скачать книгу бесплатно
Утром проснулся от тычка в бок – не сразу понял, где нахожусь. Едва светать начало – небо в узеньком закопченном окошке было светло-серым, пасмурным. К ресницам моим будто бы по камню привязали – так хотелось спать. Но Колдун пинал меня босой ногой под ребра, чувствительно, так, что мне пришлось выползти из-под лавки и сесть на пол, протерев глаза кулаками.
– Уже половина пятого, – неодобрительно заметил он. – Время в лес идти, пока солнце не поднялось.
Завтрака мне не предложили, а я спросить постеснялся. В Колдуне было что-то необъяснимо мрачное, предвестие беды. С ним не хотелось лишний раз заговаривать. Я пробыл в его доме сутки, и за это время слова грубого не услышал, однако почему-то явственно чувствовал – если что-то пойдет не так, он может меня и убить. Хотя роста Колдун был невысокого, телосложения скорее хрупкого – узкие плечи, небольшие, как у девчонки, ладони, но в этом всем чувствовалась скрытая сила лесного кота. Литые мускулы, смуглая кожа, спокойное скуластое лицо, вкрадчивая походка.
Первые дни мне всё время казалось, что Колдун у меня за спиной стоит. Я даже его дыхание на затылке будто бы чувствовал, и тонкие волоски на шее топорщились – как будто опасность какая-то мне угрожала, как будто бы сама смерть, проходя мимо, случайно задела меня рукавом. Оборачиваешься, а сзади и нет никого – померещилось.
Утром Колдун меня в лес повел. По лесному бездорожью он шел быстро, я едва поспевал за ним. Бурый мох колыхался под нашими ногами как Саргассово море – иногда нога проваливалась в него по колено. На мне были старенькие китайские кеды, которые мгновенно промокли и отяжелели. Я спотыкался о коряги, иногда падал на колени, но Колдун не считал нужным ни обернуться, ни хотя бы немного замедлить шаг. Наконец он остановился и, наклонившись, сорвал какую-то травинку и протянул мне.
– Вот. Ищи такие же, набери как можно больше. Срывай у самого основания, корни не выдергивай. Набьешь все карманы – тогда и вернусь за тобой.
И, не оборачиваясь, он ушел прочь, я же остался на поляне один, окруженный белесым, как жидкое молоко, туманом. Небо было светло-серым, моросил дождь, одежда моя быстро намокла. Я трясся и вибрировал, пытаясь согреться. Мне пришлось встать на четвереньки в чавкающую грязь, но даже так было трудно разглядеть нужные травинки среди густой поросли. Дрожа от холода, я перебирал траву руками, стебли, которые понадобились Колдуну, были твердыми, несколько раз я поранил пальцы до крови. От жалости к себе хотелось плакать. Всё же в деревне у меня было то самое простое, что позволяет чувствовать себя человеком. У меня был дом, сухой и теплый, были свои бесхитростные двери в чистую радость – и мопед, и удочка, и ожидание, что Вероника из крайнего дома с улыбкой посмотрит мне в глаза. А теперь я ползал в грязи, как дворовый пес, и даже не знал не то чтобы своей участи, но и каких-то незначительных ее деталей – дадут ли мне еду, будет ли такая каторга каждый день, так уж ли я нужен Колдуну и не найду ли я смерть, попытавшись отсюда убежать?
Так прошло несколько часов – когда Колдун вернулся, солнце уже стояло высоко над лесом. Я сидел, прислонившись спиной к толстому стволу дерева, обнимал колени и пытался не потерять сознание от холода. Колдун взглянул на меня неодобрительно и даже, как мне показалось, брезгливо поморщился. Позже я привыкну, что он нетерпим к слабости, но в первые дни это казалось странным.
Колдун уже давно определял себя как некую частичку Вечности, заключенную в форму тела. Его раздражало изначальное несовершенство сосуда. Когда я узнал его ближе, понял, что это отчасти страх – он боялся единственного, что невозможно было взять под контроль. Времени. Он виртуозно играл с Временем, умел сжимать его так, что часы казались мгновением, умел чувствовать его с точностью до минуты, не пользуясь часами, или наоборот – растворяться в нем, видеть его как бесконечное пространство информации, в котором прошлое и будущее читаются как страницы библиотечных книг. Но Колдун ничего не мог поделать с неизбежностью времени, с его постоянным током.
Осень сменяла лето, потом наступала зима, и тем, кто жил в режиме машинального восприятия мира, казалось, что так будет вечно. Но время умело ждать и однажды отнимало у каждого его наивные «навсегда». Влюбленные клялись друг другу в вечной страсти, расчувствовавшиеся невесты плакали, стараясь, чтобы не потекла тушь, а спустя двадцать лет смотрели на тех, кто когда-то для них был чуть ли не богом, с отвращением и тоской. Белолицые красавицы любовались на себя в зеркалах и благодарили небо за джекпот, пока однажды не наступал день, когда никто не оборачивался им вослед и единственной фразой становилась: «Ты сделала всё, как я просил?»
Я кивнул и показал Колдуну набитый травинками карман. Колдун не поблагодарил даже, просто велел идти домой и все травы собранные на стол в горнице ссыпать. «Научу тебя сортировать их правильно. И поторапливайся, скоро опять дождь начнется, а тебе еще на болото идти, за ряскою».
