растворится бесследно, то непременно уйдет хотя бы на время. Однако склонившись было над Ритой-1, душеед наш в ужасе отшатнулся: на оголившемся ее плечике примостилось существо неизвестной породы – нечто среднее между паучком и стрекозкой, с блестящими фасетчатыми глазами и длинными, загнутыми вверх, ресницами – ну точно носы туфель Хоттабыча! Чертыхнувшись, Пал Палыч перевел взгляд на собаку (Рите-2 повезло больше: никаких существ на ней не водилось), а потом снова на вторую 0.5 – ни-ко-то: «Едрррить!..».
Он потер глаза, поморгал, вновь глянул на благоверную и вновь отшатнулся: проснувшись, Рита-1 инстинктивно потянулась к нему, а вместе с нею и существо. «tоктор, – так называла его Рита-1 с институтских времен. – tоктор, ты в оффе?». Сославшись на тошноту, он побежал в ванную и быстро включил воду, а, посмотревшись в зеркало, заорал благим матом – существа, в самом прямом смысле сидевшие у него на шее, болтали длинными, словно ножки слоников «великого и ужасного», как называл наш душеед г-на Дали, лапками… Одно из них оказалось на редкость вертлявым – истеричная гиперактивность, промелькнуло у Пал Палыча, тут же, впрочем, цыкнувшего на самого себя за профболтовню; другое же, крепко вцепившееся в загривок (вот почему болит!), недовольно заерзало.
Чур меня, только и смог прошептать он, присев на краешек ванной. Чертовщина, ну чер-тов-щи-на же, едрррить… Или все-таки снится? Вопрос, впрочем, может стоять и так: в своем ли он уме – впрочем, что такое ум как не одна из поллюзий… Неужто анимашонки хоминидов и впрямь настолько токсичны? Долечил, tок, мои поздравленьица-с!.. Вспомнив о потенциально возможной воспитализации (а воспитализация всегда потенциально возможна, услышал он Голос с антресолей, на которых пылилась многолетняя подборка «Анимарического журнала»), Рыков помрачнел еще больше – нет-нет, увольте! Пока можно скрывать существование, как окрестил он существ, картинок, никто ничего не узнает – в чем-чем, а уж в методах загона хоминидов к простому хоминидному счастью разбирался Пал Палыч блестяще: хороший, грамотный душеатр в состоянии сделать из двуногого овощ недели за две (карррательная анимария преуспела в сем поболе других), а посему…
«Ты еще в оффе? Говорила – не жуй мозги вчерашние…» – стучалась Рита-1 в ванную, а Рита-2 скреблась и скулила. Проведя рукой по лицу, дабы натянуть ту самую маску, без которой он не появлялся перед благоверной зим эдак десять, Пал Палыч отворил дверь и, стараясь не смотреть на существо, присосавшееся к Рите-1, осторожно, словно она была из муранского стекла, а не из бетона, приобнял ее. «Так ты, значит, в оффе… Говорила ведь…» – Пал Палыч кивнул и, сделав жалкую попытку улыбнуться, снова едва не разрыдался. Если разрыв между внешней и внутренней войной достигнет критической запятой, думал Рыков, ну то есть если пуповина с тем, что принято называть февральностью, по каким-то причинам оборвется, а голоса и существа станут обычным делом, то болезнь цветущего возраста, пожалуй, и сыграет с ним злую шутку… С другой стороны, он, Рыков, не страдает монотизмом – во всяком случае, в ярко выраженной его бесформенности, а уж о чем – о чем, а о синдроме Дурминского-Дурамбо речь и подавно не велась: какой, едрррить, «анимарический автоматизм»! Нет-нет… Не-ет! Рыков тряхнул лысиной и, сглотнув слюну, даже топнул ножкой. Итак, нет, нет и еще раз нет. Никто не «вставляет» в его мозг чужие мысли, никто не заставляет их «звучать», делая доступными для других двуногих, а значит, чувство внутренней раскрытости – пресловутое «характерное проявление болезни» – ему незнакомо… Расстройств речи и инстинктивной сферы не наблюдается, эмоции – ну да, притуплены (а у кого не?..), впрочем, отсутствие стремлений едва ли можно назвать фабулией… Да что это он, в самом деле? Показалось – и показалось. Enter!
Выйдя на улицу – какой мягкий, нежный снег, подумал наш tоктор, целую вечность, кажется, не обращавший внимания на подобные глупости, – Пал Палыч повел носом и вдруг замер. Его сосед, эндокринный дедок с клюкой, выгуливавший эндокринного таксика (завидев Рыкова, тот всегда истошно лаял), с ног до головы был увешан какими-то шевелящимися предметами. Со спины не разобрать – да, чего там, не очень-то и хотелось, однако профлюбопытство одержало верх – приглядевшись, Пал Палыч даже присвистнул: черви. Ну и картинки ему показывают… По-ка-зы-ва-ют?.. Ущипнув себя за руку – так больно, насколько это возможно, – он, будто самка гоминида, ахнул и кинулся в другую сторону.
Стараясь не смотреть по сторонам, зашагал сначала по шумному бестолковому Виленинскому, затем свернул на столь же малопригодную для прогулок, нескладную Бэкиманку, а, дойдя до огламуренной дымчато-серой Потлянки, где Пал Палыча всегда охватывало чувство, называемое его пациентами хрустьyou, постоял с минуту в нерешительности (будешь, пожалуй, решительным, коли тебе все-все про симптоматику, течение да формы с исходами известно!) и, замерев на миг у поребрика («Привет, vedmed! Твоя Литейная вьюность…», delete), направился к расписной храмине.
Сквозь лококольный взвон, пронизавший Пал Палыча до самых кишок, явственно различался все тот же Голос: «Хлуховые поллюцинации, Рыков, как и вред бреследования, не что иное как особая форма отпада мыслительных аберрвраций: тебе ли знать?» – «Сквотче наш, иже еси – не донеси!..» – прошептал побелевшими губами Рыков и кинулся в Староцентный. Схватившись за головку, он повернул спешно налево, юркнул в переулок, вернулся назад, а потом еще долго курсировал – туда-сюда, туда-сюда – по Чижиковскому. Пришел в себя Пал Палыч лишь на Мордынке, у офиса «Стрём», на вывеске которого вальяжно растянулось полупрозрачное медузообразное существо: резко развернувшись, Рыков плюнул и, неловко перекрестившись, – чем вызвал удивление и рыбоглазой мамец с толстой уродливой, как она ее называла, дочей, и девиантных вьюнцов, – направился к Плятниццкой: центр войны! Его затерянной войны… Надо же, а ведь когда-то он был здесь счастлив, да, счастлив, представьте себе… До свадьбы… «Крабля» – подняв глаза, прочитал Пал Палыч и, затравленно озираясь, вошел в синеворотничковую ресторацию.
