скачать книгу бесплатно
– А мне без разницы, богатый еврей или бедный! Еврей есть всегда еврей! У меня на этот счет своя теория! Две тысячи лет тому назад они были, как все люди. Они имели грешников и святых. Они даже смогли породить Иисуса. Но потом… Двадцать веков непрерывных гонений и преследований! Двадцать веков травли! В борьбе за существование у животных выживают сильнейшие, у людей – подлейшие. Двадцать столетий у евреев выживали наиподлейшие, и в конце концов сформировалась эта современная нация злобных и коварных прохиндеев, потому что от подлеца рождается только подлец. Если мы будем относиться к ним с прохладцей, они погубят нас всех! Их теоретик сказал: «В этом мире имеет значение лишь то, что говорят, думают и делают евреи. Все остальное не имеет ни малейшего значения». Чувствуете, куда гнут эти-свиньи, господин капитан?
То, что сболтнул некогда отец сионизма, было нормальным фашизмом и на все сто процентов соответствовало духу изречений Гитлера о божественном предопределении немецкой нации, однако Буххольц не хотел вспоминать об этом.
– Мой племянник рассказал мне, – продолжал он, – будто вашего отца убили коммунисты. Это правда?
– Моего отца убили русские.
– Да, но комиссарами у них служили евреи! Вы же сами только что изволили говорить, что американские и большевистские евреи объединились с целью удушения райха. Как же можете вы, немец, сын национал-социалиста, относиться к ним всего лишь с неприязнью?
Я улыбнулся, радуясь тому, что начинаю находить общий язык с Обезьяним Задом, и сказал вкрадчиво:
– Вы задели меня за живое, господин фон Буххольц, но тем не менее, я продолжаю считать ненависть плохим советчиком в серьезных делах и полагаю, что сотрясать воздух призывами к уничтожению евреев и коммунистов бесполезно и даже вредно. Поступая так, мы лишь даем пищу красной пропаганде. Кроме того, шумная демагогия вообще противна моей натуре. Я человек конкретного действия.
Обезьяний Зад овладел собой и перестал поносить евреев. Внимательно посмотрев на меня, он произнес с расстановочкой:
– Ну что ж. Это хорошо. Нам нужны люди конкретного действия.
– Что означает «нам»?
Старик не счел нужным отвечать на мой вопрос. Он пустился в пространные рассуждения по поводу красоты и своенравия араукарии чилийской, на которую даже птицы не садятся, такая она колючая.
Когда наша прогулка по парку близилась к концу, Буххольц обронил как бы ни с того ни с сего:
– Приходите к нам в следующее воскресенье. Я познакомлю вас с моим сыном. Сегодня его, к сожалению, нет дома. Мне кажется, вы с ним подружитесь.
От Герхарда я знал, что ауриканская жена беглого нациста родила ему двух детей: сына Рудольфа и дочь Еву. Последнюю Буххольц недавно выдал замуж за внука одного из членов Государственного Совета, еще более укрепив тем самым свое положение в местной элите. Рудольфа отец направил на учебу в Высшую техническую школу Аахена, откуда он вернулся с дипломом физика незадолго до моего прибытия в Аурику. Рудольф Буххольц-младший не торопился покидать родительский дом. Он жил там, не высказывая намерений жениться, окунуться в науку или стать компаньоном отца.
– Странный парень, – сказал о нем как-то Герхард. – Бледный худой очкарик. То он валяется с утра до вечера на диване в своей комнате, то пропадает невесть где целыми неделями. Большо-о-й сноб. Со мной вообще не хочет знаться. А ведь я ему двоюродный брат!
