скачать книгу бесплатно
Вместо ответа она поставила ступню на лоб мертвеца и с силой надавила; гнилой череп провалился, обдав ногу брызгами черной грязи.
Стоило сказать чудищу спасибо: пока то пыталось утопить ее, она рассмотрела дно пруда – там, соединенные в подобие перевернутого купола, лежали пластины из стеклянистого, прозрачного вещества. Одна из них крепилась на засов; стоило отодвинуть его, как пластина легко провалилась вниз. В пруд хлынул холод моря.
***
Она соскользнула в открывшуюся дыру и с головой погрузилась в багровую воду. С обратной стороны пруда, из самой середины купола рос остроконечный хрустальный столп. Словно длинный, сверкающий коготь, он указывал в глубину. Источник тьмы скрывался там – пульсирующий, черный комок, уголек, несущий в себя пламя. Сейчас он был слаб и испуган; его голос превратился в жалобный лепет. Сейчас, как никогда, легко будет одержать верх над ним и забрать то, чем он владеет! Но нужно торопиться: кто-то другой шел по ее следу. Другой дышал в спину… Время было на исходе.
Цепляясь за выступы кристаллов, она то ли поползла, то ли поплыла вниз, преодолевая все возрастающее сопротивление воды, краем глаза замечая, как мимо проносятся орды безмолвных и безымянных созданий – бледных, уродливых, с фосфоресцирующими жабрами, щупальцами и хвостами. С каждой секундой становилось холоднее; пальцы срывались с гладких, твердых граней. Один ноготь выдрало с мясом. Соль обожгла рану, но ей было не до того. Воздух кончался; легкие уже сводило от удушья. И все же, дно моря – конец этого проклятого мира, – было все ближе; и ее Мать, ее враг, тоже. Если она успеет добраться до нее, то станет свободной!
Но когда она уже протянул руку, чтобы коснуться сгустка мглы, то увидел в воде глаза – черные глаза без зрачков; и лицо, смотрящее вверх.
Красный узел
Приходящий, ответь на вопрос,
Прежде, чем в дом мой вступить,
Прежде, чем нить развязать:
Правят царством подземным Лу,
Правят царством срединным Цен,
Правят боги в горних дворцах,
Кто над всеми ними царит?
Испарятся озера Лу,
И расколются камни Цен,
Всеми правит Эрлик Чойгьял,
Отвечал многомудрый гость.
Однажды меня украла сова. В тот вечер мать со старшей сестрой были заняты: им нужно было заквасить побольше молока для приготовления сыра и шо[1 - Шо – простокваша/йогурт.]. Завтрашний день подобным занятиям не благоприятствовал: по предсказанию календаря, из-под земли и со дна водоемов могли выползти змеехвостые Лу[2 - Лу (наги) – волшебные змеи, один из видов существ, населяющих мир.] – чтобы уберечься от их болезнетворного прикосновения, следовало избегать любых действий, связанных со влагой и гниением. Работы у женщин было много, и меня они оставили ползать снаружи, среди дзомо[3 - Помесь яка и коровы (самец – дзо), так же называется «хайнак».] и коз, чтобы не путался под лапами. Сквозь окна я видел, как торопливо мелькают откинутые за спину рукава пестрых чуба[4 - Чуба – традиционная одежда Тибета, халат с длинными рукавами.], как свешиваются от усердия розовые языки и льется широкими желтоватыми лентами молоко. Шорох движений, звон украшений в гривах, сочное хлюпанье кульков с закваской и множество других звуков, непонятных мне, роились над домом и растворялись в темнеющем небе, как пригоршня грязи в чистой воде.
Этой зимой в горах было много снега, и трава в долине росла хорошо, так что наши животные были сыты и ленивы. Широкобокие дзомо бродили у дальнего края загона, тряся бородами и оглушительно чихая, когда ветер щекотал их шершавые ноздри; овцы и козы дремали на истоптанной земле поближе к дому. Я валялся среди них, зарывшись носом и лапами в нежную теплую шерсть, отросшую после весенней стрижки. Наверное, я был как черный камешек, брошенный в белое озеро, – потому сова и заметила меня.