Взяв – двумя пальцами, будто грязный носовой платок, – поднос, Рыков шлепнул его о «рельсы», по которым, как по конвейеру, двигался к кассе корм оголодавших застоличе?й и гостей засто?льной – ах, лучше б их всех не было вовсе!.. Втянув голову в плечи, Пал Палыч прищурился, чтобы рассмотреть цену, а, потянувшись за супом, забылся и, бросив взгляд на стоящую рядом гоминидку – точная копия модильяневской «Маргариты», блеснул машинально интеллектом наш tоктор, – вздрогнул. На плечах у темношерстной особи сидело ядовито-зеленое существо и без зазрения совести (да есть разве у них совесть, сморщился Рыков) строило ей самые невообразимые рожи; за талию другой гоминидки, похожей на молодую Саманту Фокс, держалась едва ли не дюжина существ, а вокруг высоченного гоминида, никого Рыкову не напомнившего, сгрудились существа совсем уж неприятные… Чтобы не сойти с мозга – так это, кажется, называлось у них в больничке, – Рыков ущипнул себя и с трудом удержался от всхлипа: о, это ведь так «не по-мужски»! С другой стороны, если Мужчина как вид исчез при Гарри Цо?рохе (Женщина как вид мутировала и того раньше), стесняться решительно нечего, а коли так… В двенадцать раз, вспомнил Рыков отчет НОС, увеличилось в Хоминляндии количество анимарических восполеваний; четыреста пятьдесят милльонов хоминидов болтается в бесцельном томленье по шарику… шесть милльонов «официальных» больных – листочки: кусточки же таковы, что треть великой его Бляндии, так скажем, того, а значит, пятьдесят милльонов хоминидов подлежит потенциальной воспитализации… Неужто и он – один из?.. Ну да, ну да, анимаатры не разграничивают процесс личностной трансформации и анимарические восполевания; вопрос лишь в том, что за процесс происходит с ним, Рыковым – на трансформацию явно не тянет… Или он чего-то не понимает?..
Осознавая, что если хоть одной живой тушке – уточним: тушке родственной – рассказать о случившемся, больнички не миновать, Пал Палыч совсем пригорюнился. Во-первых, не должна ничего знать, конечно же, благоверная – tокторская по транскультуральному исследованию расщепленной анимы (она же «разорванная душевность»), которую защитила некогда Рита-1, – вернее, кожаная папка, в коей хранилась бесценная распечатка, грозно – $chizophrenia: не дебютец ли, часом?.. – замаячила перед рыковским носом; пытаясь увернуться от зловечка, он изменился в лице и, так и не найдя в себе сил дойти до кассы, кинулся прочь из чертовой ресторации.
А вот взять, к примеру, его палатку, судорожно соображал Пал Палыч, в которой каждый второй твердил, опять же, то о голосах, то о существах… Классика жанра, любой кончалый срыгнет – параноидная: стабильный бред (бред? Теперь Рыков ни в чем не был уверен), картинки в 3D-формате… Но речь-то с моторикой – о-го-го! Полный, так сказать, ажур! А то, что гон цимональный сдулся, так это, знаете ли, и к лучшему – да-да, к лучшему: именно он-то, гон, о его, Рыкова, нормальности, и говорит! Да что «говорит»: кричи-ит! Свидетельствуе-эт!.. И все б ничего, ко всему – зачем только? Пал Палыч не знал – привыкаешь, но… как же теперь? Теперь как будет он терпеть-вертеть?.. Дышать-гнать?.. И прочая, прочая?.. Рыков совсем приглаголился, тем более что вспышка – та самая, засветившая ему утром аккурат меж бровей, – не просто отравляла существование, то и дело напоминая о себе холодноватым сиреневым свечением, но еще и вызывала гаденькую дрожь в членах: ту самую, да-да… О, если б мог вернуть он вчерашний день, когда все было так хорошо!.. Если б мог избавиться от жалящего анимашонку страха!.. Он не хочет, не хочет, не хочет этого! Он не обязан! Он, из end’a в end, вовсе не сумасшедший хоминид! Впрочем, если не, то и видеть этого он не должен… Тронув кончик носа, Рыков покосился сначала на Зажёвачную «МакКоллапс», а потом поднял черепушку и едва не зарыдал: желтый дом обвивали похожие на лианы существа – они цеплялись за окна и карнизы, свешивались с балконов, висли на фантомах бельевых веревок… Не зная, что делать, Пал Палыч решил сделать хоть что-нибудь, а именно: купил сначала один шкалик коньяка, потом другой, третий, и – худосочные ангелы на Дурском разводят на херес крыльями, а тучный зоил, не первую югу путающий телегу с рецензией, нелепо машет биг-бу?кнутыми ручонками, – немедленно выпил.
Здесь следует сделать небольшое отступление и сказать о том, что ни в Б., ни в Ч. Пал Палыч Рыков не верил: твердо стоя на позициях ортодоксальной анимарии, которую, приди сие название в шлемик иному райтеру – или, что хуже, волоокой райтерше, что вяжет нетленки крючком да спицами, а потом занимается их «раскруткой», – следовало б перелицевать скорей в клинический случай законопослушного душеедства, ибо лазерные, инсулиновые да электросудорожные способы кодирования хоминидов на простое хоминидное щастье, снискавшие в больничке, где трудился на благо Хоми проф. Рыков (табличка на двери кабинета), едва ли можно назвать хоть сколько-нибудь, ex.me, гуманными. Виной всему была, разумеется, Ее Величество Парадигма (уж сколько tокторов с tокторицами отдали ей честь – и не sosчитать!), в зубастом лоне которой никак не умещалась даже самая обыкновенная, с точки зрения анимарии феноменологической, диссоциация, а по-простому – раздвоение личности. Рыков, конечно, понимал, что, скажем, где-нибудь в далекой Хомининдии подобное «нарушение личностной индентичности» названо будет трансом, и полчища хомипологов накинутся на него, посмей он поставить под сомнение факт овладения духами «и прочие медитации», как называл Пал Палыч все, что нельзя было измерить или взвесить, – тогда как в родной Хоминляндии, а также в «загнивающих» Бляндиях, где переход особи из активного состояния в пассивное не только не приравнивает ее к отработанному материалу, но, наоборот, позволяет ей, особи, немного порадоваться, – все та же диссоциация будет названа mental disorders[1 - Психические нарушения (прим. Хулигангела).]… Вот Пал Палыч и нарушал, тем более что ортодоксальная анимария, на которую он хоть и не молился, но ставить под сомнение чью Главную Парадигму никогда не решался, критериев степени нормальности (взять, ex.me, количественные заценки выраженности воли или эмоций: а что?..) выработать так и не сумела: а значит, коли фрицу в кайф – хоминиду-то не жить… что один душеед «эмоционально-волевым снижением» посчитает, другой – р-раз! – и за «норму» выдаст, и никому ничего за это не бу.
Ну да, ну да, он, Рыков, все про «исчезающие» диагнозы-то знает – много чего из пострельного списка исключили: а попробуй-ка, старче, объективируй, ежли такой умный и небогатый, клиническую поллюцинацию! Не сгноишь ли кого, часом, покуда про дисбаланс мифический – химический? биологичесикий? кто ж его разберет в палатке! – буковками своими снулыми в карте не настучишь?.. Пройдемте, впрочем, – пройдемте-ка—пройдемте-ка! – за персонажем.