Первый день в лесном доме бесконечным был, хотя вроде бы, когда ты работою занят, время должно быстрее бежать. Только вот я этого совсем не чувствовал, наоборот, минуты тянулись как патока. Травы мы отсортировали, потом Колдун вручил мне ведра и показал тропинку к лесному источнику. «Каждый день будешь воду приносить, у меня обычно шесть ведер уходит, а теперь с тобой, нахлебником, и все восемь получатся». Я и рад был от него избавиться: бродить по лесу одному было всё лучше, чем находиться в его присутствии, когда не знаешь точно, что от тебя хотят и ждут. Даже несмотря на то, что на обратном пути ноги мои подкашивались от слабости: в каждом ведре было двадцать литров, не привычен был я к такой работе. Путь длинный, тропинка скользкая. Так, по шажочку, и добрел. Несколько раз передохнуть останавливался, на дереве поваленном посидеть, травинку пожевать, на кроны деревьев посмотреть, на то, как беззаботно в них копошатся лесные птицы. И снова всплакнул от обиды – как там сейчас мои, что делает брат Петя, как мать объяснила ему мое отсутствие?
Колдун меня потом за неповоротливость отругал, сказал, что ползаю, как черепаха.
Только воду я принес, как меня на болото отправили. Болота в наших краях злые, топкие, много народу в них сгинуло – охотники да лесники знали, что ходить по лесу следует с осторожностью, потому что, если шагнешь в топь, обратного пути для тебя уже нет. Я рассказал об опасениях своих Колдуну, тот только усмехнулся: «Я большую часть жизни среди болот этих существую, как видишь, все в порядке! Если с лесом общаться правильно, если на языке его говорить, ничего он тебе не сделает». На болото Колдун меня все-таки проводил, он передвигался в чащобе так быстро и уверенно, как будто не человеком, а полузверем был, сказочным оборотнем. Ничего не боялся, безошибочно определял дорогу. Показал мне, какую ряску собирать в корзинку – изумрудную срывать, а буро-желтую не трогать. «А зачем это вам вообще? – рискнул спросить я. – Ее разве едят? Трава же бесполезная!»
Но он оставил мой вопрос без ответа, только хмыкнул – вообще не баловал меня разговорами. Казалось, что я его раздражал уже одним фактом своего существования, хотя не по своей, а по его воле оказался я в лесной обители.
Уже стемнело, когда мне был наконец предложен обед – буханка серого хлеба, на которую я набросился, как изголодавшийся дворовый пес, и какая-то горькая травяная кашица, которую я только с опаской понюхал, а есть не решился. «Не советую пренебрегать моей пищей, – предостерег Колдун. – Другой ты здесь не получишь, а силы тебе нужны».
Вторая ночь в новом жилище прошла в бессоннице и тоске, и третья тоже, на четвертые сутки я был настолько утомлен, что даже был готов смириться и позволить тяжелой волне сна накрыть меня с головой – мысли мои путались, руки были изрезаны стеблями, я простудился и не получал никаких лекарств, кроме густого травяного отвара на меду. От голода меня пошатывало, кишки крутило, всё время хотелось есть, спать и сдохнуть – в произвольной последовательности. Мне было пятнадцать лет, и я чувствовал себя полутрупом без будущего. Если бы я знал, что через неделю, две или пусть даже полгода кто-нибудь вызволит меня из этого ада, меня бы спасала надежда. Но идти мне было некуда.
На пятую ночь тело запросило пощады, веки стали тяжелыми, и даже вечная фоновая тревога будто бы почтительно уступила место инстинкту самосохранения.
Но именно в эту ночь случилось то, что заставило меня до самого рассвета пролежать с колотящимся от страха сердцем, прижимая к груди собственную скомканную куртку, которую я использовал вместо подушки. Это был суррогат объятий. Как будто бы я был не один на свете. Так дети прижимают к себе плюшевых медведей, с младенчества привыкая к иллюзии дружбы и тепла.
Я лежал в кромешной темноте, когда скрипнула входная дверь, которую кто-то вдруг распахнул порывисто, не заботясь о том, чтобы остаться незамеченным.
Мои глаза уже достаточно привыкли к темноте, чтобы я счел разумным немного высунуться из-под лавки. Выполз, перебирая руками по прохладным доскам, как полудохлый пес из неуютной конуры.
Это был Колдун. Сероватый лунный свет, пробивавшийся сквозь тонкие занавески, падал на его бледное, как у мертвеца, лицо и раскинутые руки. Глаза его казались бездонными. Но самое страшное – губы были перепачканы чем-то темным и липким, и по запаху, который исходил от него, было совершенно очевидно, что это кровь.
Я рос в деревне и хорошо знал запах крови. Последние годы мы жили на пороге нищеты, но бывали времена, когда мать каждую субботу точным движением отрубала голову жирной пестрой курице, а сосед однажды при мне резал свинью, которая верещала человечьим голосом. В этом визге были смертельная тоска, и боль, и узнавание предательства, и вкус гибели. А потом во дворе у нас пахло вот так же, как от Колдуна. Неостывшая кровь, нутряной густой запах требухи.
Пошатываясь, Колдун добрел до ведра в углу, схватил ковшик с водой, осушил его залпом. Потом снял рубаху и отжал ее прямо на пол, и я понял, что в крови была и вся его одежда. Как будто бы он убил кого-то, заколол ножом, а потом вывалялся в останках – такой вот макабрический экстаз, праздник чужого последнего вздоха.
Я осторожно вполз обратно под лавку. Страх был похож на миллион остроконечных льдинок, впившихся в тело. Хотелось убежать, но я интуитивно понимал, что безопаснее вести себя как можно более незаметно. И реальность в ту же минуту подтвердила мою правоту – Колдун как-то странно дернул шеей, как животное, повел носом в мою сторону, несколько раз шумно вдохнул, как будто бы прицениваясь к моему запаху, как будто сопоставляя его с кровью, в которой он был перепачкан.