Герхарда Крашке мы нашли в беседке сильно поддатого. Еще полчаса – и пиво полилось бы у него из ушей. Обезьяний Зад поворчал на племянника и любезно предоставил в наше распоряжение свою парадную машину с шофером. Прощаясь, повторил приглашение навестить его в следующее воскресенье. Я поблагодарил Буххольца, по-немецки отдал ему честь и занял место на заднем сиденье. Герхард развалился рядом с водителем и, едва машина выехала из ворот виллы, загорланил:
– In Hannover, in Hannover an der Leine
Haben die Frauen dicke Beine,
Haben die Frauen dicke Beine
Und die Arsche apfelrund![6 - В Ганновере, в Ганновере на Ляйне у баб толстые ноги и зады круглые, как яблоки.]
– Halt die Fresse![7 - Заткнись!] – приказал я ему. – Не позорь дядюшку. И не лишай нас удовольствия лакомиться по праздникам добрым баварским пивом и венскими сосисками.
Герхард заткнулся и захрапел.
Прошло три месяца, прежде чем я стал своим человеком в немецкой колонии Ла Паломы. В доме Рудольфа фон Буххольца мы с Герхардом встретили под ядовито-зеленой искусственной елкой рождество и Silvester. Наступил семьдесят третий год. Идя навстречу пожеланиям Обезьяньего Зада, я подружился с его сыном и сразу же получил возможность убедиться в том, что старый Буххольц капитально потрудился над воспитанием наследника, который при поддержке родителя превратил свою комнату в небольшой музей истории фашизма. Чего там только не было! Одну из стен занимала карта Европы периода расцвета райха. Германия на ней походила на большого круглого упившегося кровью клопа – с Эльзасом и Лотарингией, с приклеившейся снизу тощенькой Австрией, с Протекторатом и Генерал-губернаторством, с Данцигом и Восточной Пруссией, с Померанией, Силезией и Судетенландом. Красные флажки с черной свастикой в белом круге были понатыканы повсюду – от Познани до Афин, от Парижа до Ленинграда, Москвы, Сталинграда и Эльбруса. На других стенах красовались штандарты каких-то эсэсовских частей, кресты разных достоинств, эмблемы, оружие огнестрельное и холодное. Книги на полках были также подобраны соответствующим образом. Посреди письменного стола темнел бронзовый бюст Гитлера. Однажды, оставшись в этой комнате один, я щелкнул фюрера по плебейскому носу. Внутри бюста загудело: он оказался полым. Перевернув металлическую голову, я обнаружил в ней ксерокопированную рукопись книги «Mein Kampf».
Тут я провел много часов вдвоем с Рудольфом Буххольцем-младшим, пытаясь разобраться в том, что творится в отнюдь не глупой башке этого парня. Само собой, во время учебы в Аахене он сблизился с неофашистами, однако сумятица идей и верований современной Европы если не поколебала его убеждений, то несколько модернизировала их, а главное внушила ему ту мысль, что к наследию прошлого надо относиться критически. С ним можно было полемизировать, он поддавался влиянию.
Несмотря на солидную разницу в возрасте, мы быстро перешли на «ты». Играли в кегли, в пинг-понг, в шахматы. Дискутировали о будущем Германии и прочего мира. Иногда выпивали. Как-то Рудольф, краснея и смущаясь, попросил просветить его в части отечественной литературы.
– Уж не влюбился ли ты? – поинтересовался я. – И твоя девушка начитана более тебя?
– Дело не в этом, – ответил он серьезно. – Я немец и хочу знать о своей стране всё тем более, что в поэзии, как ни в чем другом, проявляется дух народа.
– Есть еще музыка, – последовало возражение с моей стороны.
– Только не современная, – сказал Рудольф. – Она теперь повсеместно превратилась в какофонию хронического сексуального голодания. А старую музыку можно при желании послушать в церковных концертах. Здесь ты мне не нужен.
Я прочел ему десяток популярных лекций по литературе Германии, стараясь подавать материал в националистическом духе. Он слушал с большим вниманием, откинувшись в кресле и полузакрыв глаза. Иногда повторял особенно поразившие его своим смыслом или напевностью строки. Так было с балладой Уланда «Проклятье певца». Рудольф снова и снова просил меня прочесть это стихотворение, пока не запомнил его наизусть. Впоследствии он мог в самых неподходящих ситуациях вроде бы ни с того ни с сего продекламировать:
Sie sangen von Lenz und Leibe,
Von selger holdner Zeit,
Von Freiheit, M?nnersw?rde,
Von Freu und Heiligkeit.[8 - Они пели о весне и о любви, о добром старом времени, о свободе, мужской чести, о верности и святости.]