Едва добравшись до квартиры, Пал Палыч, не сняв пальто и шляпы, кинулся на кухню. Приподняв крышку сковородки и увидев холодную курью ногу да, как называла Рита-1 крыло, руку, Рыков шмякнул их – шлеп-с, шлеп-с – на блюдо, бросил одежду на спинку стула и, присев, шумно сглотнул, после чего, собравшись было вгрызться в поднесенный к пасти кусок живой некогда плоти, у которой, равно как и у живой плоти Рыкова, имелись болевые рецепторы, неожиданно замер, да и – так, знай себе, настукивает по клавке грезящий о лаврах нововьюный писец – «упэрил зенки в тарэль». Курья нога, дернувшись, напряглась, затем приподнялась и, поскользнувшись на лужице масла, пошла-шла-шла по тарелке, после чего, ловко подтянув к себе крыло, сложилась на удивление быстро, превратившись в розовато-оранжевую самку породы фавероль, а именно – в видавшую виды куру с пятью пальцами на лапах, кремовым хохолком и дурацкой бородкой, которую душеед наш, глянув на висевший у окна каирский вирус с изображением надменной фараонши, назвал, не имея на то особых причин (теперь, впрочем, его вера в то, будто причина возникает раньше следствия, была поколеблена), «церемониальной подвесной»… Перекрестившись, чего с ним обычно не случалось, Рыков перевел взгляд на тарелку и похолодел: куриная фараонша, закручиваясь по спирали в воронку (нагнувшись, Пал Палыч заглянул под стол, но никаких приспособлений – впрочем, для чего?.. – не обнаружил), проваливалась в буквальном смысле сквозь пол, но словно бы не до конца: это-то и обескураживало… Когда голова, казалось, уже должна была исчезнуть, неведомая Рыкову сила выталкивала ее обратно, и все повторялось по новой с той лишь разницей, что заморская дичь раз от раза уменьшалась в размерах, превращаясь из перекормленной самки сначала в невинную цыпу-гриль (на миг Рыкову показались, будто глаза у твари этой – простим доктору грубость – занебеснутые: в точности как у Риты-1… но только на миг), а потом в яйцо, имеющее, как уверяют экстра- и прочие сенсы, форму ауры, в существование которой Пал Палыч с упорством хоминёнка не верил, и иже с ним, потому как в то самое время, когда смиренный автор грызет сии строки, персонаж его совершает один из скачков в то самое Далёко, которое можно назвать просмотровой февральностью, или demo-версией. И что же – ну-ка, ну-ка, – он просматривает?
А просматривает он клетку из витой проволоки – ту самую клетку-батарею, где свет горит почти круглосуточно, а существо, расположившееся аккурат под лампами, уточняет, что «эти твари» несутся каждые тридцать два часа – каждые тридцать два часа четырнадцать месяцев кряду, после чего забиваются, и… «ЗАбиваются?» – выдыхает Рыков, впервые полюбопытствовавший, почему ЗА-, а не У-, и замечает хоминида с раскаленным ножом, спешащего ptichku – во избежание внутривидового каннибализма, поясняет существо, – обес—что-что? – клювить; «Рита-а-а, ко мне…» – только и смог крикнуть Пал Палыч: подбежавшая Рита-2 лизнула его руку и, поджав уши, завыла.
Стоит ли говорить, что аппетит пропал напрочь? Мало того что секунду назад Рыков побывал в аду – все это цветочки: десятки – сотни? он не ведал! – голов заполнили дом, тут же впитавший в себя запахи крови и экскрементов – так и смердит, верно, смерть, догадался Рыков, на ум которому приходила меж тем всякая чушь – крестоматийное, скажем, «Хоминляндия есть игра природы, а не игра ума» или эстетское «Случай, который мог бы произойти, заканчивается фигой», что, впрочем, не избавляло Пал Палыча от, как называл он картинки, поллюцинаций. Шеренги кур и гусей, свиней и кроликов, овец и лошадей тянулись, казалось, до горизонта. Приглядевшись, Пал Палыч различил и быков, и молочных коров, и телят с ягнятами… Были тут и индейки, и перепелки, и поросята-сосуны, и поросята-отъемыши – всех разве перечислишь!.. Космический его секундомер застыл – не в силах справиться со страхом (главное, как не преминуло напомнить одно из следящих за нитью повествования существ, средство приручения хоминида), Рыков кинулся в хальюн, где его – и хотелось бы сказать «благополучно», но это, увы, не так: отмывать пришлось не только пол, но и стены, – вырвало. Вытерев губы и вмиг посеревшее лицо туалетной бумагой «Жасмин», пошатывающийся Рыков выбрался в коридор и застонал: обрывки фраз куздроглокой хрипторши – «корейка из тайца с кровью…», «маринованное сырое филе голубя…» – парализовали вконец, и в тот самый момент, когда Пал Палыч совсем скис, до него, наконец, дошло, что всю эту живность он, стало быть, и пожрал… Tastes differ[2 - О вкусах не спорят (прим. Хулигангела).]!.. Услышав, как поворачивается в замочной скважине ключ, Рыков схватился за сердце: Рита-1… ох, не к timени!.. Когда, впрочем, жена – к timени? И эта ее Мигрень с ней, под ручку… скука, тоска: мыстамаройходимпарой, тьфу!.. Верста есть пятьсот саженей, или полторы тыщщи аршин, или три с полтиной тыщщи футов, или тыщща шестьдесят шесть и восемь десятых метра, зашептал быстро-быстро Рыков, силясь поставить черепушку на место; в одной морской миле тыщща восемьсот пятьдесят два и две десятых метра, один фунт равен… «Ты все еще в оффе?» – сухо поинтересовалась Рита-1; сделав усилие, он выдавил улыбку, похожую на гримасу, развел руками и внезапно насторожился. Да, все в его благоверной осталось будто б прежним – и вместе с тем что-то чужое, чуждое, агрессивное появилось в облике. Подойдя ближе, Рыков заметил маячивший над ее париком прозрачный bubble: в пузыре – вполне отчетливо, несмотря на причудливый шрифт, – различались буквы, складывающиеся в слоги, слоги – в слова, а слова – в предложения, смысл коих казался Рыкову поначалу более чем странным (взять, к примеру, одно лишь «только бы этот не понял»), и все же сомневаться в коих было по меньшей мере глупо: баббл за бабблом, баббл за бабблом – вот тебе и да любите друг друга, вот тебе и мигрень… «Куй-железо!» – маяк для жертв нестоячки (так безыскусно называли бабки, к которым упорно не ходил Рыков, скучный профессорский диагноз): «Хрен-новация – мерцалка, увиденная в аптеке, – необходимая для дыррэкции твердость и хрузка на ваш многочлен!..».
О да, размышлял Рыков, закрывшись в кабинете, адюльтер, в сущности, не самая скверная штука: хоминид по природе слаб и эгоистичен – но что с того? Главное не подать виду, ни коим образом не выдать страх… А может, уйти в работу? Теперь-то ему наверняка будет проще понять пациентов – во всяком случае, некоторых… Откинувшись на спинку стула, Пал Палыч подвинул двумя пальцами крохотное существо, примостившееся на полуоткрытом ящике письменного стола (он – а что делать! – почти уже привык к ним), достал ежедневник и, погрузившись в чтение, раскраснелся от злости: мало того что его записи изменились до неузнаваемости – дробный анамнез с описанием анимарического скватуса и sosтояния как ветром сдуло! Судите, впрочем, сами.
«Больной П., 31 год, архитектор. Замкнут, напряжен, чаще всего рассеян; принимает химию для мышц. Страдает фитнес- и интернет-зависимостью, панически боится “конца света”. Питается пять раз в день преимущественно гречкой с мясом. Ревнует жену – скорее всего, безосновательно. В обеденный перерыв сбегает из архбюро в “Текстоед” и читает с середины книги в среднем минут тридцать. Коллег ненавидит, считая их “бездарными быдлом”. Мечтает о любовнице, которая сделала бы ему массаж ступней. Уверен, что в Гоминляндии таких нет – подумывает о сексуальном туризме. Глубоко несчастным чувствует себя чаще всего в воскресенье вечером, когда гуляет с догом по кличке Муся».