Я вспомнил, что у Колдуна есть нож. Он вообще любил заточенный металл – травы срезал специальными серпами, у него был даже меч, который сделал для него на заказ местный кузнец. О, что это был за меч! С мутноватым темно-красным камнем в рукоятке. Скальпели, тяжелые и лаконичные метательные ножи, антикварный стилет с ржавым лезвием. Но самым любимым был нож, который Колдун называл ритуальным – простой, как будто бы кухонный, для жесткого мяса. Блестящее лезвие и грубо перемотанная рукоять. Колдун почти никогда с ним не расставался, носил за поясом в специальном кожаном чехле.
Ему явно было трудно стоять на ногах. Подавшись всем телом вперед, он уцепился пальцами за край столешницы массивного деревянного стола и так стоял довольно долго, в мрачноватой тяжелой прострации.
«Только бы не меня, только бы не меня… Пусть он обо мне забудет», – беззвучно бормотал я в темноте.
У страха и времени отношения особенные – вечный роман. Страх замедляет время, делает его тягучим, как растопленная ириска. Должно быть, прошло совсем немного времени – рассвет еще не коснулся наших подслеповатых окон, но мне казалось, что я заперт в вечности, как муха в янтаре. Это никогда не закончится. Кровь, тошнота, Колдун, уцепившийся за стол, и его страшные пустые глаза.
Но проходит всё…
Потому что Вечность – это пространство, а не явление. Она принимает всех – любого человека, планету, событие, пытку, благодать – принимает ненадолго, а потом растворяет в себе, лишая сначала формы, а потом и воспоминаний о ней.
Спустя много лет я это понял. А тогда, пятнадцатилетним мальчишкой, только догадывался, еще не умея поймать мысль и приодеть ее в правильные слова.
Колдун постоял так какое-то время, а потом, так же тяжело, грузно, двинулся к себе на лежанку. Засыпая, он шумно отрыгнул, и мне почудилось, что запах переваренной крови стал глубже и ярче.
Позже мне часто приходилось видеть такое в этом доме, где прошли четыре самых странных года моей жизни.
Колдун часто возвращался из леса на рассвете, тяжелой поступью, как будто бы пьяный, хотя я точно знал, что алкоголь он презирал и называл «лифтом для слабоумных». В иные дни он ступал как девица, как будто бы тело его вовсе не имело веса, он мог подойти со спины и окликнуть меня, и это всегда было неожиданно, я не чувствовал ни его приближения, ни его взгляда. Но не в те ночи, когда он возвращался, перепачканный в крови.
Довольно быстро я потерял счет времени. Первые дни внутренне учитывал, а потом запутался – усталость, голод, непосильный труд забирали всё мое внимание. Вся тяжелая работа по дому была переложена на мои плечи. Я отвечал и за порядок, и за то, чтобы в старой бочке всегда была свежая вода, и за небольшой огород Колдуна (в котором росли какие-то диковинные растения, никогда прежде мне, выросшему в деревне, не встречавшиеся), и за сбор трав, и за то, чтобы печь была натоплена. Ни слова благодарности я ни разу от Колдуна не услышал.
Дом Колдуна со всех сторон окружен лесом густым – бурелом, вывороченные корни, зыбкие, опасные топи. Он как будто бы нарочно выбрал для жительства такое место, где никто бы его не нашел.
Колдун меня чем-то каждый день опаивал. Говорил: «Для иммунитета полезно, болеть никогда не будешь». Поднимался спозаранку и готовил в печи варево сложное – травы в нем были какие-то, корни, порошки, а под конец он даже щепотку пепла белого кидал в чугун, что-то пришептывая. У него был комод, в котором травы разные и смолы хранились, все в подписанных на латыни баночках, как в средневековой аптеке. Комод на ключ запирался, и недоступность эта меня, мальчишку, возбуждала – людям часто запретное самым интересным кажется.
Однажды улучил момент: Колдун ключик в замке оставил, – подкрался да и заглянул. Не понял, конечно, ничего, но склянки показались зловещими. В одной были чьи-то сушеные перепончатые лапы, как будто бы огромной ящерицы, в другой словно помёт овечий, зловонные затвердевшие шарики, в третьей – слизь с примесью сукровицы, в четвертой – пропитанные чем-то бурым бинты.
Колдун меня застукал – со спины незаметно подошел и как огреет метлой по шее! – искры из глаз посыпались. К зельям своим он так меня и не допустил ни разу, даже годы спустя, когда я кое-чему у него научился.
Для себя он тоже готовил утренний отвар, но в другом чугунке.
Я понимал, что он меня чем-то травит, крадет через вонючее зелье мои эмоции – и радости, и печали. Восприятие мое оставалось острым – соображал я хорошо, но уже спустя несколько недель поймал себя на том, что почти перестал вспоминать родные лица. Не было больше в сердце моем тоски, не было надежд, да ничего не было. Я словно зомби стал, идеальным работником.
Когда я это понял, попробовал схитрить. Принял из рук его ковшик, а когда он отвернулся, в помойное ведро вылил. Вроде не заметил ничего Колдун, а может быть, заметил, а мне не сказал, проучить меня решил, чтобы я выбор сам сделал – и на следующий день повторил я шулерство. И вот через день так плохо мне стало, так тоскливо – хоть бери в сарае веревку и вешаться в лес иди. Голод вернулся, ведь мы почти ничего не ели, а отвар утренний чувства притуплял. По ночам так промозгло стало, что я всем телом трясся, пытаясь согреться. И плакать всё время хотелось, как девчонке сопливой. В глазах такая же сырость, как и на дворе, только и думаешь о том, как бы не выпустить слезу, не осрамиться. Не жизнь получается, а сплошная борьба с собою, а награда – всё та же беспросветная тоска.
Через пару дней я не выдержал и все-таки выпил варево – мне почти сразу же немного полегчало.
