скачать книгу бесплатно
Это производит такое же впечатление, как вид молодой, прелестной девушки, срисовывающей, потупя глазки, с примерною рачительностью и тщательностью Поль-Поттерову корову[7 - Поттер Поль (Паулюс) (1625–1654) – голландский художник-анималист; прославился картинами, чрезвычайно жизненно изображающими домашних животных. На одной из них представлены в натуральную величину молодой бык и корова.].
Вообще, положительность и натуральность мне кажутся не принадлежностью женщины, и я с уважением вспоминаю о матерях и тетках нашего столь положительного и столь натурального поколения, которые в свои младые годы срисовывали эскизы и этюды по Рафаэлю и читали Шатобриана, Шиллера, Жан-Поля, пожалуй, и M-me Cottin и M-me de Genlis и мисс Джэн Портер[8 - Шатобриан Франсуа Рене де (1768–1848) – писатель, один из первых французских романтиков. Жан Поль (Рихтер Иоганн Пауль Фридрих (1763–1825) – немецкий писатель-романтик. Котен Мари (1770–1807) – французская писательница, автор романа «Матильда, или Крестовые походы», герой которого, Малек-Адель, упоминается в «Евгении Онегине» в рассказе о любовных грезах Татьяны. Графиня Жанлис Стефани Фелисите де (1746–1830) – французская писательница, автор сентиментальных романов. Портер Джейн (1776–1850) – английская писательница.], от которых не приходилось ни краснеть их щечкам, ни запятнаться их воображению; тогда как величайшим отступлением от принятых правил, как грех против нравственности, почиталось прочесть «Новую Элоизу»[9 - Роман Ж.Ж. Руссо (1761), классическое произведение сентиментализма. Чтение романа могло считаться неприличным для девушки, так как в нем описывалась добрачная связь героини.], и девушки не смели в том признаться ни подругам своим, ни женихам. Недалеко время, когда тайком переписывали и декламировали «Горе от ума», почитаемое чуть ли не безнравственностью, за первую сцену, где Софья Павловна и Молчалин ночью разыгрывают серенады на фортепьянах и флейте. С тех пор нас ко многому приучили и мы обстреляны, как усачи!..
Да, тогда выучивали наизусть Расина, Жуковского, Millevois[10 - Мильвуа Шарль Ибер (1782–1816) – французский поэт-элегик.] и Батюшкова.
Тогдашние женщины не нынешним чета! Они мечтали, они плакали, они переносились юным и страстным воображением на место юных и страстных героинь тех устаревших книг. Это все, может быть, очень смешно и слишком сентиментально по-теперешнему, но зато вспомните, что то поколение мечтательниц дало нам Татьяну, восхитительную Татьяну Пушкина, милый, благородный, прелестный тип девушки тогдашнего времени, – а нынешние, а любительницы Поль де Кока и Евгения Сю, а барышни наши, которые с шестнадцати лет напевают Беранже[11 - Беранже Пьер Жан (1780–1857) – французский поэт, многие стихотворения которого написаны на мотивы народных песен.], выученного наизусть тайком от маменек и наставниц, у которых они их крадут, что они дадут поэзии? Что они обещают жизни? Жалких списков с плохих оригиналов, как говорил Грибоедов[12 - Вольная цитата из «Горя от ума» (действие 3, явление 8), филиппика Чацкого в адрес русских дам, увлеченных модой на все французское.], во время которого, впрочем, знали только гризеток, а не новейший тип отчаянных и разбубенных femmes-viveurs!..[13 - гулящих женщин (фр.).]
Мечтательницы, отжив свою молодость, оставались и остаются еще теперь образованы, женственны, готовы понимать все высокое и любить все прекрасное; они воспитывают своих дочерей в строгом соблюдении собственного достоинства – и внутреннего, и наружного. Они проповедуют им, иногда неловко, но всегда с хорошею целью, о приличии и добродетели, так нагло осмеянных модною безнравственностью, и хоть словами отстаивают чувство и назначение женщины. А приверженницы естественности и правды, открытых мещанскою литературою, начитавшись и насмотревшись вдоволь забавных биографий гризеток, лореток, львиц и тому подобных разных пародий на женский пол, они слишком часто принимают мнения и правила своих героинь, они привыкают смотреть на жизнь с их веселой и разгульной точки зрения, из шутки и шалости сначала, а потом по привычке и склонности, подражают их обычаю, выучиваются курить, тянуть шампанское не хуже удалых гусаров, и стараются осуществить на деле и перенести из книг в действительность сцены и быт, знакомые им по модным romans de moeurs[14 - романам нравов (фр.).]. Не лучше ли плакать над смертью Аталы и над судьбой Теклы Валленштейн[15 - Атала – героиня одноименной повести Шатобриана. Текла (Тэкла) Валленштейн – героиня драматической поэмы Ф. Шиллера «Валленштейн».], чем гоняться за похождениями, наружностью и нравами Rose Pompon и Lizine? (Здесь не упоминается о новейших романах русской литературы потому, что хотя они водятся, как говорят, в каких-то журналах, но дамы и девушки высшего сословия их не читают.)[16 - Эти рассуждения были написаны в 1851 году.]
* * *
Марина – это легко угадывается – Марина не могла попасть в число читательниц, образуемых по образу и подобию любимых типов новейших положительных романов.