Слушая один из монологов Фауста, Рудольф воскликнул:
– Вот вершина мирового духа! И достичь этой вершины было подстать только германскому гению!
– Значит, ты против сожжения книг? – спросил я.
– Считаю это величайшим варварством, – ответил он.
– Правильно, – согласился с ним я. – Мы должны стать самой просвещенной нацией мира. И не перед силой немецкого оружия, а перед силой германского духа должен склониться мир. Так сказал фон Тадден.
– Мне приходилось слышать Таддена на митингах в период учебы в Аахене, однако он никогда не говорил ничего подобного, – робко возразил Рудольф.
– Ну… Тебе не говорил, а мне говорил, – отбрил я.
– Ты знаком с ним лично?!
Я многозначительно промолчал.
После этой беседы Буххольц-младший зауважал меня еще больше. Как-то он сам признался, что испытывает постоянную потребность в общении со мной. Видимо, так оно и было. Во всяком случае, он даже в казарме не давал мне покоя, навещая меня чуть ли не каждый день и позволяя Герхарду вымогать у него пиво и дорогие сигареты.
Между тем моя рота, состоявшая из полутора сотен бандитов, доставляла мне немало хлопот. Сложно было не формально, а на деле утвердиться в должности командира. Уже в первый день после нашего с Крашке возвращения из госпиталя случился инцидент, который едва не стоил мне жизни. Один их сержантов, по национальности канадский француз, притопал на учебные стрельбы сильно перегруженный спиртным, и я приказал арестовать его.
– Что?! Меня арестовать?! Грязный бош! – заорал пьяный, выхватывая пистолет.
Я опередил его на долю секунды. Сержанта закопали у края полигона, и стрельбы благополучно начались.
Через месяц ко мне привели солдата, убившего и ограбившего одинокого старика, который жил неподалеку от расположения нашего батальона. Солдат оказался немцем.
– Объясни, почему ты это сделал, – попросил я его. – Разве тебе здесь мало платят?
– Еще никто в этом мире не разбогател от жалования, – отвечал он, – а я хочу быть богатым. Богатство же создается одним способом: сильный отнимает у слабого его имущество. Старик поднял визг, и я его кокнул.
– Ты несешь околесицу, – возразил я. – Существуют сотни других способов разбогатеть: воровство, мошенничество, спекуляция, сутенерство, вымогательство взяток, политическая деятельность, писание статей и книг по заказам власть имущих, изобретение новых космогонических теорий, религий и идеологий, предательство наконец. Для того чтобы стать богатым, вовсе не обязательно убивать тело, достаточно научиться умерщвлять душу.
– Вы говорите чересчур умно, господин капитан. Это не для меня.
– Значит, ты сильная, но безмозглая личность.
– Уж чего-чего, а силы у меня хватает. Я могу один опрокинуть автомобиль. Показать?
– Не надо. Вот что: тысячи людей ежедневно совершают куда более кошмарные преступления, чем ты, и остаются безнаказанными. Более того, эти люди процветают. Но тем не менее, дисциплина в моей роте должна быть железной, поэтому я велю расстрелять тебя. Ты уж извини, братец.
Когда сильную личность тащили к стенке, она визжала, как резаная свинья.
Еще через два месяца произошел эпизод, который в значительной степени способствовал тому, чтобы мой командирский авторитет сделался непререкаемым.
Понять описываемый факт и не усомниться в его достоверности можно лишь, зная то обстоятельство, что Аурика с незапамятных времен находилась на военном положении, которое было ничем иным, как узаконенным беззаконием. Любой воинский начальник, даже самый маленький, осуществлял в этой стране верховную власть, а также творил суд и расправу на всей территории, занимаемой в данную минуту его подразделением.