Получается, в пятнадцать лет я должен был сложный выбор сделать: либо жить с ясной головой, но при этом мерзнуть, голодать и кукситься, отринуть ту часть личности, которая боль может испытывать, медленно превращаться в робота, думать способного, а чувствовать – нет.
Может быть, я преодолел бы тоску и холод со временем, может быть, сгинул бы, увял бы, как тепличное растение, случайно высаженное на общую грядку.
Выбор мой, возможно, кому-то малодушным бы показался, да вот только осень подступала к нашим краям, ночи становились всё холоднее, дождь лил почти круглые сутки – как не печалиться, когда само небо всё время рыдает, как будто судьбу твою загубленную оплакивает. Я снова начал отвар пить. Мне стало намного легче. А тоска… Что мне она, тоска? Я старался удержать в памяти лица родных – мамы, брата Пети. Они мне больше не снились, но каждый вечер, заползая под свою лавку, я представлял их улыбки, старался, чтобы они стали последним воспоминанием дня.
У Колдуна в сарае гроб стоял, домовина дешевая, простая, из досок грубо сколоченная. Внутри – нехитрое ложе, какое мертвецам обычно готовят. Одеяло тонкое свернуто, подушка крохотная, плоская, на какой живому человеку не уснуть. Меня он пугал – я когда в сарае прибирался, старался не смотреть на него. Не понимал, зачем он нужен, для кого куплен был?
Однажды увидел – к ночи Колдун в сарай направился. Я знал, что опасно подсматривать, но и остановиться не мог. И жутко, и интересно. Чуть ли не на брюхе к сараю подполз, к щелочке жадно глазом приник.
Колдун в гробу лежит. Профиль как у мертвеца, нос заострился, щеки запали. В сарае уже темно, приходится глаза напрягать, чтобы что-то разглядеть.
Лежит, руки на животе сложил и вдруг мычать сквозь губы принялся. Звук такой противный – вибрирующее протяжное глухое мычание, на одной ноте, нескончаемо, и как у него хватило дыхания! Странный эффект у этого звука был – усыпляющий, морок наводящий. Стены поплыли перед моими глазами, как будто бы были сделаны из воска, огнем подогреваемого. Колдун ко мне лицо повернул – страшное, раздутое, такие лица у утопленников бывают. Рот открыл – челюсть чуть ли не на грудь ему упала, а вместо рта – дыра зияющая, как воронка. И потянуло меня вперед, показалось, что телом сквозь дряхлую стену сарая прохожу. Как будто бы ураганный смерч потоком ветра тянет за собою. И уши заложило, вместо обычных лесных звуков – там ворон горло прочищает, там дятел стучит, там сухие ветки хрустят под чьими-то лапами – вдруг услышал я звуки какие-то, словно живому миру не принадлежавшие. Лай, похожий на смех – не тот веселый и беззаботный, который сопровождает людей, легко парящих по жизни, но злой, монотонный, как если бы кто-то зло пошутил, точно зная об этом. Скрежет металла – словно где-то рядом вращается огромная ржавая шестеренка. Голоса глухие – не то люди молятся, безнадежно, привычки ради, не то просто что-то бормочут, как умом тронутые, давно потерявшие связь с реальностью. Я руками за стену сарая вцепился, до боли, до заноз, ногтями по доскам скребу, но какая-то невиданная сила меня все равно вперед тащит, в пасть Колдуна.
Всё закончилось так же неожиданно. Я просто открыл глаза и увидел, что валяюсь в луже, возле сарая. Пару секунд приходил в себя, растерянно потирая голову, которая раскалывалась от тупой монотонной боли, щурился на темное небо, которое казалось слишком ярким, хоть и было плотно укутано низкими облаками. И только окончательно придя в себя и вспомнив, что произошло, подпрыгнул на месте, приник глазом к щели. Колдуна в сарае не было, гроб стоял вертикально, прислоненный к стене. Я с опаской вернулся в дом, и тут же мне было вручено ведро и отдана команда идти за водой к дальнему лесному ключу. Колдун сделал вид, что он ничего не заметил, не обратил внимания на мою перепачканную в грязи одежду, на мою бледность и страх в моих глазах.
Я тоже промолчал – так диктовало чувство самосохранения. Но следить за Колдуном не перестал – выше моих сил было жить рядом с такой сумасшедшей, полусказочной реальностью и просто исполнять роль немого и слепого прислужника, не пытаться хотя бы к чуду себя приобщить.
Хотя руку на сердце положа, и не верил я ни в какие чудеса. Да, сказки мрачные любил, как большинство детей в наших краях. Может быть, виною вечный дождь и мгла, может быть, удаленность от городов и близость темного леса, но любят у нас и байки замогильные, и сказки об упырях, слоняющихся и жадных до мяса припозднившихся путников, и о болотных девах, прекрасные лица которых улитками да слизнями усижены. Такая за руку возьмет и в топь утянет, тела и не найдет никто. Но я четко разделял – вот тут сказки, да, они щекочут нервы, они интересны и звучат почти как правда, ведь происходят в знакомых декорациях, а вот – настоящая жизнь, в которой одни будничные заботы, школьный курс математики и физики, научный атеизм, а чудо – это когда дождь пошел во время июльской засухи, и помидоры на огороде не погибли, хотя должны были.
Еще за годы до моего появления в доме Колдуна я слышал о нем много сплетен. Вся округа уважительным полушепотом пересказывала друг другу байки о его могуществе. Будто бы и с богами он говорит, и с бесами, и с мертвецами, и нет на белом свете проблемы, с которой он не мог бы справиться. Только вот лично почти никто из наших с ним не общался: дорого стоили услуги Колдуна, и не делал он землякам скидок. А те, кто все-таки шли ва-банк, продавали что-то и покупали его совет, потом предпочитали помалкивать, подробностями не сорить, но недовольными и обманутыми не выглядели.