«Больная Л., 34 года, ресторатор. Не различает сон и явь: часто увиденные во сне события расценивает как реальные. Чтобы не попасть впросак, записывает все, что произошло за день, в специальную тетрадь. Боится, что ту найдут “чужие”: хранит ее под матрасом. Увлекается фотографией. Прикуривает от спички. Обожает фильмы с Ричардом Гиром, бальные танцы, велосипедные прогулки. Очень любит спать: лучшая фаза с восьми утра до полудня. Подчиненных называет “недоразвитым быдлом”, клиентов – “свиньями”. Искренне удивляется тому, “как люди вообще могут есть в ресторане”: сама питается в одиночестве, считая процесс принятия пищи столь же интимным, что и совокупление. Имеет любовника двадцати восьми лет и семилетнюю дочь. С бывшим мужем отношения дружеские; считает его, впрочем, неудачником и называет не иначе как Хоботов».
«Больной С., 26 лет, дизайнер. Фобия – “испортить себе карму”. Чрезмерно увлекается эзотерикой. По субботам выпивает две бутылки крепкого пива; имеет дома люстры в виде шаров, которые его успокаивают. Любит котов, но все время говорит о своем, которого якобы отдаст, так как тот его “извел”. Сожалеет о своем участии в некоем маркетинговом исследовании, которое и довело его “до жизни такой”: уточняет, что сидел долгое время за стеклом, глядя на группы людей, “генерирующих идеи на предмет того, как должна выглядеть упаковка”. В задачу больного входило превращение высказываний респондентов в художественную метафору, а именно – моментальное изображение вариантов того, что только что было сказано. Упаковка должна была “символически отразить харизматичность и глубину рекламируемого вкуса, радость наслаждения” – после отражения неделю не мог прийти в себя “по причине тоски”. Женщин избегает, считая их “циничными созданиями”. Мечтает стать отшельником – “уйти в какую-нибудь пещеру”. С трудом представляет, как будет обходиться без горячей воды и кофе».
«Больной Н., 40 лет, менеджер по продажам, нос “капелькой”, антисемит. Страдает неврозом на бытовой почве и психосексуальным инфантилизмом. Соседей ненавидит, секса с женой не имеет. С дочерью отношения натянутые (“она меня ни во что не ставит”). Женщин называет “эти шимпанзе/макаки/гориллы”. Мечтает переспать с собственной директрисой (“если б вы только видели эту горячую штучку!”); понимает, что “не светит”. Обожает яичницу с помидорами, перцовку, свежий воздух (открытые форточки – одна из причин конфликтов с женой, панически боящейся сквозняков). Разводит кактусы и суккуленты: когда никто не видит, разговаривает с ними и плачет, понимая, что мечты о нюрсери, как и о памперсах, сосках и пинетках, останутся мечтами».
«Больная И., 40 лет, переводчик. Имеет собственный дом, машину, собаку, girlfriend. К месту и не к месту напоминает, что в 90-м году ее так называемый диагноз был исключен из Международной классификации болезней гоминидов. Говорит о нем как о “разновидности нетипичной анимагендерной ориентации, отличающейся от стандартных связей лишь направленностью влечения”. Любит рассуждать о гендерной идентичности. Мания – рассматривать в местах скопления самцов-гоминидов их лингамы, однако самих самцов побаивается. Планирует жить вечно: хочет заморозить свое тело, объясняя это тем, будто “кристаллы льда не разрушают, а лишь режут клетку пополам”. Поясняет, что клетку можно оживить – “то есть склеить” – в будущем. Рассказывает о нанотехнологиях, ультранизких температурах, жидком азоте и сетует на дороговизну крионики, что и вызывает снижение моцинального гона. Искренне сокрушается из-за того, что крионирование головного мозга обойдется ей в девять тысяч, а тела – в двадцать пять тысяч у. е.».
«Больной Ю., 50 лет, вдовец, живет с сыном, преподает начертательную геометрию. Панически боится конца света, постоянно возвращается к пророчествам майя. Настаивает на том, что “в декабре 2012-го Солнце, оказавшись в зоне Млечного Пути, извергнет на Землю громадный заряд плазмы, который парализует все, что работает от электричества”. Больше всего боится за трансформаторы, так как из строя выйдут все энергосистемы. Иногда страшится этого настолько сильно, что лежит целый день под одеялом, и “только чувство ответственности перед студентами” не дает ему умереть. Тяжелейшая депрессия отягощена информацией об изменах погибшей год назад жены».
«Больная А., 33 года, копирайтер, разведена, полгода не имеет секса. Подробно рассказывает о специфике своей работы, зачитывает наизусть куски некоторых текстов. Особенно ненавидит брошюру о пылесосах фирмы Ssung: нервно смеется, вспоминая, как креативный директор вынудили ее “сравнить пылесос и homo в разделе “Эволюция пылесосов Ssung”. Когда-то человек был примитивным существом, вынужденным день за днем бороться за выживание. Теперь он – самый могущественный вид на планете. Эволюция пылесосов прошла такой же путь: от первых примитивных устройств до самых совершенных моделей компании Ssung” – и др. и пр. Плачет, когда вспоминает о некоей автоматически открывающейся передней задвижке щетки: “она открывается, собирая пыль, а затем закрывается, не позволяя попасть ей обратно на пол…”. Говоря об улучшенной “интеллектуальной задвижке”, агрессивно смеется и называет свои тексты “информационным империализмом”. Мечтает найти гормоны человечности. Любит попугаев, аквариумных рыбок (разводит), а также красное кружевное белье. Страдает “от непонимания и одиночества”. Напивается примерно раз в месяц; потребности в компании при этом не испытывает. Профессиональная аллергия на любые виды текста».
«Больная С., 36 лет, домохозяйка. Считает себя одним из воплощений Нефертити – носит в кошельке фотографию бюста царицы и, сравнивая со своим изображением, постоянно находит все новые “общие черты”; “Нефер-Неферу-Атон-Нефертити” произносит с улыбочкой. Эгоцентрична, настаивает на собственной исключительности. Называет себя “актрисой и художницей”, хотя с искусством не связана. Изменяет мужу с периодичностью раз в квартал, детей не имеет; часто испытывает страх перед действием. Постоянно говорит о сексуальном контакте с неким “пришельцем”; жаждет повторения, потому как “на земле такого просто не может быть”. Наставляет при случае “на путь истинный”. Любить неспособна. Решение пройти курс лечения объясняет тем, что ей “скучно жить”».
«Больной Р., 47 лет, душеед. Женат, имеет склонную к адюльтерам супругу Риту и собаку Риту; обеим сукам присвоил порядковые номера. С Ритой-1 отношения скорее партнерские, нежели супружеские – об интимных “обязанностях”, во всяком случае, речь давно не идет по причине половой слабости профессора. Риту-2 ценит за искренность и бескорыстие, природу коих до конца понять не в состоянии. В больничке работает двадцатый год. Как и Гиппократ, склоняется к тому, что в основе возникновения анимарических восполеваний лежит некая физическая причина, однако, как всякий матерьялист, считает пребывание так называемой разумной анимы в мозге “мракобесием”. В лечении анимарических восполеваний активно применяет разнообразные комбинации нейролептиков и других анимафармакологических средств, в большинстве случаев превращающих его пациентов в живых трупов. Столкнувшись впервые с голосами и существами, испытал жгучее чувство страха: понимая, что ни те ни другие не являются поллюцинациями, но лишь открывают гипотетическую дверь в иные, пока не доступные хоминидам (в массе своей) измерения, осознал, пусть и на бессознательном уровне, всю иллюзорность такого понятия как “нормальность”, а также собственную профессиональную и хоминидную никчемность, которую Милан Кундера назвал непереводимым на язык больного Р. словечком литость[3 - Литостъ – мучительное состояние, порожденное видом собственного, внезапно обнаруженного убожества (Кундера, «Книга смеха и забвения»: прим. Хулигангела).]».