Она спустилась тихо, как призрак, – ни шелеста перьев, ни свиста воздуха; острые когти вдруг впились мне в загривок, увязая в густом меху. Я был ростом с зайца, поэтому большая птица без труда подняла меня вверх, и еще выше, и еще, пока внизу не стала видна вся долина, – узкая и длинная, как баранья челюсть, со сточенными зубами старых скал на западе и востоке. Синяя вечерняя тень наполняла ее до краев; только высокие горы на севере еще блестели ледяными щитами. Говорят, когда Железный господин усмирил обитавших там демонов-дре, он обязал их трудиться во благо всем живущим – только вот что-то ни один из яростных защитников не спешил на помощь подвешенному между небом и землей щенку!
Я истошно завопил и забрыкался, но сова не ослабила хватки. Тогда я вывернул шею аж до хруста, чтобы хоть рассмотреть своего похитителя – и, странное дело, птица тоже уставилась на меня. Ее морда была белой, как чисто обглоданная кость, и такой же гладкой: ни носа, ни клыков, только страшные красные глаза. Птица разинула заросший пухом клюв, будто собиралась что-то сказать… но тут твердый ком ударил меня в живот, вышибив весь дух из тела.
Оказалось, это мой дядя по прозвищу Мардо – Красный Камень возвращался домой после весьма удачной торговли в соседних деревнях. Увидев, как я барахтаюсь в воздухе, он, недолго думая, запустил в сову заплечной сумкой со всей выручкой. Правда, попал он в меня, но птица-воровка все равно разжала когти. К счастью, летела она не так высоко, как мне показалось со страху, так что я отделался всего-то парой сломанных костей. А вот дядя лишился аж трех монет, которые укатились из сумки в густую траву и пропали в ней без следа.
– Ребенок ценой в три танкга! Смотри, продадим тебя, чтобы возместить убыток! – рыкнул он и отвесил мне внушительный подзатыльник. На том эта история и забылась.
Свиток I. Путь в горах
Мое тайное имя – Черепаха, по зимнему созвездию, которое солнце проходило в месяц моего рождения. В детстве меня прозвали Ринум, Горное Масло, из-за шерсти, чернотой и блеском напоминающей это пахучее вещество, которым потеют на солнце старые камни. Если бы я вырос в доме моих родителей, то в день девятилетия наверняка обзавелся бы взрослым именем, Синяя Глина, сочетающим прозвища матери и отца. Потом, лет в двенадцать, дядя подыскал бы мне подходящую невесту в деревне неподалеку, с ушами розовыми, как два бутона лотоса, и сосками нежными, как целых восемь бутонов. А дальше, лет до сорока или, если очень повезет, пятидесяти, я бы жевал кашу из цампы, в теплое время года пас коз, овец и дзо в раскинувшихся над облаками долинах, а в холодное – учил щенков заделывать щели в глиняных стенах, разводить огонь в ветреную погоду или ставить силки на пыльно-серых зайцев и мохноногих куропаток. Это была бы прекрасная судьба… Но, оглядываясь назад, я вижу верные знаки того, что ей никогда не суждено было сбыться.
Все началось с того, что я появился на свет в год мевы Черная двойка[5 - Мева – характеристика года, указывающая, в т.ч., на то, какой класс существ связан с родившимися в это время.], под пристальным вниманием злых существ Дуд. Для моей семьи это прочило убыль процветания и достатка, чем особенно недоволен был Мардо. Он взял мою мать в дом из жалости и надеялся, что она отплатит за доброту по крайней мере годным потомством, а тут такое!
– У-у, дикарское отродье, помет нетопыря! Поотрываю все лапы и выставлю за порог вместо привязи для барана! Будешь там жить в грязи, есть грязь и пить… жидкую грязь! – частенько ругался он, когда мне случалось рассыпать соль из нетуго завязанного кожаного мешка или порвать кусок тонкого шелка. Я не обижался на дядю: он был жадноват и язвителен, но по природе своей не так уж плох. К тому же моя мать, Синяя Грива, и правда была не самадроги[6 - Полукочевники, занимают промежуточное положение между кочевниками (рогпа) и земледельцами (шингпа).], а рогпа, кочевница из Северных гор. Этот народ среди прочих жителей Олмо Лунгринг[7 - Олмо Лунгринг, Олмолинг – в традиции Бон, легендарное священное царство, скрытое от внешнего мира.] считался диким, как живущие среди снегов дронги, и почти таким же немым. И правда, слова они цедили скупо и даже пели, почти не разжимая губ, – так что это походило скорее на мычание и протяжный вой; редко кто слышал от рогпа смех, плач или даже обыкновенную молитву, которыми здесь, в западных долинах, сопровождалось любое действие: от ловли мышей до штопанья шаровар. К тому же больше милосердных лха кочевники чтили кровожадных божеств Северных гор, а особенно – великую Рэлчикма.[8 - Тиб. вариант имени Экаджати («Единственный локон»), Синей Тары, одной из драгшед.] Мать рассказывала сказки о том, как в прежние времена та являлась смертным героям: туго скрученный железный локон, тридцати локтей в длину, пронзал грозовые тучи, а единственное око горело испепеляющим огнем! Но грозная Рэлчикма, как и все остальные боги и демоны, пала перед Железным господином. Связанная нерушимыми цепями обета, она стала одной из Драгшед[9 - Драгшед (санкср. – «Дхармапала») – «ужасные»; божества – защитники учения.], защитников Закона, – и с тех пор ей воспретили пугать народ.