Мать ее, женщина слабая и вечно больная, но благовоспитанная и набожная, не могла сама заниматься ею, но тщательно и любовно присматривала за ее учителями и гувернантками и выбирала их сама, со всевозможной осторожностью. Марина была ее единственное дитя, и, не вставая с дивана, куда приковала ее болезнь, она следовала за нею мыслию и надзором и охраняла ее детство и первые годы девического возраста, так что ни одно знакомство с подругами, ни один урок, ни одна книга не доходили до дочери без ее ведома, позволения и разбора.
Мать Марины не допускала до нее ничего такого, что могло бы возмутить расцветание этой розы, блестящей и белоснежной. Вычитанные мысли доходили до девочки провеянные и прочищенные материнскою заботливостью. Эта больная мать была сама из числа тех мечтательниц, о которых мы говорили, и она воспитывала себе идеальную девушку, украшенную всеми изнеженными и немного изысканными совершенствами романических героинь, расхваленных и воспетых в ее собственную молодость.
Когда она умерла, Марина продолжала идти по ее следам и внушениям, и хотя она осталась, как мы видели, почти полною хозяйкою себе самой и отцовского дома, но направление уже было принято, вкус развит, душа окрылена, если так можно выразиться, и девушка сдержала все то, что обещалось девочкой.
Это самое уединение Марины, эта умственная заброшенность, в которой ее оставляли, способствовали к ее полному, своеусловному, ни от кого и ни от чего не зависящему развитию.
Марина, ожидая возраста, назначенного для ее выезда в свет, росла и крепла мысленно, приучалась сознавать себя и свои чувства. Когда гувернантка ее говорила отцу, что она легла в одиннадцать часов и спокойно почивала до девяти, Марина улыбалась, потому что под кисейною занавескою ее кровати всегда ожидала ее какая-нибудь любимая книга, которую она никогда до зари не выпускала из рук, покуда все в комнате и доме на ее половине спало невозмутимым сном.
Марина жила в мире, открытом ей материнским мановением. Книги заменяли ей воспитателей, она окружила себя гениями и мыслителями всех веков и народов; Гете, Шиллер, Жан-Поль, Шекспир, Данте, Байрон, Мольер и сладкострунные поэты, теперь столь пренебрегаемые у нас, Шенье[17 - Шенье Андре Мари (1762–1794) – французский поэт. Ему посвящено стихотворение Ростопчиной «Андре Шенье».], Жуковский, Пушкин, Мур[18 - Мур Томас (1779–1852) – английский поэт-романтик.], Гюго и романисты-сердцеведцы, Бальзак, Больвер[19 - Больвер (Бульвер) Эдуард (1803–1873) – английский писатель.], Нодье[20 - Нодье Шарль (1780–1844) – французский писатель-романтик.] – и все, что только могло возвысить душу, развить воображение, тронуть сердце созревающей затворницы, все это любила, знала, понимала она.
Конечно, от этого переселения в мир идеальный и письменный она удалилась понятиями и чувствами от действительности, предавалась мечтательности и восторженности, но это самое придавало особенную прелесть ее словам, ее обращению; она говорила, как другие пишут, и в ней не было ничего пустого и пошлого, чем портятся девушки, слишком рано посвященные в светскую жизнь и ее развлечения.
Когда Марине минуло восемнадцать лет и ее стали изредка и понемногу показывать свету на родственных обедах или вечеринках запросто у коротких знакомых, она всюду производила впечатление своим появлением и своею красотою, так что ровесницы и подруги ее стали на нее посматривать не совсем благосклонно и неохотно принимали ее в свой кружок в углу гостиных, откуда они обыкновенно наблюдают за женщинами и пробуют кокетничать с мужчинами.
Даже сама тетка ее, госпожа Горская, эта дама еще молодая, которая, достигши известных лет (вообще всегда очень неизвестных!), сохраняла еще привычки и притязания первой молодости, даже Горская не любила вывозить ее и являться рядом с нею. Марина слишком затмевала других женщин! Оттого случалось, что когда Марине захочется в театр, Горской вдруг сделается никак невозможно ее везти, или, когда Марина явится когда-нибудь в гости слишком цветущая и блистательная, у Горской разболится голова, и они должны уезжать домой.
Другая тетка, двоюродная, очень умная и добрая, мать семейства, хозяйка открытого и гостеприимного дома, не всегда была свободна к услугам Марины, которую она очень любила и высоко ценила. Марина очень хорошо понимала и колкости Горской, и невыгодность своей зависимости от чужих капризов или чужих досугов. Оттого-то и отдали ее замуж очень рано.
Когда богатый, знатный, но сорокапятилетний Ненский стал свататься за Марину чрез Горскую и отец, обрадованный таким выгодным и по всему блестящим женихом, призвал Марину в свой кабинет, чтоб сообщить ей его предложение, разумеется, Марина тотчас отказала, и отец, страстно ее любивший, нимало не вздумал ее принуждать.
Но тут вся родня пришла в движение и стали хлопотать в пользу жениха. Горская взялась адвокатствовать. Она хвалила и высчитывала Марине все выгоды, все преимущества такого брака: у Ненского теперь один из лучших домов Петербурга как по роскоши отделки, так и по блеску приема; что же будет, когда он женится и захочет ввести в лучшее общество свою молодую и прекрасную жену? Ненский занят, дела и служба поглощают его совершенно – Марине будет тем свободнее! Ненский самолюбив и любит, чтоб все ему принадлежащее блистало и удивляло; Марина, любящая по догадкам светские удовольствия, будет ими наслаждаться вполне, и так далее!