Захлопнув ежедневник, Рыков злобно покосился на существо, мирно сидящее на ящике письменного стола и, тяжело вздохнув, решил «искать ответа у книг», благо было их у него пруд пруди. Ну да, ну да, восприятие без объекта[4 - Галлюцинация (прим. Хулигангела).]… присовокупим сюда пресловутый когнитивный диссонанс, размышлял он, подвигая стремянку к высоченному стеллажу: классика жанра, как учили-с, да только что ему делать со злосчастными установками?.. Как их, взаимоисключающие, изменишь, коли существа – вовсе, как кажется, не плод больного воображения, но реальность, данная ему, Рыкову, в ощущениях, только иная, нематериальная?.. Эх, Ильич, Ильич – что твой Бруевич!.. А ведь, пожалуй, даже если и подлечить восточногоминдляндский его взгляд на мирок, подшлифовать, превратив тот, скажем, в англосаксонский, американский, ну или западноевропейский, все равно ничего в существах не изменится – ни-че-го-шень-ки, в том-то и ужас!.. Схватившись за гульфик, Пал Палыч сглотнул слюну, поставил ножку на ступеньку стремянки, потом на другую, третью, и через несколько секунд оказался под натяжным (новая “умная” модель) потолком: там, на верхотуре, пылились труды Киллеровского, Слюничевского, Хербикова, Жлообса да прочих мужей, не менее ученых, с патологией чувственной части познания знакомых не совсем чтоб уж понаслышке. «Мнимое восприятие с характером действительности» – перечитал наш поллюцинант хрестоматийное определение своих картинок, а увидев, что на ослиповском «Курсе общего учения об анимарических восполеваниях» сидит, свесив прозрачные лапки-ниточки, розово-сиреневое существо с небесно-голубыми фасетчатыми глазами, неожиданно расчувствовался – «А ведь она – она? – пожалуй, красива… Да-да! Что-то в ней – в ней? – определенно есть…» – и, потеряв внезапно равновесие (опять, опять эта чертова вспышка!), полетел со всей дури на пол.
«Мечтаешь о горячей пыли далекого континента, tоктор? Устал от серого асфальта городских улиц? Слышишь звяканье шпор на сапогах и звон браслетов на запястье босоногой прынцессы? Видишь меч, пронзающий шелк?..» – больная мозоль! О, Рыков мечтал, Рыков видел, потому как серый асфальт и впрямь достал, ну а что касается босоногой прынцессы – я скромной девушкой была, – то черная латексная маска с ярко-розовым резиновым ртом уже склонялась над ним, и Пал Палыч – вирго дум флоребам – не боялся, совсем почему-то не боялся того, что сейчас, к примеру, войдет Рита-1… КУЙ-ЖЕЛЕЗО, рекламка того самого вааалшебного препарата, который «грех не попробовать» – нежна, приветлива, мила, омнибус плацебам, – и в самом деле сотворила чудо, но главное диво дивное таилось, конечно, в Голосе, вибрации которого вводили Рыкова в иное, совсем иное пространство! Он видел – пошла я как-то на лужок – в глазах прынцессы торсионные поля, не подозревая, впрочем, что это – флорес адунаре – именно они, видел – да захотел меня дружок – информацию, которую те несли, чувствуя, что именно content, как выражался один из безнадежных пациентов Пал Палыча, и есть способ существования самой жизни – иби дефлораре, – таинственное ее проявление; видел матрицу, вмещавшую в себя опыт каждой – он взял меня под локоток, – абсолютно каждой – сед нон индецентер – анимашонки, причем в разных фазах развития: так до Рыкова наконец-то дошло, что настоящее, прошлое и будущее – и прямо в рощу уволок, – и впрямь слиты, и если раньше – валъде фраудулентер – он мог воспринять лишь крошечный эпизод из этого невероятного фильма ужасов – он платье стал с меня срывать, – то теперь воображал себя едва ли не Криэйтором, разглядывающим со стороны – валъде индецентер – собственную конспиративную оболочку: итак, он, Рыков, выполняет задание – мне ручки белые ломать, – да-да, к мозгу его подключено энное количество датчиков… в общем, служит он – мультум виолентер – Высокой Науке, и нечего тут со свиным своим рылом.
Гул голосов меж тем усиливался – сначала Рыков слышал одну лишь прынцессу, но потом различил вторую, третью, пятую (меццо), уловил как минимум семь баритонов, девять басов, шестнадцать тенорков и даже одного контратенора, ну а когда окончательно потерял им счет и попытался «проснуться» (впрочем, ко сну, как и к анимарическому восполеванию, это не имело, разумеется, никакого отношения), на головку его обрушился тот самый шквал content’а, от ужаса которого Пал Палыч и пытался избавить – стоит ли говорить, что безуспешно? – страдающего seo-копирайтинговым микробом папца? семейства… «Остановись, tоктор! Остановись и задумайся о Плане… Хоть ты и выложил на “Однохлевточных. ru” все что мог, данных для эксперимента недостаточно, а потому бутьготоф: скоро у тебя, как и у всякого хоминида, – радуйся! – появится модная IP-цацка: ни один разговор, ни одно твое действие не оставят – гордись! – без Высочайшего Внимания! Оно – благодари, да благодари же… – выправит анимарические позывы, декодирует каждую мысль, обнулит эмоции, повлияет на глубинные чувства, зачистит контент долговременной памяти… Великая НаноЭра ждет тебя!» – «Группа Разработчиков ожидает, что применение данного Стандарта окажет существенное воздействие на формирование вашей личной отчетности. Группа предупреждает, что уполномочена применить к вам, в случае Непонимания, Разъяснение № 10986352 Комитета по Стандартам Протоколов, и в случае Неподчинения или Помех, которые вы можете создать намеренно или случайно, подвергнуть вас насилию как моральному, так физическому…» – «И имей в виду: анима несвободной лишь в момент вспышки – вы это “оплодотворением” называете – делается, ну а потом – тьма тьмущая до Ходки новой… Ты вот почему, думаешь, весь уроддом двадцать пятый на уши тогда поднял? Сны о будущем не ушли, вот и маялся – в матке жизнь целую прожил: что было, что будет – все видел, все наперед знал… А как вылупился – ну, рыдать! Кабы анима ведала, никогда б сюда не спустилась – вот хоминидов и того… “выключают”: рабсилу-то где брать?.. боЖЕСТЪвенные, знаешь ли, хитрости…» – «Хоминиды, Рыков, – обыкновенный сбой программы. Что же Тушки касается, то не Его это рук дело… Он мир создал, ну а Тушку туда вдохнул только: Тушка-то всегда была, всегда-а, слышь?.. Со-Творение у Них. На равных, фифти-фифти, балом правят! 50?50: это ж как два байта…» – «Не веришь в магию, Рыков? Кишка тонка энергии больше набрать, чем враз “слить” можешь? Но коли сможешь, тогда и портал откроешь, и в сновидение войдешь… Двойника своего полевого, опять же, увидишь… Чего дрожишь?.. И не такой стоп-кадр из трехмерки вырезали… Да не дергайся, шустрый… Сознанку кодернём – и куй, tоктор, железо!» – «Это невроз, ну пусть это будет невроз, ну пожалуйста-а, – хныкал Пал Палыч, – пусть ловушка, только не из воспоминаний, а…» – на «а» его окончательно обнулили, после чего перед зрительным аппаратом Существа с невероятной быстротой завертелись разноцветные огненные шары. Никогда в жизни не видело оно таких ярких красок, никогда не ощущало такого бешеного – и вместе с тем мягкого – тепла. И когда – текучее, пластичное, состоящее из одного только воздушного и светового эфира, – оно попало в похожее на кишку коммунального аппендикса пространство с мутноватым пятном, маячившим над дверью сортира (это ли пресловутая «хуманистическая лампада» в конце известно чего?), то почувствовало себя обманутым – обманутым несмотря даже на то, что представлений о переживаниях своих составить уже не могло, как не могло их запомнить или сохранить… Страшного, впрочем, ничего не было, а если что и пугало новоприбывшего, так это непроницаемые блоки, с маниакальной дотошностью – паззл в паззл – расставленные над хрустной его планеткой: благодаря им небесный «контент» и оказывался для большинства из тех, на чьих клетках красовалась классификационная табличка Хордовый Позвоночный Млекопитающий Примат, недоступным… И все же окольные пути неисповедимы: если взять производные от случайных событий, строгой зависимости в итоге, понятное дело, не избежать – кое-что в бессознанку все же просачивалось, и переживший upgrade Рыков понимал, что лишь благодаря утечке информации – давным-давно, в прошлой, как говорили особо продвинутые хоминиды, жизни, – он признался Марго, не названной еще Ритой-1, в любви, да-да, и нечего кривить щель, а спустя десять лет, весной девяносто восьмого, существование Криэйтора[5 - Весной 1998-го в Троице-Сергиевой лавре в докладе академика Н.П. Бехтерева на Всемирном р.н. Соборе во главе с Алексием II и президентом РАН академиком Осиновым, существование Творца было, хотя Рыков о том и не ведал, официально признано (прим. Существа).] было, наконец, официально признано, enter.