Хотя иные поговаривали, что старые хозяева Северных гор попросту мертвы, – не зря же трупный холод мало-помалу сковал их владения: снег занес стоянки и пастбища, лед пропитал землю на много локтей в глубину. Камни помельче стали такими хрупкими, что крошились под ногами, как яичная скорлупа, а большие валуны обросли инеем в два пальца толщиной. Черные и белые стада рогпа, некогда насчитывавшие тысячи голов и текшие среди скал, как бурные полноводные реки, гибли от голода или исчезали бесследно во время переходов. Те из кочевников, кому дорога была жизнь, вынуждены были искать себе место здесь, внизу. Некоторые отправились через перевалы Вэлсо Рава в южную страну, где цветы вырастают размером с блюдо, а насекомые – и того больше; иные научились кланяться земле и растить ячмень, как шингпа. Но многие рогпа просто скитались от двора ко двору, берясь за работу, которой другие не хотели пачкать лапы и души, – от вывоза нечистот на поля до сожжения мертвых тел.
Дядя Мардо давно привык к их жилищам-бар[10 - Бар – жилище кочевников.] из тощих жердей и промасленных драных одеял; в холодное время года они жались к окраинам деревень, где он торговал шерстью и маслом. Но однажды кое-что привлекло его взгляд: миловидная девочка, не старше семи лет от роду, что сидела под навесом из грязного войлока и водила прутиком в пыли с угрюмой сосредоточенностью жреца, записывающего сутры золотыми чернилами. Дядя давно уже подумывал о том, что им с братом пора взять новую жену: предыдущая умерла от болезни, вызванной недостатком жара в теле: ее истощение было так велико, что под конец даже моча стала голубоватой и лишенной запаха, – а заниматься полем и хозяйством кто-то да должен был. Потому дядя снял со спины своего вьючного барана бурдюк с маслом, достал из ампы увесистый сверток чая и со словами приветствия вошел в бедное жилище. Пока родичи девочки варили часуйму[11 - Часуйма – чай с солью и маслом из молока яка.] для нежданного гостя, Мардо завел разговор о том, как холодны нынче зимы и голодны лета, и как трудно прокормить все голодные рты. Поигрывая дутыми серебряными кольцами и поглаживая внушительный живот – главный и непреложный признак благополучия, он весьма прозрачно намекнул о своем намерении. Девочку тут же завели внутрь, и дядя осмотрел ее с тем же тщанием, с каким осматривал любые товары. Хоть она была неуклюжа и костлява, ее черная шерсть не вилась и не имела проплешин, а челюсти – полны крепких зубов, без желтизны и гниения. Знаки года рождения также сулили хороший союз, так что, поторговавшись для порядка, Мардо и рогпа сошлись на пяти овцах, двух козах и одной нетелившейся дзомо – хороший выкуп за невесту без роду и племени.
Через три недели, в день, благоприятный для заключения брака, дядя вернулся с обещанными дарами, а также мешками цампы[12 - Цампа – ячменная мука.], большими кувшинам чанга[13 - Чанг – алкогольный напиток на основе ферментированного зерна.] и стареньким, сгорбленным шенпо[14 - Шен, шенпо – жрец.] для совершения положенных обрядов. Девочку, в честь свадьбы раньше времени получившую прозвище Гонкра, Синяя Грива, вывели к нему. Из всех украшений у нее был только грязный полосатый передник, да собственные густые косы: ни янтарных пластин, ни ожерелий из кораллов и бирюзы, ни многоглазых бусин зи не осталось в их семействе. Ей повезло, что с таким приданым ее взяли в богатый дом, – но все же, пока шенпо на скорую лапу бросал гадательные узлы и шепелявил молитвы, пока облака муки летели на все четыре стороны и овечья кровь смачивала бока домашнего алтаря, она плакала.