Но Марину вся эта логика не трогала и даже не смущала. Не ее можно было соблазнить такою мишурою! Марина не чувствовала в себе ни сребролюбия, ни честолюбия, ни суетности. Марина иначе понимала жизнь, хотела, и твердо хотела, прямого счастья, а Марина знала, что оно дается только браком по любви. Марина хотела любить своего мужа, и для того надобно было, чтоб жених мог ей нравиться.
Тогда принялась за дело другая тетка. «Друг мой, – говорила она Марине, – не потому только, что Ненский богат и выгодная партия, как у нас выражаются, а потому, что он прекрасный человек, благородный, честный и всем даже известен с хорошей стороны, советую я тебе за него выйти; он немолод, вот все, что против него можно сказать! Взгляни около нас: ты знаешь много молоденьких парочек, сочетавшихся по любви, а многие ли из них счастливы? Одних жен, избравших себе мужей почти ровесников и совершивших в полном угаре блаженства и необдуманности важнейший шаг в жизни женской, не запирают ли по ревности и не тиранят ли по капризу, по глупости, по дикости своей молодые мужья, образованные, но не воспитанные, по теперешнему обычаю? Других, и притом хорошеньких, умных, любящих, не бросают ли после медовых месяцев супружества, чтоб вернуться к разгульной и бессмысленной жизни товарищей, чтоб предаваться картам, даже чтоб волочиться за французскими актрисами или наездницами цирка? И чего ожидать от мужчин, не вышколенных еще опытом и не обуздываемых ни уважением к семейству, ни религией, ни строгими правилами, ни рассудком? Поищи, сосчитай, назови мне счастливые супружества! Молодость вообще страшно эгоистична: она хочет жить и наслаждаться; она во всем ищет своего удовлетворения, а не исполнения обязанностей или привязанностей, которым бы пожертвовала вполне собою и своими страстями, или просто своими прихотями. Молодой человек ищет себе в жены не столько подругу, сколько игрушку, не столько дает ей свою любовь, сколько требует от нее ее любви и своего счастья. Он знает, что нравится, что может и должен нравиться; он в брак вступает победителем и как победитель, обыкновенно, и не подчиняется! Мужчина зрелых лет, напротив, не может питать самоуверенности и самодовольствия; он уже перестал нравиться, и слава Богу, для женщины или девушки им избранной! И если он, как Ненский, человек умный и достойный, с ним более данных для счастия супружеской жизни. Ненский будет тебя любить и баловать… Право, право, эта участь стоит, чтоб ты о ней подумала!»
Еще говорили Марине: «Ты сирота; мудрено девушке одинокой поддерживаться в светской жизни, сдобровать в строгом, взыскательном, насмешливом обществе. Малейшая ветреность, малейшая необдуманность могут выставить ее нападениям и злоречию, и то, что ничего бы не значило при покровительстве и защите матери, становится предосудительным девушке, не имеющей такой опоры. Ты лучше, пригожее, умнее многих других, этого уже довольно, чтоб тебе завидовали, чтоб матери и дочери вооружились против тебя и преследовали тебя по-женски, то есть беспощадно! Горская первая тебя выдаст; ты ей мешаешь, при тебе она не так молода, как бы хотела, не так хороша, как бы могла еще казаться; она не может тебе того простить, и, выезжая с нею, ты для нее обуза. Выйдя за Ненского, ты переменишь вдруг свое положение на самое блистательное, самое спокойное, самое упроченное… Ты будешь счастливою женщиною!»
Но и эти доводы не убеждали Марину. Если б ей было семнадцать лет по рассудку и мыслям; если б она, как многие другие ее сверстницы, была ребенком доверчивым и легковерным, пустым и суетным, ее легко уговорили бы, и блестящий дом, кареты, бриллианты, кружева, а еще более независимость, свобода, возможность выезжать одной, одним словом, все, что обыкновенно у нас обещается и сулится под заманчивою формою чепчика, этой принадлежности замужних женщин, все это вознаградило бы в ее глазах старость сорокапятилетнего жениха – и она согласилась бы, как соглашаются слишком многие! Но Марина была девушка умная, рассудительная, с благородными мыслями, чувствами и правилами, что называют у нас «серьезная». Она жизнь понимала и принимала серьезно, и потому все перспективы брака, куда ее заманивали, не казались ей такими, какими снились они ее воображению, каких просило ее сердце…
Нападения приняли другой вид, подчинились другой тактике. По наущениям Горской и согласно с ее соображениями Ненский стал часто посещать дом отца Марины и являться везде, где только она показывалась; он оказывал ей особенное внимание, явное предпочтение; вмешивался во все разговоры, ее занимавшие, изобличал ум, чувство, благородную готовность ко всему хорошему, часто заговаривал о пустоте и неполности жизни одинокого человека, о трудности найти женщину вполне достойную такого имени, о счастье посвятить себя единственно этой избранной. Брак почитал союзом священным двух душ, сближенных сродством понятий и сочувствий.
Одним словом, Марину атаковали всем тем, что было в уме и сердце ее высокого, прямого и глубокого. Самолюбию ее кадилось не так, как обыкновенно заведено: ей не льстили прямо и в лицо, ей не говорили о ее красоте и миловидности, но ей показывали, что ее ставят выше всех и понимают, как она хочет быть понятою. К ее мнению, вкусам, к малейшему ее слову или намеку оказывалось утонченное внимание и уважение. Как было ей противостоять? Марина более и более привыкала к Ненскому, стала его почитать и, сказав себе: «Жаль, что этому человеку нет десяти лет меньше!» – через три месяца согласилась быть его женой!