Очнувшись, Пал Палыч увидел обнюхивающую его Риту-2, чихнул и осторожно – головка кружилась – приподнялся и огляделся: ни существа… Странно, он будто б свыкся уже с их присутствием… Неужто и впрямь привиделись? Да, но в таком, знаете ли, ракурсе… С такими, знаете ли, деталями… Нет-нет, не то, все – не то… в том смысле, что быть не может, чтоб не было!.. Он видел, он помнит… помнит их… «Рита! – позвал Рыков Риту-1, и та хоть и не сразу, хоть и без удовольствия, но все же отозвалась. – Можешь представить, где я сейчас был? Только не подумай чего…». Не помня себя, Пал Палыч, потерявший вдруг, будто очарованный прелестницей вьюноша, всякую бдительность, с жаром принялся описывать благоверной все то, что называлось на ее языке симптомами и обсуждению с пациентом не подлежало. «Существа? Голоса?» – покачала она головой и, отвернувшись, прокусила до крови сначала нижнюю губку, а затем, для ровного счета, верхнюю – прокусила, заметим, не столь от отчаяния, охватывающего по обыкновению хоминида, когда тот отчетливо видит в ближнем своем клиента анимарических услуг, сколь от виртуального щелчка по носу, вызванного, как казалось теперь Рите-1, исключительно ее профнепригодностью.
Что тут скажешь! Воздух был чист и свеж, а Виленинский проспект, по которому шагал наш галлюцинант, как-то по-особому светел. «В Хоми-юге лишь Хоми дарует все желаемое, в Хоми-юге лишь Хоми – единственная, кто должен быть почитаем!»[6 - «В Кали-юге лишь Кали дарует все желаемое…» (Шактапрамоды: прим. Хулигангела).] – услышал Рыков голос существа, махнувшего ему лапкой с крыши троллейбусной остановки, и улыбнулся: чего, в сущности, страшиться? Неведомая февральность, оголившая плечико, куда как совершеннее февральности привычной: да ему теперь море по колено, да он теперь… Тра-та-та-та, застучало в висках (контент-передоз, подсказало существо, но Рыков не расслышал), тра-та-та-та – информация, экскрементируемая снулыми гоминидами, навеяла-таки на Пал Палыча меланхолию. «Конвейер, с которого никто не сойдет», – так примерно рассуждал он, то и дело дотрагиваясь до зоны «третьего глаза», в которую и было, ежли кто забыл, намедни засвечено, и изо всех сил старался не вслушиваться, не всматриваться, не вчитываться в то, что: главные враги Хоминляндии – казнокрады, шпионы и террористы – наконец-то названы, погибших в ДТП в Пыталово похоронят за счет средств бюджета, сурок Фил предсказал, будто зима продлится еще шесть недель, альтернативы доллару пока нет, автомобилисты страдают повышенным нарциссизмом, эксперты рассуждают, как – V-, U-, L- или W-образно – будет развиваться кризис, хоминидка может хранить тайну не более сорока семи часов пятнадцати минут, около четырехсот священников приступят к работе в хоминляндских воинских частях, сперму можно вырабатывать и без самца-хоминида, если жить для себя, жизнь будет короткая, но если жить для ислама, она будет вечной, секси-киски из Варьино – к вам, к нам!.. «Тпррррру! С Ма-аасквы, с Па-асада, с Ка-алашного ряда!.. – какой-то господин в пенсне подмигнул Рыкову и, отпустив извозчика, заметил: – Долгое произношение первого предударного гласного и впрямь забавно, не находите?.. Но еще забавней мой сценарий для собаки Ольки… У вашей суки тоже ведь, коли не ошибаюсь, дамская кличка? Впрочем… вообразите-ка, дружище: актриска падает ниц, обнимает мои колени, а засим целует руки: и это только начало!.. – Пал Палыч занервничал: лицо господина в пенсне казалось знакомым, но вспомнить, где и когда они встречались, было невозможно. – Эх, все пустое, дружище, верьте на слово… – словно читая мысли Рыкова, господин в пенсне хлопнул его по плечу и зашелся кашлем. – Главное, ничего не бойтесь! Я бы на вашем месте завернул, знаете ли, в Соболев… Вы мещанскую сторонушку-то все по “Больному Головину”, верно, знаете – знатный был винный, да-с!.. В восьмидесятом – тысяча девятьсот, сами понимаете: я уж на Стародевичьем прописался, – сказывал один совпис, будто познакомился он там с некой особой, ну а особа та, не будь ду…» – стараясь не потерять нить разговора, Пал Палыч судорожно соображал, при каких обстоятельствах мог видеть господина в пенсне, но ничего путного из этого не выходило. «Сто “запретных” домов на четыре переулка коротких! – продолжал меж тем неизвестный. – Неужто не знаете? Есть, осмелюсь доложить, барышни весьма прехорошенькие… Постойте-ка: да вы, сдается мне, нездоровы… Анимарическое восполевание? Отчасти – дышите-с! – мы с вами коллеги… Хотите ли охладить то, что болит, – не дышите-с! – по обыкновению, от тоски? Впрочем, – дышите-с! – на пустое сердце льда не кладут, – покачав головой, господин в пенсне убрал фонендоскоп в саквояж и продолжил: – Когда твое тело возвращают домой в вагоне для перевозки устриц, на такие штуки как жизнь и смерть начинаешь смотреть в некотором роде со стороны – как, впрочем, и на то, что вы, Пал Палыч, в силу ряда причин называете поллюцинациями. Тимоти Лири на вас нет… какие законы физики! Вздор. Вы, как и все эти хоминиды, – господин в пенсне указал на прохожих, – принимаете сию февральность за единственную. Оно, конечно, так-то так, все это прекрасно, да как бы чего с вами после подобного заблуждения не вышло! Хоминиды, конечно, и к речи – по большей части, членораздельной, – способны, и мыслить абстрактно (пусть самую малость) худо-бедно умеют… Особенно хорошо то, что шиньон из кости у них вконец отвалился, черепушка – обратите внимание на основание, коллега! – вогнулась, клетка, в которой томится сердце, уплощилась, ну а мозги, ежли сравнить те с мозгами других приматов, в целом заметно потяжелели: с другой стороны, мозг, скажем, самки гоминида весит меньше, нежели мозг самца, однако деградация мужских особей, как выражаются ваши СМИ, “достигла общепланетарного масштаба”… Но мы-то с вами, Пал Палыч, знаем: граммы ни при чем… – простите, не представился: Че, зовите меня Доктор Че…» – «А что, что – причем? – взорвался вдруг, бросив футляр на мостовую, Рыков. – Существа окружили, голоса на каждом шагу… я, знаете ли, всю жизнь – слышите? – всю жы-ызнь тем только и занимался, что лечил… от этого самого лечил… и потому скажу со всей откровенностью: дело дрянь…» – «Ну-ну, не горячитесь! – усмехнулся Доктор Че. – Бессчетное множество февральностей ждет вас! Смиритесь, дружище, и простите себя: в конце концов, быть безумным не так уж скверно – если, конечно, расценивать вспышку как безумие… Ваши-то лекари простейшую медитацию “сенсорной депривацией” обзывают… да если б они только позволили себе в февральность иную выйти! Если б хоть раз тем самым “органом”, от которого вы, Пал Палыч, хоминидов полжизни избавить хотели, ее ощутили!.. О, тогда б вы поняли, почему Тимоти говорил, что никакой “метаболической комы” не существует, а шестая раса… – не завершив фразу, Доктор Че достал вдруг флягу и, сделав большой глоток, хитро подмигнул Пал Палычу: – Но кому нужна бесстрашная паства? Crus Medicorum[7 - Крест медика (прим. Хулигангела).]