Тогда, в начале девяностых, много научно-популярной литературы было издано. Я от скуки в районной библиотеке пачками книги брал, почти каждую неделю ездил за очередной стопочкой. Что-то читал внимательно, ну это, в основном, художественные романы, о приключениях, пиратах и гангстерах, что-то просто просматривал. И вот попалась мне однажды книга о том, как человек сам себя излечить может и вообще, подобно магу, судьбу свою творить. И слово есть для этого специальное – плацебо.
На самом деле слово то – начало псалма, который в Средневековье на похоронах пели: «placebo Domino in regione vivorum». Распевали в том числе и плакальщики профессиональные, которые тем больше денег получали, чем громче и тоскливее выли. Так постепенно все искусственное стали этим словом называть. А потом термин в медицине укоренился, такая вот врачебная ложь во спасение – лекарство-обманка, лечебное внушение.
Это настоящее чудо самоисцеления – человек в буквальном смысле силой веры своей лечится. Силой веры можно горы свернуть. В той же книге случай описывался – одновременно страшный и забавный. Якобы был в семидесятые некий богач, которому диагностировали рак лимфоузлов в четвертой, неизлечимой, стадии. К известному врачу его привезли в инвалидном кресле, и дышал он через аппарат с кислородом. Но настолько хотел жить, что готов был любые деньги заплатить за хотя бы маленький шанс продления своих подлунных дней. И врач пожалел его, выписал ему препарат якобы нового поколения, который на самом деле не мог помочь пациенту, разве что подбодрить, мол, ты занимаешься по-прежнему лечением, а не просто медленно и так несправедливо угасаешь. И отправил бедного домой умирать. Какого же было удивление врача, когда через неделю пациент пришел к нему на осмотр уже на своих двоих, без всякого инвалидного кресла! А еще через несколько недель состояние его настолько улучшилось, что он даже смог пилотировать собственный самолет. Врач был потрясен и написал обо всем этом статью в медицинский журнал. И надо же так было случиться, что тот журнал попал в руки его чудом исцелившемуся пациенту. Тот прочел статью и понял, что помогло ему не авторитетное лекарство, а вера слепая, его же собственный внутренний ресурс! Иной бы обрадовался, но богач, напротив, был разочарован настолько, что безнадежная болезнь вернулась к нему. Но доктор-то уже знал, как благодарно он реагирует на плацебо, поэтому пошел на авантюру: соврал больному, что на этот раз его действительно будут лечить новейшим и пока недоступным широким массам экспериментальным препаратом! И снова дал ему плацебо. Сценарий повторился: богач, уверовав, был излечен. И неугомонный врач, желая делиться чудом с миром, снова не смог промолчать и написал очередной материал в медицинский журнал. Богач нашел новую, уже вторую, статью, окончательно разочаровался в медицине и на этот раз заболел так, что вытащить его ни лекарства, ни чудеса не смогли.
Колдун впоследствии часто повторял мне, что вера – это волшебный универсальный ключ от всех дверей. Говорят же: каждому – по вере его. Кажется, всё так просто, однако это иллюзия. На самом деле, укорениться в вере – самая трудная задача для человеческой души. Уверовать так глубоко и плотно, чтобы вера эта статус знания обрела. Когда это происходит, ты и попадаешь в зону свершения чудес, вот она – настоящая магия, для которой ни колдовских ритуалов не нужно, ни волшебных зелий.
Я считал, что все дело в харизме Колдуна и в его внутреннем стержне. Даже будучи пятнадцатилетним несмышленым мальчишкой без какого-либо жизненного опыта, я понимал, что человек он необычный, каких на свете единицы, что такая сила в нем внутренняя, которой города брать можно. Мне казалось, что это ощущение передается всем вокруг – вот люди и верят в его могущество, вот и получают по вере своей чудесные свершения. Как с плацебо-лекарствами.
Но в то же время я видел, что Колдун будто бы в альтернативной реальности живет – и этот гроб в сарае, и эти его алтари, комод с аптечными банками, какие-то странные предметы, его личное ритуальное пространство, его одинокие походы в лес. Была у него тайная, сокрытая от чужих глаз жизнь, в которой правили какие-то свои законы и правила, свои грехи и воздаяния и своя, понятная ему одному, благодать.
Может быть, иной человек, услышав мой рассказ о вынужденном житии с Колдуном, возмутился бы моей приземленности: всё же мне была предоставлена возможность другой, связанной с чем-то запретным, запредельным, волнующим, жизни. Я рос обычным деревенским мальчишкой, и будущее мое было, в сущности, предопределено – подошло бы к концу последнее беззаботное лето, мне пришлось бы поступить в какой-нибудь техникум, через два года я стал бы, например, автомехаником, целыми днями торчал бы в промасленном гараже, получая копейки, женился бы на какой-нибудь местной девице – с вероятностью сто процентов это была бы не соседская Светлана. Меня ожидали бы скучные будни, миллион похожих друг на друга дней. В доме Колдуна я был полностью оторван от мира и его мещанских реалий – мы как будто бы жили на отдельной планете. Зато в этом доме были книги – за первую долгую зиму я прочитал столько, сколько в иных обстоятельствах не прочел бы за всю жизнь.
За считаные месяцы я очень изменился. Речь моя стала плавной и образной, из нее ушла перчинка мата, теперь я мог отличить Платона от Плотина, иронию от сарказма; обострилась моя чувствительность, и, не глядя в небо и календарь, я мог точно сказать, убывает Луна или растет.