III. Замужество счастливой женщины
Ненский, стало быть, в самом деле так сильно любил Марину, что не мог жить без нее?
О! Нимало!.. Ненский ничего не любил на свете, кроме дел своих, денег, оборотов, значения в обществе да хорошего повара.
Или же он очень был влюблен в нее?
Нисколько! В его года люди положительные не влюбляются. Для них самое прелестное личико не более картинки, самая милая девушка не иное, что как ребенок, чье внимание приобретается более или менее долгим угождением и ухождением, смотря по его характеру. Женщина для них дама, которую они ценят, смотря по тому, какое положение она занимает в свете и с кем в родстве или сношениях. Нарядное платье, модная шляпка, необходимая светскость и благовоспитанность, вот все, чего они требуют от женщины вообще и от своей жены особенно. Более им и не нужно!
Дело в том, что Ненский вдруг решился жениться, то есть что ему надоело маяться по-холостому и на холостой ноге, и он, подумавши, заключил, что следует обзавестись женою, хозяйкой дома, а потому надо и выбрать как можно лучше, в знатной семье, хорошенькую, образованную, блистательную, чтоб она достойно носила его имя и поддерживала в обществе его вес и значение.
Ненский до сорока пяти лет и до второго своего парика прекрасно прожил без жены, вовсе не замечая, чтобы ему чего-нибудь в жизни недоставало, и не поддавался никогда на все убеждения, намеки и рассуждения о необходимости и пристойности брака, которыми его обильно угощали маменьки и тетеньки во всех домах, куда он езжал и где были зрелые невесты.
Ненский умел пользоваться и свободой своей, и своим состоянием; он посещал общество французских актрис, не пропускал ни одного маскарада, давал у себя обеды и балы для молодых людей и дам не совсем известного, хотя очень веселого общества, короче, наслаждался по-своему. Но незадолго пред его знакомством с Мариной ему изменила одна танцовщица, обобрала его какая-то андалузянка с берегов Гаронны, и все эти обстоятельства вместе, в связи с новыми морщинками, которые неучтивое зеркало ему неумолимо изобличило, вселили в уме Ненского позднее отвращение к холостой жизни и мало-помалу навели его на мысль искать преобразования и совершенного перерождения в женитьбе.
Он свел счеты за несколько лет и нашел, что никакая жена, как бы дорого ни обошлись ее водворение в доме и барское содержание, не будет ему стоить тех денег, которые выманивались у него жадными предметами его беглых и оседлых предпочтений. К тому же жена, законная жена, это нежнее, важнее, да жена и не уедет с каким-нибудь парикмахером проживать в Париже полновесные червонцы, добытые у русского богача.
Он хотел кончить, как говорится, потому и вознамерился выбрать подругу между тех, которые желают начать жить… Оно всегда или почти всегда так бывает!
Разумеется, Ненский стал мысленно выбирать и перебирать самых видных, самых модных девушек лучшего круга, будучи заранее уверен, что ему не откажут. Марина бросилась ему в глаза, как блестящий метеор. Не только замечательная красота ее, но молва о ее разуме, рассудительности, прекрасном воспитании, имя и сан ее отца, все это льстило самолюбию и честолюбию Ненского. Все это обещало ему не причудливую, пустую бабенку, а «даму солидную», хозяйку, какую он именно желал для своего дома, – и вот почему он так решительно и так упрямо положил себе задачею получить ее согласие.
Преследуя ее и стараясь ей нравиться, он не притворялся и не играл комедии; нет, он только приводил в действие все свои лучшие способности, выказывал себя в лучшем виде, чтоб достичь желанной цели. Это ведь нельзя почитать обманом; это значит только по пословице «товар лицом продавать» и являться неопытной девушке в праздничной форме. Вольно же девушкам не знать, что эта праздничная форма характеров и людей не общеупотребительна потом, в домашнем, обиходном житье и что она, подобно парадному мундиру, надеваемому только при случае и в оказии, дома обыкновенно складывается с плеч и бережется тщательно, впредь до востребования!
Покуда Ненский не был женихом Марины, он бросил все занятия свои, запустил все дела, подчиняя во всем свою жизнь – жизни девушки и стараясь своим присутствием вечно доказывать ей свою привязанность.
Марину удивляло и трогало такое поведение со стороны человека степенного; оно доказывало ей, как дорого он ее ценит, и это ее склонило принять искание Ненского.
Сделавшись женихом, он предупреждал все желания, все прихоти своей невесты, в глазах ее старался угадывать ее мысль, а букет из дорогих тропических цветов, который каждое утро подавался ей от его имени, не был искуснее подобран и изящнее составлен, чем весь план обхождения степенного человека с благодарной ему Мариной.
После брака, задав блестящие и богатые праздники, открыв свой дом и поставя его на лучшую ногу, Ненский назначил Марине по три тысячи в месяц на ее булавки, предоставил ей полную свободу и весь дом в ее распоряжение. Позднее же он понемногу возвратился к своим бумагам, счетам, делам и служебным отношениям и виделся с женою только мельком, чтоб уговориться с нею о приеме гостей или о времени ее выездов в свет, куда он любил ее сопровождать, наслаждаясь и торжествуя при виде впечатления, всюду ею производимого.
«Прекрасный муж, почтенный человек, примерный Ненский!», – кричали единогласно и Горская, и отец Марины, и старая гувернантка, и даже сама двоюродная тетка, эта женщина умная и добрая, любившая Марину. Да, все они были восхищены обхождением Ненского с его молодою женою, и все поздравляли друг друга с таким желанным и вполне благополучным пристроением девушки, им дорогой.