И годы спустя Гонкра редко бывала веселой. Однажды я спросил, почему она грустит – может, хочет есть? Или родичи плохо с ней обращаются? Мать рассеянно посмотрела на меня из-под тяжелых век и ответила, растягивая на пальцах цветную пряжу:
– Твои отец и дядя всегда были добры ко мне. Если б я родилась здесь, в западном краю, о лучшей доле я бы и не мечтала. Но я все еще помню, каково это: схватившись за рога оронго[15 - Оронго, или чиру, – тибетская антилопа.], лететь по земле-над-облаками, где ветер дует так сильно, что меняет очертания предметов, где солнце горит так ярко, что от света чернеет в глазах… Впрочем, тебе, Нуму, не стоит забивать голову подобными мыслями.
Предостережения матери были лишними: хоть я и унаследовал ее черную шерсть, характер, мягкий и податливый, достался мне от отца, которого не зря прозвали Красной Глиной. Тоска о горном холоде и пронзительном ветре была непонятна мне, но я искренне жалел мать и, забравшись на лавку, крепко обнял ее шею короткими лапами. Она вздохнула, погладила меня по макушке и вернулась к своему занятию – плетению узлов-жогрум[16 - Букв. – «кулак». Вообще, такой вид узлов называется «обезьяний кулак».], круглых и тугих, как плотно сжатые кулачки. Внутрь в зависимости от их назначения помещались лекарства и пряности, кусочки костей и сушеного мяса, бумажки с молитвами и благовония, монетки и головы змей… и даже катышки навоза, сулившие носителю узелка большую удачу. Это старое колдовство, хоть и не одобрялось учеными шенпо, пользовалось любовью простого народа. Дядя, конечно, не прочь был приторговывать жогрум в довесок к шерсти и сыру, а отец и сам носил дюжину оберегов с солью и пахучими смолами – говорил, что они помогают и от духов, и от блох. Гонкра пыталась и меня обучить этому ремеслу, но я только перепутал и порвал дорогой шелк неловкими пальцами.
– Каждый цвет имеет свое значение, – сказала как-то мать, указывая на деревянную дощечку для плетения. – Поэтому нити всегда следует закреплять двумя пучками. Первый – это цвета жизни. Желтый – мужской цвет, он увеличивает богатство и силу. Голубой – женский, он помогает сковать врагов и уничтожить препятствия на пути. Зеленый соединяет их и дает умиротворение. Второй пучок – это цвета смерти: белый, черный и красный.
– Что, все три? – спросил я.
– Да. У Эрлика три лица: одно – из кости, одно – из черной плоти и одно – из крови. Будь осторожен с этими цветами, Нуму.
– Но дядя все время носит красные бусы и серьги из коралла, – возразил я. – И волосы у него красные. И глаза красные, особенно как напьется чанга!
– У твоего дяди другая судьба и совсем другие дре за пазухой, – серьезно ответила Гонкра. – А тебе нужно беречься Железного господина и его слуг. Обещай мне это.
Ее лапа опустилась мне на голову, как восковая печать, – и я, разморенный теплом и лаской, дал первое обещание, которое не мог исполнить.
***
Когда мне подходил пятый год, было решено отвезти меня в столицу, озерный город Бьяру, что значило «Птичьи Рога», и продать в услужение какому-нибудь богатому господину – оми или чиновнику – барпо. К тому времени у меня уже появилось двое младших братьев, и сестра была на сносях, а благоденствие семьи стремительно иссякало. Не помогали ни колдовские узелки матери, ни белые и красные подношения ноджинам, ни молитвы хранителю богатств Норлху[17 - Тибетский бог богатства, чей культ был впоследствии замещен культом инд. Куберы – Вайшравана.]. Тот снег, который раньше с первыми шагами желтого мула Васанты-гьялмо[18 - Четыре богини (дакини) времени года: Васанта Раджини (весна), Варша Раджини (лето), Шарад Раджини (осень), Хеманта Раджини (зима).] уходил в землю, чтобы стать ячменем, крапивой и сочной травой, теперь долго лежал на груди старых скал, мешая растениям подняться к солнцу. Козы и овцы худели на глазах и тряслись от холода, когда их шерсть остригали на пряжу; дзомо давали меньше молока, а значит, нельзя было заготовить ни сыра, ни масла на продажу. Дела шли все хуже, а потому все старшие согласились, что кормить меня должен кто-то другой. В конце концов, рожденным в год Мевы Черная двойка, предначертано рано покинуть родительский дом.