! Присоединяйтесь, дружище: знатное питье!..» – запахло жареным, а потом спорыньей. Рыков сам не заметил, как очутился в Наташкином саду: прислонившись к Хмелёвской стене, он приник к горлышку и немедленно выпил, а, крякнув, выдал, что в Сиэтле сейчас плюс девятнадцать, в Оттаве и Цюрихе – шестнадцать, в Бостоне – двадцать один, в Лос-Анджелесе – двадцать семь, на Ибице – двадцать шесть, в Салониках – двадцать пять, в Стокгольме и Бергене – тринадцать, в Дамаске и на Кипре – тридцать, ну а в Калькутте – тридцать один градус, la-la, а значит на хоминидов надо реагировать как на снег, осенило Рыкова, ну или как на дождь, одно слово – осадки: идут себе и идут – ему-то что? Он не имеет права их судить – точнее, не хочет больше… и Риту-1 вот тоже: Рита-1 не более чем снег… не более чем дождь… Рита-1 тоже не виновата, что идет, не виновата, что не видит: общее чувственное недоразвитие, эмпатийная недостаточность, анимаристическая отсталость средней степени тяжести… Поэтому так: вот снег, вот дождь, – а больше и нет ничего… никого… Да что такое, в сущности, wichige leute[8 - «Важные люди».]?.. Смех в зале – и далее по тексту: хоминид есть червь; что же касается «генетически заложенной» потребности играть, то все это, как сообщает “Вестник объединенных февральностей”, фуета и гнобление Пуха, – так примерно размышлял Пал Палыч, шагавший в направлении Дурского: он никогда не бывал в Цыплаках, и потому торопился на электричку. По дороге он купил газету, зашел в «Тинно-Такки» и, заказав темное пиво, загрустил ну совсем как какой-нибудь человек. Как и существа, Рыков, разумеется, знал, что приему в больничку подлежат хоминиды, нуждающиеся по анимаристическому своему состоянию в лечебно-воспитательных мероприятиях в условиях анимаристического стокционара, – но не знал, что за ним уже выехали.
2010
Нетленка вторая: caprice
[Язык анны вернер]
Как, как могло произойти это?
И как с этим быть-то теперь?
Самюэль Торрес схватился за голову: и сон еще, сон: лишь ваза с фруктами их разделяет, ну а Она – свет очей – рядом, эфиром лучи?тся – и льнет, льнет, сиянием обжигает: «Катя, Катерина, Катюша, Катечка, – он шепчет, шепчет без запинки: годы тренировки! – Катечка, Катюша, Катерина, Катя!»
Имя, ласкающее забывший ласку слух.
Имя, произнести которое, увернувшись от Т-образной картечной мелодии, Самюэль не может: «Что в нейминге тебе моем?» – а если рэп, тупой рэп из окна, то захлопнуть. Захлопнуть окно и шагать дальше! Ну что ты как маленький – и что теперь делать с тобой?
Доппельгангер гневается и исчезает.
Несколько лет назад она, фея из полузабытой детской мечты, она, фея, свободно изъясняющаяся на английском, французском и испанском, а потому принять ее за славянку было затруднительно, принесла ему папку с рукописью детективного триллера Анны Вернер: помнится, он усмехнулся и, отложив переведенный синопсис, принялся листать распечатку. Не прошло и трех месяцев, как книга если не озолотила, то принесла издательству ощутимую прибыль – даже пресыщенные жанром читатели были в восторге, ну а встречи с райтершей, посетившей несколько прибрежных городков его страны, приятно удивляли, будоража воображение – Вернер умела держать аудиторию как никто, вопросы не иссякали, а Катя, Катерина, Катюша, Катечка – лишь улыбалась да отмечала что-то красным паркером в крафтовом блокнотике: Самюэль помнит.
Почему она пришла именно к нему, в их книжный дом? Почему так легко предложила рискнуть, открыв серию малоизвестного на западе литератора? Почему он – согласился? Почему раньше имя Вернер нигде не звучало – разве что в сериальных титрах снулой Катенькиной империи, ставящей на ракеты, но что это, в сущности, за звук? И почему Катя, Катерина, Катюша, Катечка не отправила роман в холдинг, к тому времени еще не подмявший под себя почти все книгопечатные конторы?
Самюэль зашагал из угла в угол: кабинет вполне отчетливо оскалился, мгновенно став клеткой, тюрьмой – да что там, пыточной! Стол, заваленный бумагами, камин, стеллаж с новинками, кресло, жалюзи, стулья – все, казалось, смеялось над ним, все крутило у виска, хихикало: «Ты стар, да ты просто суперстар, хи-хи!». Самюэль подошел к зеркалу: белеющие виски, морщины… о майн готт, к чему все это, если он интересует ее исключительно как издатель, если она работает с ним лишь потому, что ей выгодно иметь с ним дело – да, Катя, Катерина, Катюша, Катечка прекрасно умеет считать деньги и разбирается в спорных договорных нюансах: так, чтобы год спустя Анна Вернер осталась в его издательстве, Самюэлю пришлось удвоить ее гонорар – авторы непостоянны, что уж говорить об агентах! Нет-нет, терять Вернер на многообещающем старте было немыслимо, невозможно, а раз так…
Он часто обрывал ход мысли, намеренно кое-чего не договаривая себе, и лишь в одном был с самим собой предельно честен: больше всего на свете боится потерять он не Вернер, но Катю, Катерину, Катюшу, Катечку! Он пытался найти информацию о ней на французском, испанском или английском, но она почти ничего не писала о себе не только на французском, испанском или английском, но и на русском – очень скромный, почти бессловесный, FB… зато Инстаграм пестрел картинками: как-то Самюэль заглянул на «запретную» (бить себя по рукам, не открывать!) страницу и увидел ее со сладким мальчиком – да, вот так: со сладким мальчиком на заднем плане, а дальше – за ними – дворец… и Катя, Катерина, Катюша, Катечка лучится, светится вся – да можно ль разве надеяться, будто свободна?