«Счастливая женщина» – так стали называть Марину сперва в семействе, а потом в свете. «Счастливая женщина» – раздавалось в ушах ее, и когда все вокруг нее так были уверены в ее счастье, надо же было и ей сначала поверить, что в самом деле она счастлива!
И пенять ли им за то? Проклинать ли свет и людей за их ошибку, за их ложные понятия? Нет, они грешат иногда по неведению, по забытью и привычке все мерить, взвешивать, ценить и судить по наружности, по расчету, по принятому мерилу богатства и весу золота, они счастьем называют благосостояние и отсутствие зла почитают благом. Они забыли, что сами были молоды, забыли прежние свои воззрения на жизнь и прежние с ней недочеты; они проповедуют мнения принятые и без худого намерения посылают жертву на казнь, думая вести ее на торжество.
«Счастливая женщина» – это по-светски значит женщина, у которой богатый дом и щегольской экипаж, лакомый обед и модное платье, женщина, которая пользуется всеми выдумками роскоши, всеми излишествами, столь нужными в светской жизни, женщина, которую никто не огорчает, не беспокоит и не стесняет. Чего же ей более? Муж, доставивший все эти удобства, не есть ли редкий, примерный муж?.. И как не пожелать такого своей дочери, своей сестре?
И если твое сердце, бедная девушка, не принимает их ученье, не разделяет их положительности, если ты чувствуешь в себе призвание любить, жажду иного, не столь внешнего счастья, потребность взаимности с существом тебе милым и дорогим, то тебе скажут, что это пустые бредни молодости и неопытности, обман твоей восторженности и твоих мечтаний, тебя же обвинят, тебя же осмеют! Не спорь, не говори по вдохновению души твоей или по внушению молодого сердца, ты не убедишь и не переуверишь никого! Вырви лучше его из груди твоей, это беспокойное сердце, не покорное премудрости света, нагни смиренно свободолюбивую головку и ступай по стезям, проложенным и протоптанным издавна твоими несчетными предшественницами… Покорись… Отдай свою свободу и свою судьбу в руки незнакомого человека, простись навеки с любимыми своими надеждами и ожиданиями, откажись даже от возможности их исполнения – отдай свои права на неожиданное, на неизвестное, на случайность, отучись говорить и думать: «Быть может!» – разбей его и брось, этот первообраз, составленный пылкими мечтами в глубине девического воображения и заветно хранимый тобою, как залог неминуемой встречи и счастливой любви… Не зови его, не жди, этого незнакомого, но уже любимого… Ведь они сказали, что все это пустое, несбыточное, невозможное! Они старее, умнее, опытнее тебя – они хотят тебе добра… Поди, бедная девушка, неси себя на жертву их премудрости, но только не оглядывайся назад, потому что голова твоя закружится и сердце дрогнет, когда ты измеришь все расстояние, отделяющее тебя от всего того, чего ты желала и ждала!
Но так ли легко все это исполняется, как говорится?
Спросите Марину!
Она вошла в мужнин дом без заблуждений, несовместных с ее годами и нравом, но с твердою, благородною самоуверенностью, с намерением верно и свято исполнять свои обязанности, уже не мечтая о любви, слишком невозможной, но готовая подарить мужу прямую и высокую дружбу, делить с ним добро и зло, радость и горе, принимать участие во всем, его занимающем, и уделять ему сколько можно из богатого родника своего собственного внутреннего мира. Она готовилась быть его подругою, понимая под этим словом полное, сознательное, неизменное сотоварищество двух существ, свободно избравших один другого, для перехода через неизвестную и подчас трудную дорогу жизни.
Посмотрим, сбылись ли ее ожидания.
Когда Марина должна была признаться себе самой, что супружество было для нее только продолжением девического уединения, что ничего общего не было и не могло быть между ею и мужем, что она не только не нужна ему, но что, по образу жизни и занятиям своим, он часто стесняется ее присутствием, удивление и недоумение овладели ею. «Зачем же он женился?» – спрашивала она себя и не могла приискать удовлетворительного ответа.
Сначала она полагала, что он, судя по летам ее, считал ее полуребенком и потому не искал с ней обмена мыслей и раздела умственной жизни. Она старалась всячески доказывать ему, что она не столь ребячлива, как он может предполагать, и что готова быть участницей в его занятиях. Но скоро она поняла, что ему вовсе не нужно ее участия и что дела его такого рода, а мысли такого устройства, что их и делить и сообщать не приходилось.
Тогда Марине показалось, что ему должно быть скучно, потому что собственной его жизни недостаточно, чтоб его занять, и она захотела привлечь его в свою сферу, сделать его сообщником многосторонних и разнохарактерных занятий. Но и это не удалось! Предлагала ли она ему послушать музыку или пение? Он всегда отговаривался недосугом. Хотела ли она сообщить ему что-нибудь новое, только что ею прочитанное в журналах или книгах посерьезнее? Он или не понимал, или не хотел понимать. Заводила ли разговор, где столкновение или различие мнений могло служить поводом к размену остроумных или веселых замечаний? – он выслушивал, одобрял все ею сказанное и, не отвечая, уходил.
Журналы и книги получал и выписывал он, так же как и все лучшие из выходящих в Европе гравюр и литографий, лишь для показа, чтоб их все могли видеть в его кабинете, потому что так принято в богатых домах, но никогда сам в них не заглядывал. Музыку он почитал необходимым для оживления послеобеденных умирающих бесед. Он гордился талантами жены и потому, когда были гости и когда было при ком блеснуть ее игрою, он сам открывал фортепьяно и неотступно просил ее утешить его слух какими-нибудь мнимолюбимыми им пьесами. Но когда они оставались вдвоем, он так же мало интересовался игрою Марины, как и ее разговором.