– Во-первых, я выручу за него неплохую сумму. Во-вторых, в городе он сможет стать лекарем или даже чиновником, – рассуждал дядя, со вздохами прихлебывая горячую часуйму. – А значит, будет всегда при деле, накормлен-напоен и с крышей над головой! Всяко лучше, чем всю жизнь с овцами возиться.
– Что тут плохого? – промямлил отец, отирая о чуба пропахшие бараньим жиром лапы, но Мардо только отмахнулся от него.
– Если выйдем из Пхувера в конце осени, то как раз успеем в столицу к празднованию Нового года. Там будет много народу – наверняка найдется и тот, кому пригодится слуга или ученик. Заодно можно будет продать наши товары подороже, а то местные совсем обнищали. Скоро вместо денег начнут платить ревенем и крапивой! Так что едем, нечего и думать!
Дядя звонко хлопнул себя по ляжке, подтверждая серьезность сказанного, и зачерпнул пиалой еще соленого варева. Сестра одобрительно кивнула, поглаживая живот; отец посмотрел на него исподлобья, но промолчал; а мать отвела взгляд.
Три месяца прошло с тех пор: миновал сезон дождей, и зеленый олень Шарад-гьялмо проскакал над землей, унося на своих рогах влажные грозы и ворох иссохших листьев. Солнце побледнело и опустилось ниже к земле, теряя свою силу. По утрам замерзшая трава блестела под копытами коз, как россыпь драгоценных камней, и белый пар валил из распахнутых ртов – а значит, пора было отправляться в Пхувер, откуда открывался путь на столицу.
***
Для этого путешествия Мардо принарядился: натянул лучший чуба с леопардовой оторочкой, продел в уши толстые серебряные крюки c бирюзой и ветвящимся кораллом, напялил на голову островерхую шапку, подбитую желтым шелком, – в общем, старался как мог. Повозку дядя тоже собирал с особым тщанием: внизу поместил мягко выделанные шкуры и тюки с тончайшей шерстью, следом разложил замотанный в ветошь сыр, горшки жирного до прозрачности масла и свертки с вяленым на можжевеловом дыму мясом, сверху накинул узорчатые домотканые одеяла и туго закрепил поклажу кожаными ремнями. В отдельную сумку, расшитую тонкими чешуйками серебра, дядя с почтительным нашептыванием положил дюжину торма[19 - Торма – подношения божествам из масла, муки и т.д.; бывают разных цветов и форм.] и несколько полупрозрачных хатагов для подношения горным духам, пучок сухих можжевеловых веток и амулетницу-гао, внутри которой хранился коготь прославленного святостью шенпо. Чтобы тащить все это добро и нас в придачу, Мардо выбрал самого крепкого дзо, с шерстяной юбкой до самых копыт и рогами в два локтя длиной; на них Гонкра надела плетеные украшения из красных нитей. Кроме того, дядя спросил каждого в семье, кто умел говорить, какие гостинцы ему привезти из города. Сестре нужен был расчет положений солнца, луны и созвездий для новорожденной дочери; ее муж хотел новые топоры, ножи и ножницы для стрижки скота; младшие братья выклянчили себе игрушек; отец велел купить тягучих сладостей из южного меда и крепкой пшеничной браги. И только мать ничего не попросила, как будто забыла, что нам скоро уезжать.
Но когда на календаре выпал благоприятный для отъезда день, все подношения небесным и подземным существам были совершены, а меня, завернутого в теплое одеяло, кулем усадили в повозку, Гонкра подошла ко мне. Ее веки набухли и покраснели, но голос не дрожал.
– Сын мой, – сказала она. – Я не знаю, какой совет тебе дать. Да и нужен ли он? Судьба несет нас, куда пожелает, как ветер несет песчинки. Но я постараюсь защитить тебя, а ты… ты постарайся быть счастлив, Нуму.