В середине января наш батальон отбыл на тактические учения в район небольшого городка, расположенного километрах в двадцати от Ла Паломы. Моя рота была расквартирована в центральной части этого населенного пункта. Крашке на время реквизировал для меня и себя один этаж просторного дома, принадлежавшего крупному скототорговцу. Дом был обставлен старинной мебелью. На стенах висели потускневшие картины и даже одно настоящее венецианское зеркало, перед которым я имел обыкновение бриться по утрам.
Однажды, вскоре после начала учений, ко мне явился командир второго взвода моей роты с сержантом – командиром отделения. Я в это время брился, стоя у зеркала. Герхард и Рудольф болтали за столом в ожидании завтрака, который должен был подать нам хозяйский слуга. Накануне мы отмечали производство Герхарда в старшие сержанты и засиделись допоздна. Рудольф остался ночевать у нас.
Офицер остановился за моей спиной, отдал честь и доложил, что один из его солдат минувшей ночью изнасиловал десятилетнюю девчонку.
– Повесить сукина сына! – распорядился я. – И как можно скорее! Мы не имеем права восстанавливать против нас гражданское население. Идите и исполняйте!
– Но сэр… – медлил офицер.
– Что еще? – спросил я недовольно.
– Этот солдат здешний. Его отец уважаемый человек – владелец бакалейной лавки, мельницы, игорного дома и ночного бара.
– Как?! Ведь в Легионе служат только иностранцы!
– Формально он иностранец. У него кубинский паспорт. До шестьдесят восьмого года он жил у матери на Кубе.
– Ну что ж. Тогда повесьте и отца вместе с ним, ибо негодяй рождается только от негодяя. Ступайте!
Офицер не двигался. Я выстрелил в него через плечо, глядя на его отражение в зеркале. Он грохнулся на пол за моей спиной.
– Ты понял, за что я убил его?
Мой вопрос относился к остолбеневшему от неожиданности командиру отделения. Сержант молчал.
– Я убил его за то, что он посмел усомниться в правильности моего приказа. Теперь этот приказ исполнишь ты.
– Слушаюсь, сэр, – пролепетал сержант и мгновенно исчез.
Рудольфа, никогда не видевшего, как убивают людей, мой поступок поразил. Он рассеянно простился с нами, вскочил в свой спортивный ракетовидный «Бьюик» с открытым верхом и умчался в Ла Палому. Мне этот человек был нужен, и я с сожалением подумал о том, что, очевидно, переборщил и отпугнул его. Однако на другой день Рудольф как ни в чем не бывало снова явился к нам. Через некоторое время он признался, что долго размышлял над тем, правильно я сделал или нет, ухлопав лейтенанта, и пришел к выводам, оправдывавшим мое поведение. Буххольц-старший, узнавший от сына о том, как я командирствую, заявил, что с этой сволочью нельзя иначе и что капитан Фогт по своей натуре есть истинный немец.
Между тем слухи о моей невероятной жестокости, граничащей с самодурством, многократно преувеличенные, расползлись по батальону. Солдаты и офицеры старались не попадаться мне на глаза, когда я прохаживался по расположению роты. Любая высказанная мною прихоть исполнялась молниеносно с величайшим рвением.
– До чего они боятся тебя! – сказал как-то Рудольф с оттенком зависти.
– Эти животные пустят мне пулю в спину в первом же бою! – раздраженно ответил я.
– А ты не подставляй им спины, – посоветовал Герхард. – Ходи в атаку позади всех.
– Нечего зубоскалить! – осадил я его. – Тебе как командирскому холую в боевой обстановке тоже достанется.