Несмотря на скудное питание, я окреп телом. Стал выносливым, как молодой волк. Колдун кормил меня плохо, по сравнению с этой аскезой опостылевший картофельный суп из моего детства казался гурманским раем. Мне никогда не удавалось поспать больше пяти-шести часов подряд, иногда целый мой день был занят тяжелым физическим трудом. Однако я возмужал, почти перестал простужаться. Вслед за относительно теплым августом наступил промозглый сентябрь – осень никогда не подкрадывалась к нашим краям, не отвоевывала свое право на территорию, она приходила резко и уверенно, как армия завоевателей на спящий город. В дом Колдуна я пришел без личных вещей, мои старые кеды совсем износились, и когда наступили холода, мне были выданы только легкий тонкий ватник и дождевой плащ. Мои кеды промокали насквозь, я привык к вечному ощущению влажного холода, однако ни разу не подхватил даже насморка. Может быть, дело было в тех травах, которые Колдун заваривал вместо чая, может быть, мое тело просто переключилось в режим выживания, и я был вынужден использовать все доступные ресурсы. Но я, очевидно, стал крепким и сильным.
И все же я не чувствовал себя счастливым, и каждое утро первой моей осознанной мыслью было: когда же все это наконец закончится? О побеге я перестал думать спустя месяц или два: понял, что это невозможно. Идти мне было некуда, Колдун был намного быстрее, сильнее и умнее меня, и у него было звериное, на уровне инстинкта, чувство леса. У меня же не было ни денег, ни адреса, по которому меня хоть кто-нибудь бы ждал. Я был обречен жить подле Колдуна ровно столько, сколько мог быть ему полезным.
И мою жизнь едва ли можно было назвать интересной.
Колдун почти не разговаривал со мной, только давал разнообразные, преимущественно скучные поручения. Я не был ни его учеником, ни правой рукой, он не посвящал меня в тонкости своих дел, я выполнял черную работу. Убирал его дом, ходил к лесному роднику за водой, собирал для него травы и коренья, иногда перебирал его книги в поисках нужной строки. Иногда поручения были необычными. Например, он просил пойти на старое кладбище и набрать крапивы с конкретных могил, или отрезать ножиком щепку с креста, или принести ему несколько щепоток земли.
Мне отчаянно не хватало общения, разговоров с обычными людьми. Когда к Колдуну приходили посетители, мне было строго-настрого запрещено даже появляться перед ними – я скрывался в сарае, отсиживался там в темноте.
А еще я скучал по брату, почти каждый день вспоминал его, думал, как он там? Почему-то я был уверен, что Петя жив, что деньги, за которые мать обрекла меня на лесное затворничество, помогли вытянуть его с того света. Однажды я набрался смелости и попросил у Колдуна разрешения навестить своих, но тот только криво усмехнулся в ответ.
Я был пленником и человеком без будущего.
А когда наступила зима, моя первая зима в его доме, я понял, что зря жаловался – худшее меня ждёт впереди. Иногда я всю ночь не мог уснуть от холода, казалось, я чувствую этот холод каждой косточкой, каждой клеточкой тела. Колдун будил меня, когда было еще темно, и засыпал я тоже во тьме. Именно зимой я, кажется, впервые в жизни плакал от усталости.
Но все же я старался не раскисать. Понимал, что если позволю разрастись жалости к себе, то не выживу. Печальные мысли – это роскошь, потому что они забирают слишком много ресурса. Напротив, я старался внутренне как можно дальше отойти от собственной личности. Как будто бы существовали два Егора – у одного была семья, прошлое, детские влюбленности, глупые мечты и надежды. А второй просто машинально делал то, что приказывали, как робот, как дрессированный пес.
Я выполнял всю тяжелую работу в доме Колдуна, а он, казалось, вообще не замечал моего существования. Я не то чтобы слова благодарности от него ни разу не слышал, даже не мог вспомнить момента, когда он бы посмотрел мне в глаза. Все указания Колдун давал, говоря как бы в сторону, в пространство, сквозь зубы. Возможно, если бы кто-нибудь сказал бы ему, что я тоже живой человек, он бы искренне удивился.
Шли месяцы, и мое отношение к Колдуну менялось.
Поначалу я его ненавидел – это была холодная лютая ненависть запертого зверя, который ведет себя спокойно, но если ему представится шанс, порвет любого приблизившегося в клочья. Меня раздражало в нем всё – прямая спина, тихий голос, даже его запах. Иногда я смотрел, как он идет по лесу, бесшумно, как кот, под его ногами даже ветки не хрустели, и думал: чтоб ты сдох, чтоб ты сдох… Не знаю, подозревал ли он об этом, думаю, ему в любом случае было все равно…
Но время шло, и однажды, к своему удивлению, я поймал себя на мысли, что начал подражать своему мучителю. Копировать его жесты, интонацию, походку. Мне захотелось быть похожим на него, стать таким же безупречным. Аскеза Колдуна была строже моей, но его это, казалось, ничуть не заботило. Случались ночи, которые он проводил совсем без сна, и дни, в которые он не принимал никакой пищи. Его это не огорчало, он оставался таким же невозмутимым и энергичным. Настроение его всегда было ровным и не зависело от внешних обстоятельств. Я не мог представить Колдуна плачущим или тоскующим. Даже его лицо свидетельствовало о глубоком внутреннем равновесии на грани полного отсутствия человеческих эмоций. Он был молод и полон сил.
Мне было интересно его прошлое. Интересно, каким он был в моем возрасте? Был ли он когда-то обычным мальчишкой или сразу родился, словно не от мира сего? Кем были его родители, были ли у него друзья, где он учился, что читал, когда ему пришла в голову мысль поселиться в этом лесу? В конце концов, любил ли он когда-нибудь женщину? Забегая вперед – ответов я так и не получил, даже когда Колдун наконец начал со мною общаться.