Она спрашивала себя, куда ж девались его общительность, его разговорчивость, его внимание, которыми он так искусно облекался при ней перед их помолвкою… Все это исчезло, как декорация после спектакля, как праздничные убранства после праздника… Способность ее понимать, способность мыслить в нем оставалась – только он ее не употреблял. К чему?
О, мужья! Не все ли вы такие? Лучшие из вас не следуют ли этой системе не церемониться и не женироватъся[21 - Не стесняться.], как скоро обряд венчания утвердит вас владетелями навеки и безвозвратно тех самых девушек, которым вы расточаете так много исканий и угождений прежде брака?
Это равнодушное безучастие, эта убийственная лень не составляют ли весь запас ваших домашних отношений, когда вы с глазу на глаз? Не все ли или не почти все ли вы отталкиваете такими приемами эти неопытные и невзыскательные сердца молодых жен, которые напрашиваются на привязанность, и так легко были бы удовлетворены, если б вы хотели, если б вы умели их лелеять ласкою и снисхождением? И когда ваша угрюмая положительность, когда ваше обидное нерадение удаляют от вас разочарованных подруг, когда под кровом вашим начинается эта томительно-неровная борьба, эти безвыходные положения, которые так часто разрушают навсегда согласие, спокойствие, даже самую святость брака, когда вражда и отвращение садятся бессменными стражами у ваших изголовий, и кровь Евы заговорит в груди ее правнучек, и они из тесноты и пустоты этой домашней, вами отравленной жизни рвутся и просятся, как тоскующие души, на простор другого, более им сродного существования, когда…
Скажите сами, скажите, кто виноват?
Марина скоро увидела ясно, каковы есть, будут и должны быть ее отношения к мужу. Твердая и решительная столько же, сколько и прямая, она окинула мысленным взором себя, его, свое положение и прозрела!
Итак, напрасно степенная девушка геройски заглушала в себе и романические мечты, и жажду любви, свойственную ее молодости, напрасно она приняла жизнь такою, какою она предстала ей об руку с строгим долгом, напрасно в супружестве согласилась искать не восторженного счастья, а тихого мира и дружбы, основанной на обоюдной преданности, – эти скромные ожидания не сбылись!
Муж, который годился ей в отцы, обманул ее, если не так, то почти столь же горько, как мог бы сделать молодой человек, избранный по страсти, слепо и безусловно. Что-то похожее на иронию и насмешку над собой уязвило душу Марины. Холодное отвращение собирало по каплям льдины в этой душе глубокой и таинственной. Скука, апатия, сплин заменили в ней прежнюю силу, прежнюю волю; умственная дремота оковала все ее способности.
Марина Ненская стала всматриваться в мужа уже не как в друга, чтоб изучать его на любовь и радость, а как в нежеланного и неприятного товарища, данного ей судьбою в сопутники длинного пути. Он не остерегался, изобличая все более и более сухость и пустоту своей натуры. Суд Марины определил скоро его настоящую цену, и по мере того, как ее глаза находили у него ежедневно все более морщин, прежде скрытых добродушным невниманием, не хотевшим их видеть, рассудок ее стал замечать его недостатки. Но он, впрочем, был не дурной человек, нет! Он просто был человек очень обыкновенный.
А Марина все продолжала слыть счастливою женщиною!..
Да и жаловаться она не могла: ее не обижали, не оскорбляли, не теснили. Ее предоставляли самой себе, вот и все!
В первое время такого грустного замужества она скучала, ужасно скучала. Марина находилась в положении богатого купца, который бы оснастил и нагрузил всякими драгоценными товарами корабль свой, чтоб ехать торговать в далекий край, и вдруг, настигнутый бурею, должен был бы искать спасения у первой попавшейся земли, казавшейся ему населенною и полною жизни; он пристал, бросил якорь и снял паруса, но вдруг выходит, что он попал на необитаемый остров, где все мертво, глухо и дико. Корабль цел и невредим, запас товаров наготове, но некуда и некому сбывать их, и купец видит, что богатства его не нужны ему…
Но купец может починить свой корабль, снова распустить нетерпеливые паруса, снова пуститься по океану и плыть на отыскивание другого края, более удобного и гостеприимного, а Марина?
Марина хотела было помириться с диким островом, куда судьба занесла ее. Марина, снявши, по совершенно женскому движению, кружевной чепчик, эмблему обмана, ее постигшего так незаслуженно, Марина принялась снова за девическую жизнь свою, за книги, карандаши и фортепьяно… Но эти верные друзья и наперсники оказались теперь недостаточными, чтоб занять ее праздность и рассеять ее скуку. Да книги же как будто были виноваты перед ней, или она перед ними: жизнь в них представлялась не такою, какою она ее нашла, или, может быть, она не так ее искала, как они советовали. Марина чувствовала себя с ними в разладе. То, что прежде в них так сладостно манило и волновало ее, рассказы о счастливой любви, теперь ее сердило и досаждало ей.
Она заперла книги в палисандровый шкаф своего роскошно убранного кабинета и забросила куда-то ключ от них.