Самюэль прикрыл глаза и представил, как прямо сейчас возьмет, да и позвонит ей, скажет «самое главное» на всех языках, которые знает, и пропади оно все пропадом! Он разведен, он знает толк в женщинах (о, было время, когда и его любили) – а там будь что будет! Вспомнился, как на грех, и «меркурианский», со вторника на среду привидевшийся, сон: вот она, чернокудрая нимфа, обнимает его, смеется чему-то, а он и шага сделать не может – истуканом от счастья стал! Катя же, Катерина, Катюша, Катечка ходит кругами, за руку берет, горы златые обещает, и манит, манит… Наваждение, да и только! Он взялся было за телефон, как в дверь постучала секретарша: «К вам агент Вернер!»
О-о, она пришла с мороза раскрасневшаяся, наполнила комнату ароматом духов и воздуха… Самюэль, схватившись (пустое! рука сорвалась тут же) за атласную бабочку, поздоровался, и Катя, Катерина, Катюша, Катечка поздоровалась тоже, и сердце Самюэля забилось не в такт, и руки слегка задрожали – пришлось прятать те за спину: «Рад видеть! Не часто балуете визитами!»
Она заговорила о новом триллере Анны Вернер – «текст в работе, а договор пока так и не заключен». Уточнила зачем-то, что ее подопечная «один из самых востребованных современных авторов в своем жанре». Пристегнула словечки гонорар, роялти и тиражи, привела цифры… Самюэль же смотрел на нее, не отрываясь, – он слабо улавливал то, о чем она, Катя, Катерина, Катюша, Катечка, говорила, пока наконец до него не дошло: ищет рыбное место, ну а его издательство таковым уже не является – учитывая то и это, это и то, она пришла к выводу, что лучше передать тексты Вернер в другой книжный дом, «ничего личного – просто бизнес», и не будет ли он любезен «содействовать скорейшему расторжению контракта»? Как вариант – тройное увеличение гонорара за новый потенциальный бестселлер и половинные проценты с продаж.
Катя, Катерина, Катюша, Катечка не улыбалась. Звездно-синие ее зрачки источали холод; она барабанила нежнейшими пальчиками с черными коготками по столу, она закидывала то и дело ногу на ногу – о, как хотелось ему, болвану, припасть к ее ступням и молить о чуде!
«Видите ли, друг мой, – срывающимся голосом заговорил наконец Самюэль, – я, конечно, могу сделать все то, о чем вы просите: как расторгнуть контракт, так и увеличить озвученные вами суммы. Но дело не в этом, совсем не в этом! Дело в другом. Дело в том – простите невольную тавтологию, я немного волнуюсь, – дело в том… Да послушайте же! Выслушайте меня хоть раз в жизни – выслушайте! Вот уже много лет, с тех самых пор, когда впервые увидел вас, я не нахожу себе места. Катя, Катерина, Катюша, Катечка! Родная. Да если б вы только знали, что я влюблен в вас, как мальчишка! Вы снитесь мне, я ищу с вами встреч, я готов на многое ради… Не говорите нет сразу – подумайте, умоляю. Да, я старше вас… Да, я допускаю, что, быть может, совершенно вам безразличен – и все же не отторгайте. У меня большие возможности… Разумеется, вы, вероятнее всего, несвободны… Разумеется, вы достойны самого лучшего… Разумеется, мои «дополнительные очки» в виде выигрыша ничтожны… Но, быть может, вы подарите мне маленькую возможность хотя бы изредка видеть вас? Я не прошу о чем-то большем… И мне, поверите ли, совершенно не стыдно. Совершенно не стыдно признаваться в этой вот самой человечьей любви… Она – есть, она существует не только в романах, представляете? В пятьдесят, быть может, только и сознаешь, насколько эта проклятая любовь существует! Я был женат дважды, меня добивались, обожали и ненавидели, пытались приручить или воспользоваться… к чему все это?.. Ах да, простите… Я впрямь взволновал. Я прошу вашего позволения видеть вас… видеть несмотря ни на что… видеть хотя бы изредка… я приму любое ваше решение – и все же позвольте, позвольте великодушно быть с вами рядом, коли не вместе… Признаться, единственное желание – это предложить вам руку и сердце… увезти к самому синему морю… банальненько, да? Подарить все эти драгоценные камешки и шелка, хотя все у вас уже есть и вы ни в чем, судя по всему, не нуждаетесь…» – сбивчивый монолог Самюэля затянулся, но он никак не мог остановить поток слов, льющихся из анахаты, а Катя, Катерина, Катюша, Катечка, свет очей его, улыбалась, и шемаханские ее брови устремлялись вверх, и пряталось в зрачках странное состраданьице.
Приложив палец к губам Самюэля, она подошла нему и, надев ошейник, тряхнула поводком: «Торрес, сидеть!». Он прижал уши, испуганно огляделся и, понурив голову, повиновался, а Катя, Катерина, Катюша, Катечка погладила его против шерсти и, потянув поводок на себя, заливисто рассмеялась, помахав порядком обескураженному доппельгангеру: «Гулять!» – так и пошли-шли-шли по улочкам, пока не добрались до аэропорта (о, как страшно лететь в грузовом! Торрес выл всю дорогу), а вскоре и до святая святых: ее, богинюшки, дома.
Радостный многоголосный лай за дверью заставил сердце экс-Самюэля дрогнуть: породистые псы, один за другим, бросались ей под ноги, а она, Катя, Катерина, Катюша, Катечка, видела перед собой одну лишь Анну Вернер, – ту самую, – и говорила ей что-то на неведомом ему языке, и танцевала, танцевала… да как же восхитительно она танцевала, подумать только!
2018
Нетленка третья, в виде кота
[Нормальный человек]
Единственный нормальный человек в нашей веселой и счастливой семейке – это кот. Шерсть у него как у голубой норки, а морда сладкая – made с любовью, хоть и in Russia. Кота так и зовут: Коt.
Когда отец заложит за воротник (а закладывает он не так уж редко – попробуй-ка не закладывать при таком раскладе!) и мама истерично начинает гоняться за ним по квартире, будто Фрекен Бок за Карлсоном, все, кроме Кота, шизеют крещендо. Сестра визжит, бабушка охает, дед хватается за ружье и сердце, отец или беспомощно улыбается, разводя руками, или преподносит нам всем чу?дные уроки ненормативной ле?ксички – последнее зависит от степени его опьянения. Я в это время наблюдаю за Котом, возлежащим на пылящемся собрании никому ныне не нужных сочинений признанного классика: толстенные тома в добротных зеленых переплетах служат Коту другой стороной баррикад.
– Профессор, блин! Профессор кислых щей ты, вот ты кто! – кричит мама, гоняясь за отцом с полотенцем и периодически попадая скрученной тугой махровостью по его начинающей лысине. – Востоковед хреновый! Всё диссертации пишем, а потом нажираемся, как сапожники! – мама сверкает пятками.
Стройные мамины ноги в поблескивающих чулках доставляют Коту ни с чем не сравнимое эстетическое наслаждение.
– Лара, Ларочка, да я ничего, – отмахивается от ударов отец, а потом лекси?т что-то совсем уж неприличное.