Одним из моих любимых нехитрых развлечений было следить за Колдуном. По крупицам собирать о нем информацию. Конечно, у меня не было никаких шансов красться за ним по лесу – я был бы замечен, не пройдя и пары метров. Зато иногда мне удавалось подслушать его разговоры с людьми, которые обращались к нему за помощью. Об их визитах всегда было известно заранее. Никто из них самостоятельно не нашел бы дорогу к его дому, Колдун встречал их где-то на станции, за несколько километров от нашего жилья. Если честно, я не понимал, зачем он так рискует, принимая всех этих гостей в своем доме. Ведь любой из них мог запомнить дорогу, вернуться, привести журналистов. Но видимо, он был уверен в том, что произойти такого не может и никто нас без его воли не найдет. И вот эти люди, – а услуги Колдуна стоили дорого, так что воспользоваться ими могли только те, кто деньги не считает, – вынуждены были оставлять свои машины на обочине и брести вслед за ним по лесу, по хлюпающей под ногами земле, перепрыгивать с кочки на кочку, рискуя провалиться в болото. Когда они приезжали, я скрывался в сарае – так велел мне Колдун, – но иногда мне удавалось тихонечко обогнуть дом, прильнуть к одному из окошек и подслушать. В этом была и мальчишеская жажда риска, и суеверный интерес – проблемы-то у всех этих людей были специфические, и вещи, которые они обсуждали с Колдуном, заставили бы многих потерять сон от первобытного потустороннего страха.
Приводил он в дом и коренастых парней с циничным прищуром пустых глаз. Они носили кожаные куртки и называли друг друга «братишка». В девяностые таких было много – смерть висела над ними серым покрывалом, они это понимали и готовы были отдать многое за то, чтобы от нее уклониться. Колдун делал для них талисманы – брал у каждого кровь, потом заговаривал ее, пропитывал ею какие-то тряпки, исписанные сигилами и надписями на незнакомых мне языках, а тряпки зашивал в куклы – обычные самодельные куклы, косорылые, с грубыми швами, глазами-пуговицами и нитяным прочерком вместо рта. Кукла такая три дня и три ночи заряжалась на специальном алтаре – подходили для этого определенные дни лунного цикла. И только после этого талисман вручался владельцу, и говорили, что с тех пор тот становился неуязвимым, мог безнаказанно повышать градус наглости. Правда, случалось так, что некоторые заказчики не доживали до воссоединения с талисманом – время все-таки было лютое.
Приходили к Колдуну и женщины, в основном их интересовали привороты.
Женщин этих можно было поделить на две группы – жены, пытавшиеся удержать ускользающих из семьи мужей, и любовницы, страстно желавшие этих самых мужей увести.
Одна мне запомнилась особенно – никогда раньше я не встречал женщин такой дивной, инопланетной красоты. У нее было лицо ангела и совершенно циничный запрос – ей хотелось, чтобы жена бизнесмена, у которого она работала секретаршей и который иногда развлекался с ней по вечерам в пятницу, перестала существовать на этом свете. Чем-то она была похожа на Лукрецию Борджиа, портреты которой я видел в книге Колдуна. Золотые волосы, овечья кротость в глазах, белая кожа, красиво очерченный маленький рот. Было странно представить, что это существо может желать кому-то смерти – впрочем, возможно, это была детская привычка любимицы семьи, признанной красавицы, бессменной Снегурочки школьных новогодних утренников, всегда получать желаемое. И ей казалось, что даже чужая жизнь стоит ее священного «хочу». Колдун выгнал ее вон, а она так трогательно ему угрожала и обещала, что сотрет его дом с лица земли, хотя в реальности вряд ли смогла бы даже найти обратную дорогу на станцию, так и сгинула бы в лесах, если бы Колдун ее не проводил.
Приходил однажды известный телеведущий, я помнил его в лицо. Мы с мамой и братом как-то видели ток-шоу, в котором он принимал участие. Врачи поставили ему неприятный диагноз и честно сообщили, что в его распоряжении остались считаные месяцы. Он был готов отдать все, чтобы продлить дни своего существования под луной, был в отчаянии и даже плакал. Он не мог смириться с собственным потенциальным отсутствием в мире, который был к нему так благосклонен. Спустя несколько лет, уже переехав в город, я видел его по телевизору. Выходит, Колдун смог ему помочь, отвоевать для него величайшую из земных драгоценностей – Время.
Мне наивно казалось, что мое молчаливое присутствие оставалось незамеченным, я чувствовал себя шпионом и сталкером, в очередной раз выбираясь из сарая, чтобы подслушивать, прильнув к окну. Спустя месяцы я узнал, что Колдун был в курсе моих похождений. Почему он не стал мне мешать и даже не отругал меня – не знаю. Может быть, его развлекала моя наивность, может быть, он хотел посмотреть, насколько далеко способен я зайти в своем непослушании, а может быть, уже тогда он разглядел во мне того, кем я в итоге и стал для него. Ученика. Человека, достойного того, чтобы передать ему секреты мрачного ремесла. Хотя, скорее всего, причиной было равнодушие. Колдун знал, что в любом случае помешать ему я никак не смогу.
Может быть, я так и сгинул бы, выполняя его мелкие поручения, постепенно старясь в лесу. Если бы не один случай, произошедший примерно спустя год после моего появления в лесном доме, – случай, который изменил мою жизнь.
Еще ранней весной, в марте, Колдун, видимо, решил, что мои возможные мысли о побеге остались в прошлом и можно послать меня с поручением в «большой мир». Может быть, у него просто не было иного выхода – ему нужен был ассистент, а рядом находился только я.