Марина начала выезжать и принимать гостей с утра до вечера, или, правильнее сказать, до другого утра, так поглотил и завлек ее вихрь светских удовольствий. С такими натурами нет меры и расчета ни в чем; они всегда у крайностей; посредственность в чем бы ни было им несвойственна и ненавистна. Они хотят жизни, только жизни, требуют ее, ищут везде, где она является в блеске и разгаре своем: готовы взобраться на облако или соскочить в бездну, если им обещают, что там ждет их жизнь. Они могут, как Вилисы, умирать от истощения в безумной пляске, или, как Магдалина[22 - Вилисы – мифологические существа из балета Адольфа Адана «Жизель, или Виллисы». Магдалина – Мария из Магдалы, блудница, обращенная на путь покаяния Христом.], идти жить в пустыне, питаясь кореньями и упиваясь слезами. Невозможно им только спокойствие, безжизненное, бездейственное спокойствие, доля уставших, отрада истомленных. Противно им все пошлое, обыкновенное. Ощущение, чувство, страсть – вот их стихия, вот назначение их и условие их бытия. Подите, заприте их в каком-нибудь безвыходном кругу безжизненной тиши и посмотрите, как они урвутся и освободятся. Они саламандры[23 - Саламандра – дух огня, романтический образ, принимающий облик ящерицы.], им нужно пламя, жить в огне!
Но вихрь ветра и шум его только издали кажутся приличною сферою для таких организаций. Не теплоту находят они в ней, а духоту многолюдных сборищ; не сияние, им нужное, а минутный блеск бальных зал. Праздник остается и кажется таким лишь для взора, поверхностно скользящего по наружности его, не углубляющегося в его значение, не ищущего ничего под его блестящею обстановкою. Марина танцевала и наряжалась, не пропускала ни одного бала, не покидала ни одного котильона[24 - Котильон – бальный танец французского происхождения. Первоначально так называлась нижняя юбка. В дальнейшем это название закрепилось за танцем, во время которого были видны нижние юбки.], вертелась до упаду, веселилась до упоения, но возвращалась домой уставшая, – не утомленная!
Забавы тешили ее, но радость от нее бежала, как полуденная тень от безумного ребенка, за нею гоняющегося. С первого появления в петербургских гостиных Марине немудрено было стать на самом завидном месте. Мода усыновила ее между своими балованными любимицами. Если б Марина была тщеславна, тщеславие ее нашлось бы вполне удовлетворенным. Но успехи в свете составляют цель лишь для кукол и мраморных статуэток, для настоящей женщины они только средство… средство выказать себя на выгоднейшем подножии, чтоб произвести лучшее впечатление.
На кого?
Этот вопрос не сделают женщины, похожие на ту, о которой мы говорим! Для других пусть он останется нерешенным – зачем им объяснять его?
Но Марина, пылкая, страстная, блестящая Марина была вместе с тем чиста и непорочна, как голубь.
Запретная мысль, грешное искушение не могли прийти ей в голову. Поняв свою супружескую долю как отсутствие любви, Марина не думала, не хотела, не могла искать замены позволенному счастию. Строгие правила нравственности врезались глубоко в ее душе, воспитанной в подчинении им. К тому же она была набожна и благочестива. Не с сухостью методических протестанток, не с утонченным ригоризмом католичек, рассказывающих иезуиту не только все смущавшее их души, но все ссоры, мелочи и дрязги своего хозяйства, более даже – все сокровеннейшие тайны своих супружеских отношений, но с простотою, смирением и невопрошающей верою дочерей православия Марина молилась, как молилась ее покойная мать, как и она, приносила к подножию киота утренние думы и вечерние воспоминания свои. Это спасительное обыкновение освящало ее сердце и мысли и хранило в ней детскую непорочность.
Она была добродетельна по увлечению и нравственна по убеждению.
И потому Марина хранила себя и остерегалась всякой страсти, тогда как другие остерегаются только огласки. Вступая на поприще светских успехов, Марина сказала себе, что ничего более не будет там искать, и действительно ничего не искала.
Как! – скажут нам: так она не была кокеткой?
Напротив! Следует только разобрать и определить, в чем именно состоит кокетство и какие женщины бывают кокетки.
Знать цену себе и красоте своей, если в самом деле хороши, – понимать в себе власть ума и могущество приманчивости, если вы их имеете, желать, чтоб и другие, чтоб даже все поняли и оценили в вас эти лучшие дары, какими судьба может наградить женщину, вот кокетство не только позволительное, но даже должное, и оно так врожденно, так свойственно женщинам, что лучшие из них им руководятся до самой старости, желая нравиться вообще всем и каждому и всюду всегда производить благоприятное впечатление. Нравиться и быть любимой – два условия женского бытия, и если найдутся иные, которые от них отказываются, то это какие-то анормальные существа, исключения.
Марина была кокетлива, себе неведомо как и почему, а по природному инстинкту и бессознательно. Нравиться было ей так же сродно и необходимо, как розе расцветать в летнюю пору. Она любила лестный говор похвалы и удивления, которыми встречался ее приезд в свет; она наслаждалась приветными взглядами толпы, когда, блистательна и свежа, она облокачивалась на перилы ложи своей в театре или каталась по Невскому и на островах в богатой карете, более она не требовала и не ожидала.
Конечно, многие старались ей понравиться и влюбить в себя эту женщину, с которой протанцевать одну мазурку было уже отличием и честью, по положению, сделанному ей светом среди его богинь. Но все эти попытки оставались без успеха.