Вообще-то мне пока везло. Затишье на фронтах затянулось. Обе стороны накапливали силы для решающих боев, и, потирая простреленную руку, которая иногда назойливо ныла, я думал, что можно было бы тогда, в октябре прошлого года, не подставлять её под партизанскую пулю. Однако время жестоких сражений неумолимо приближалось с каждым днем. Мне пора было выходить из игры, и я решил брать быка за рога. Однажды в ответ на высказанное Рудольфом сожаление по поводу нашей скорой разлуки в связи с предстоящей отправкой Легиона в горы Сьерра-Гранаде, где были сконцентрированы основные базы революционной армии, я заметил, что и мне неохота лишаться такого приятного партнера по совместному времяпровождению, каким является он. Рудольф обиделся, заявив, что считал меня не просто партнером по разгону скуки, но другом и даже в некоторой степени единомышленником.
– Знаешь, Руди, – сказал я в ответ на это, – профессиональному солдату не к лицу сантименты, но признаюсь честно: мне будет здорово недоставать тебя. В этом мире не так уж много умных людей, и если им случается найти друг друга, то они должны держаться вместе. Это одна сторона вопроса. Есть и другая. Война меня не страшит, ибо она моя работа, но мне не хотелось бы быть застреленным собственными солдатами. Поэтому я намерен просить тебя о следующем: будь добр, попытайся, используя связи твоего отца, устроить мой перевод в какую-либо другую часть, скажем, в президентскую гвардию.
Рудольф широко улыбнулся.
– Я сам хотел предложить тебе нечто подобное, Арнольд. Но не решался. Только не понимаю, причем тут мой отец. Я все устрою через сестру. Дедушка её мужа – приятель Рохеса, да и сам не последний человек в Государственном Совете.
– Нет-нет, – запротестовал я. – Лучше пусть это сделает отец. Так будет солиднее.
– Ну хорошо, отец так отец, – согласился Рудольф. – Кстати, тебе известно, что мать Рохеса была немкой?
– Ах, вот оно что! Теперь мне понятно, почему он знает наш язык.
– Да. Рохес вообще симпатизирует немцам и оказывает им всяческое покровительство. Думаю, твое дело выгорит. Конечно, у отца наведут справки о тебе. Но здесь все будет в полном порядке.
Я наклонил голову в знак благодарности.
Рудольф исполнил мою просьбу добросовестно и быстро, но события разворачивались еще быстрее. Вскоре после воспроизведенной выше беседы мою роту подняли по тревоге и швырнули на спасение транспорта с оружием, который средь бела дня подвергся нападению партизан всего в пяти километрах от Панамериканской магистрали.
Когда мы прибыли на место происшествия, повстанцы уже сделали свое дело. Они перебили охрану, взорвали грузовики и намеревались утащить в джунгли трофеи, большую часть которых составляли ящики с легким стрелковым оружием, гранатами и патронами. Партизан было мало – человек сорок, не более. Завидев нас, они выставили на пригорке у дороги заслон из двух пулеметов и начали поспешно отходить к лесу, унося с собой раненых и добычу. Мне стало ясно, что позиция для заслона выбрана неудачно: между пригорком и лесом тянулась глубокая лощина, недосягаемая для пулеметного огня, и если бы я повел по ней роту, то партизаны были бы отрезаны от джунглей и уничтожены в течение двадцати-тридцати минут. Спасти героический отряд повстанцев от неминуемой гибели могли только крайне нелепые действия подчиненных мне легионеров. Поразмыслив несколько секунд и оценив свои шансы выйти сухим из воды, я собрал командиров взводов и велел им атаковать высотку с пулеметами в лоб. Меня поразила та безропотность, с какой они бросились исполнять этот идиотский приказ. Под смертоносным огнем солдаты то и дело бросались на землю, но офицеры всякий раз поднимали их и гнали вперед. Сидя с Крашке в моем джипе и потягивая пепси-колу, я с безопасного расстояния наблюдал за тем, как пулеметные очереди выкашивают ряды наступающих. Немногим из легионеров удалось достичь цели. Пулеметчики успели скрыться, однако их оружие досталось нам, что дало мне основание рапортовать командованию о победе над врагом. Дождавшись конца боя, я воткнул в рыхлый песок на макушке холмика, где оборонялся партизанский заслон, древко сине-желто-зеленого знамени Аурики и, собрав остатки роты, произнес пошлейшую речь, в которой имя президента Мендосы было каждым седьмым словом. Впоследствии придворный художник изобразил меня бегущим впереди атакующих цепей с ауриканским знаменем в руках.