В общем, однажды он велел мне собраться и объявил то, что я мечтал услышать все эти месяцы: мы едем в город. Едем в город вместе! Я увижу что-то другое, кроме леса. Других людей, осколки другой жизни! К тому времени я уже понимал, что вряд ли такое событие могло стать чудом избавления – в городе я был чужим, никто бы не заинтересовался мною настолько, чтобы спасти. Мне было уже шестнадцать лет, и я был человеком без документов, образования и дома. Колдун понял, что я смирился и вряд ли попробую сбежать, поэтому и взял меня с собою. Он даже выдал мне куртку с отороченным мехом капюшоном – вместо привычной телогрейки, пропахшей лесом, сыростью и костром.
Сначала мы долго шли по лесу – как всегда, он впереди, я – чуть поодаль. Я даже припрыгивал от нетерпения, как молодой щенок. Наконец он вывел меня к слякотной дороге, и я даже зажмурился и попятился – настолько отвык от шума и присутствия других людей.
Мимо нас мчались машины, в них сидели какие-то люди, в профили которых я жадно всматривался – как будто бы странник пустыни, надеющийся напиться из колодца, который на самом деле был миражом.
По обочине мы дошли до автобусной остановки, а потом долго тряслись в маленьком натопленном автобусе с запотевшими стеклами. Напротив меня сидела пара – бабушка и внучка, моя ровесница. У девицы было рыхловатое нарумяненное лицо, накрашенные синей тушью ресницы и массивные серьги с бубенчиками, с которых облезла искусственная позолота. Смешная детская жажда вульгарности, нежнейший возраст, когда почему-то порок кажется притягательным. Я исподтишка рассматривал девушку, и в какой-то момент она, заметив мой взгляд, улыбнулась, вздернула бровь и что-то прошептала мне одними губами – я не смог разобрать, что именно. Она держалась так, словно я был обычный парень, и это почему-то льстило. Чужой человек не почуял во мне отшельника и лишенца – значит, лицо мое (к слову, в доме Колдуна зеркал не было – только черное, ритуальное, в которое заглядывать мне было категорически запрещено; так что я уже много месяцев не видел себя, не знал, как изменил меня лес) было лишено печати беды, которая интуитивно отталкивает людей. Мне совсем не нравилась эта девушка. Она была слишком земная, полная, сочная и румяная, от нее пахло сладкими дешевыми духами, и ее было слишком много в пространстве – ее тела, ее запахов, ее энергии. Меня всегда привлекала, напротив, призрачность и тонкость. Но тайком обмениваться с ней взглядами было приятно – в этом было что-то интимное и запретное.
Через несколько часов мы наконец прибыли в небольшой городок, в котором мне доводилось в детстве бывать с матерью и братом. Серые улицы, грязный снег по обочинам, почти нет машин, ни одного дома выше пяти этажей. В центре сохранились старые деревянные особнячки – теперь они покосились и потемнели, как гнилые зубы во рту старика, но в них по-прежнему кто-то жил. Я жадно всматривался в окружающую реальность: вот усталая женщина тянет за собою санки, в которых сидят два укутанных малыша, вот чье-то белье сушится на морозе, а вот компания молодых парней о чем-то смеется, закуривая. Хозяйственный магазин, кафе с пластмассовой вывеской, набережная, по которой гуляет ветер. Все это ласкало взгляд, привыкший к одному только лесу.
Колдун привел меня в ресторан. Кажется, это был единственный приличный ресторан в городке. Приглушенный свет в гардеробе, мужчина в синтетическом костюме и криво повязанном изжеванном галстуке-бабочке принял наши куртки, и я даже стушевался – пустят ли нас сюда? Но никто и слова не сказал – напротив, все обращались к Колдуну почтительно. Видимо, он приходил сюда не впервые.
Колдун дал мне странное задание: сесть за столик в самом углу, заказать себе всё, что хочу, и не отсвечивать. У него предстоит важная встреча и короткий разговор, после чего он пойдет проводить собеседника к двери, я же должен, опередив официанта, взять чашку, из которой тот пил, и быстренько вытереть ее кромку чистым носовым платком. И обставить всё так, чтобы не обратить на себя внимание.
Я почти не удивился: за месяцы жизни с ним начал понимать, что к чему. Колдуну был нужен «биологический отпечаток» того человека – крошечные частички его слюны, оставшиеся на чашке.
Официант принес мне меню в тяжелой кожаной папке. Я читал меню как волшебную сказку о неведомых мирах. Для человека, привыкшего к голоду, все названия звучали как прекрасная музыка: рулетики из баклажанов с орехами, салат с курочкой в карамели, цыплята-табака с соусом из чернослива, судак по-польски в меду, пирожные с заварным кремом…
У меня даже голова закружилась от предвкушения, хотелось съесть это все, попробовать хоть по маленькому кусочку каждого блюда, есть впрок, набить живот так до колик – это была бы месть за столько голодных лет. Колдун не был стеснен в средствах, и его кошелек едва бы заметил, если бы я действительно велел уставить весь стол яствами. Но…
Официант подошел ко мне с вопросительной улыбкой, и слова застряли в горле комом. Зимними ночами, дрожа от холода на своей убогой постели под лавкой, я так мечтал о том, что однажды пойду в сельский магазин к самому открытию, куплю буханку еще теплого хлеба и прямо тут же, на крылечке, съем, лицом уткнусь в дышащее тесто, как в колени матери. Я так ясно представлял себе это, что, кажется, даже чувствовал волнующий хлебный дух, и рот мой наполнялся слюной. Но сейчас я беспомощно смотрел на официанта, с ужасом осознавая, что желудок мой не примет ничего, кроме самой простой еды. От хлеба мне станет дурно, пирожные с масляным кремом войдут в него как гвозди, и даже картошка со шкварками станет моим якорем. Лишит той легкости, к которой я успел привыкнуть и которую начал воспринимать чем-то естественным.
– Мне большой стакан воды, – промямлил я.
– И все? – удивился официант.
– И… яблоко печеное.