Марина принимала всех равно, никто ей не нравился, никого она не предпочитала, и ей не стоило усилия ее равнодушие ко всем. Как только ухаживание и угодничество поклонника пыталось перешагнуть за пределы самых пустых светских отношений, Марина откровенно и решительно останавливала вознамеривавшегося идти далее, и, смотря по характеру его или по мере его ума, он оставался ее преданным доброжелателем или делался ее врагом.
Года с два прожила или, лучше сказать, проплясала Марина таким образом, и эта вечная, суетливая пустота стала ей надоедать. Балы ее утомляли, рауты и театры усыпляли; дома ей становилось все скучнее и постылее…
Марина иногда просиживала у себя на диване целые вечера и отказывалась от самых заманчивых приглашений. Глаза ее бродили по потолку, а мысли терялись где-то… в загадочном и таинственном мире женских грез… Она серьезно начала спрашивать себя, что с нею делается, чего ей недостает?
Иногда ей приходило желание путешествовать… ехать далеко, надолго… не за тем, чтоб видеть что-нибудь новое или посетить какой-нибудь край, предмет для нее особенного любопытства, но просто за тем, чтоб избавиться от своей настоящей жизни и всего того знакомого, обыденного, обыкновенного, что ее окружало. Укрыться, урваться… вот чего ей хотелось, так неопределенно, а между тем так сильно и так настойчиво. Ничто ее не веселило, ничто не занимало, ничего она не хотела. Она думала, что она больна, и не умела назвать себе своей болезни.
А в свете все говорили, что она счастливая, вполне счастливая женщина!
IV. Усобинца в женском сердце
Раз на шумном рауте, где Марина почти зевала по обыкновению, ей представили приезжего, только что возвратившегося из-за границы. Это был Борис Ухманский. Они разговорились, понравились друг другу, оба нашли удовольствие в своей беседе и так ею увлеклись, что незаметно оставались вместе более полутора часов.
Это не водится и не делается, как известно. Светское приличие и закон общежития требуют, чтоб в больших собраниях никто не занимался исключительно теми людьми и разговорами, которые ему нравятся и его занимают. В свете каждый, а еще более каждая принадлежит всем. Монополии возбраняются как исключения, обидные для общества. Всего менее надо говорить с тем, с кем всего более хочется говорить. Уж это так принято! А за пренебрежение своих законов свет умеет мстить и наказывать по-своему, отлично и метко!
Раут собирался, оживлялся, кипел говором, потом пустел и расходился от одиннадцати часов до половины первого, пока Марина Ненская и Борис Ухманский сидели на vis-а-vis[25 - лицом к лицу (фр.).] перед камином и, ничего не замечая из всего происходящего вокруг, продолжали говорить живо и одушевленно.
О чем же они говорили? О том, о сем, а больше ни о чем![26 - Вольная цитата из «Горя от ума» А. Грибоедова. Монолог Фамусова: «А придерутся // К тому, к сему, а чаще ни к чему, // Поспорят, пошумят и… разойдутся…»] Как обыкновенно случается при первой встрече, когда умы, предчувствуя согласие или спор, хотят уловить характер друг друга, перебегают от предмета к предмету, все обнимают поверхностно и все бросают на лету, действуя оглядкою и ощупью, чтоб лучше понять средства и силы друг друга.
Видели ли вы, как дерутся на рапирах два противника на первой своей схватке?
Таков точно первый разговор между светскими умными людьми. У ратоборцев железо обдумывает каждое движение, каждый удар, глаз силится угадать мысль противника в его взоре; рука примеряется к напору, к меткости чужой руки; каждый шаг, каждое направление оружия рассчитаны, чтоб испытать чужую силу, не выдавая своей собственной, и волнение боя одушевляет все более и более двух фехтующих; скоро все силы, все способности обоих разгораются в этой схватке, как будто в настоящем бою.
Так-то и в беседе.
Вместо железа язык ловит последнее слово, чтоб отвечать ему возражением; глаза также преследуют, угадывают, ловят мысль в других глазах; шутка, острота, рассуждение, отрицание, опровержение – все это быстро обменивается, перекидывая разговор, как мяч, как волан, летящий с ракетки на другую: то он ловится искусно и удачно, то роняется не менее искусно, чтоб удобнее было перенести разговор на другое поле, возобновить его в другом виде.
Разумеется, надо, чтобы оба говорящие были если не равных сил, то равно опытны в прекрасной науке светских разговоров и умной болтовни, ежедневно более и более вытесняемых из обычая и моды у европейцев грустными обстоятельствами их политического положения и проистекающих оттого фальшивых отношений членов общества между собою, у нас же – картами и умственною ленью, этою разрушительницею всякой общительности и всяких бесед, выходящих из круга вечных вопросов о здравии и толков о погоде.
И Борис, и Марина – оба были умны, образованны, сообщительны, а в этот вечер их обоих оживляло удовольствие от находки достойного собеседника. Как мы сказали, они долго продолжали то спорить, то соглашаться и наконец, когда беспрестанно отодвигаемые кресла уезжающих образовали пустыню около них, Марина, удивленная, взглянула на часы и еще более удивилась, узнав, что уже поздно и что они почти одни пересидели весь раут и гостей, его составлявших.
Марина кивнула головой своему новому знакомцу, подошла к столу, где хозяйка допивала чашку чаю, как бы в знак окончания своего угощательного подвига, и вышла в переднюю, где ей подали шубу из черно-бурых лисиц, крытую темно-вишневым бархатом.
Покуда она ждала своей кареты и рассеянно отвечала некоторым запоздавшим, которых застала на мраморной лестнице, блуждающие взоры ее нечаянно устремились к гостиной, откуда она вышла.