В любой демократической стране я был бы расстрелян за содеянное под ближайшим забором, но Аурика начала семидесятых годов являла собой тоталитарное государство, а при диктаторских режимах преступления зачастую оцениваются как подвиги, подвиги же – как преступления, поэтому меня не расстреляли, а отдали на прославление прессе и наградили еще одним орденом. На церемонии награждения генерал Рохес сказал, ухмыльнувшись:
– Жаль, что вы иностранец, капитан, а то мы сделали бы из вас национального героя.
Потом он добавил по-немецки тоном, не допускающим возражений:
– Через две недели я?витесь ко мне с усами! Полагаю, что две недели достаточный срок для отращивания усов. Так?
– Zu Befehl, Exzelenz![9 - Слушаюсь, Ваше Превосходительство!] – бодро ответил я, не понимая, к чему он клонит.
На сей раз мне удалось не упустить генеральского адъютанта и договориться о встрече с ним в «Тропикане» – самом шикарном отеле Ла Паломы.
Тридцатиэтажная «Тропикана» торчит, подобно острой стеклянной занозе, на склоне горы Катпульчи неподалёку от каменного креста с распятым Иисусом. Она имеет форму цилиндра. Из любого её номера – прекрасный вид: город и океан. На круглой крыше отеля находится весьма популярный в столице ресторан. Внизу, в зелёных беседках тропического парка, тоже установлены столики. Золотая молодежь Ла Паломы предпочитает высотное веселье, солидная публика – парк. Здесь хорошо отдыхается под плеск и журчание бесчисленных фонтанов и искусственных водопадов, под тихое сладострастное нытье репродукторов, не видимых в листве деревьев, которые служат основаниями для подмостков, где в перекрещенных лучах прожекторов беззвучно извиваются смуглые практически нагие танцовщицы.
Наш с адъютантом ужин, постепенно переросший в попойку, начался на крыше, а завершился в одной из беседок парка. Адъютант раскрыл между прочим смысл указания Рохеса насчет усов. Оно означало, что моя служба в Легионе подходит к концу, ибо усы были непременной принадлежностью офицеров президентской гвардии.
Мы пили за Мендосу, за Рохеса, за североамериканских союзников, за свободу и независимость Аурики, за мой орден, за наше дальнейшее продвижение по службе и еще за многое другое. После десятой рюмки, уже внизу, в парке, я затеял с ним дискуссию по вопросу о занятости населения страны, всегдашним бичом которой была массовая безработица. При этом мною была высказана мысль, что строительство новых военных баз и опорных пунктов США, по-видимому, способствовало уменьшению числа безработных. Адъютант сначала присоединился к моему мнению, но через минуту, помотав головой и, сбросив пьяную одурь, стал возражать:
– Нет, нет, мой дорогой капитан Арнольдо. К сожалению, ваша мысль не всегда подтверждается фактами. Объект «Дабл ю-эйч», например, союзники сооружают своими руками. Кроме того, из-за «Дабл ю-эйч» мы были вынуждены закрыть наши свинцовые и серебряные рудники в каньоне Саваны. Тысячи горняков лишились работы и крова. Мы до сих пор не знаем, куда их девать.
Я насторожился. Савана – крупнейшая река Аурики. Километрах в пятнадцати от места её впадения в океан поставил точку остро отточенным карандашом мой шеф Иван Иванович. Тогда, в Москве, на карте.
Между тем адъютант умолк. Его внимание привлекла танцовщица, плясавшая над входом в нашу беседку.
– Что такое «Дабл ю-эйч»? – спросил я с невинным видом.