Мать сделала движение пальцами, точно затянула узел напротив моей груди, и вдруг до ломоты в костях обняла меня. Ее дыхание всколыхнуло шерсть на моей макушке, согрело кожу влажным теплом, и только тогда я понял, что мне предстоит. Клянусь, я уже готов был выпрыгнуть из повозки и мышью забиться в какую-нибудь щель в родных стенах… Но в тот же миг раздался гортанный выкрик дяди; фыркнул дзо, гневно боднув воздух; заскрипели натужно колеса, и мы тронулись вперед. Мало-помалу и дом, и сгрудившиеся на пороге родичи уменьшились, сжались, исчезли в дрожащем воздухе. Потом позади остались и безголовые шеи старых скал. Мы покинули долину.
Путь на Пхувер шел вниз, петляя между мельчающих холмов, сначала походивших на крутые спины дронгов, затем – на простершихся ниц паломников и, наконец, совсем утонувших в каменистой земле. День был ясным и тихим; только изредка чирикали в кустах стайки воробьев да горбоносые сайгаки шумно хлебали воду из луж. Мардо, привычный к путешествиям, мычал себе под нос, не выпуская изо рта полоску сушеного мяса, и казался вполне довольным жизнью, а меня одолевала тоска. Я уже скучал по привычному ворчанию и крикам сестры, топоту лап и звону посуды; еще хуже стало, когда начало темнеть и в небе показались большие совы. Они то парили молча, выискивая добычу, то издавали нежные, печальные крики, от которых внутри все сжималось, точно кто-то запустил мне лапу под ребра и теперь сжимал сердце и легкие в крепком кулаке.
– Ну-ка, не чахни! – велел дядя, останавливая повозку у большого камня, на бок которого была прилеплена полоска ткани с выцветшей молитвой – видимо, он часто делал здесь привал. – Кто тебя купит с такой кислой рожей?
Пока Мардо распрягал дзо и набирал мутноватой воды из ручья неподалеку, я успел наломать сухого кустарника, нарвать травы для растопки и впервые развести огонь с помощью собственного чакмака[20 - Чакмак (мечак, чукмук) – кожаная сумочка с металлической бляхой-ударником; внутри хранится трут и кремень. Все вместе используется для розжига костра и как украшение в Тибете и Монголии.], подаренного отцом перед отъездом. От света на душе стало веселее, а от горячей часуймы – и того лучше. Мало того, дядя хитро подмигнул мне, вытянул из-под одеял два вкусно пахнущих свертка и разрешил съесть столько сыра и мяса, сколько влезет. Тут он не прогадал: уплетая лакомства за обе щеки, я почти забыл о своих печалях.
– Не бойся, Нуму! В городе жить лучше. Ты бы и сам сбежал из дому через пару лет, точно говорю. Мне вот никогда не сиделось на месте, все время тянуло узнать – каково оно там, где нас нет? Вдруг за ближайшей горой текут реки из меда в масляных берегах, а момо[21 - Момо – блюдо вроде пельменей с разной начинкой.] сами макают себя в сметану и прыгают в рот? – приговаривал Мардо, зевая на луну. – Ты тоже любопытный и беспокойный, так что в Бьяру тебе понравится.
Я вовсе не был уверен в правдивости его слов, но решил, что жевать сыр все-таки лучше, чем спорить с дядей. Когда мы закончили ужин, звезды уже теснились в небе, как монеты в кошельке богача. Назойливые совы все еще кружили вверху, выкрикивая свои непонятные призывы, но я только поплотнее завернулся в одеяло, поморгал осоловелыми глазами и крепко заснул.
На следующее утро нас разбудили свет и холод. Шерсть вокруг носов слиплась жесткими иглами; дзо недовольно всхрапывал, долбя копытом ледяную корку на ручье; даже небо было белым, как от инея. Но к полудню потеплело, и я, растянувшись поверх поклажи, с удовольствием подставил морду осеннему солнцу. Повозка покачивалась неторопливо, и мысли выплескивались из головы, как вода из трясущейся чашки. Так мы и ехали – я дремал с открытыми глазами, дядя тянул вполголоса пошлые песенки про столичных гуляк – и в конце третьего дня достигли Пхувера.
***
Воздух в низине был влажным и потому неприятно холодил. Мардо сказал, что по весне, когда талая вода потоками срывается с гор, здешняя земля похожа на черепашьи панцири, всплывающие над прудами жидкой грязи, мусора и льда. Но сейчас о весенних половодьях напоминали только змеистые ручейки, обросшие по берегам белым блестящим налетом. Навстречу все чаще попадалась низкорослые деревья, уже лишившиеся листьев, но зато украшенные тут и там белыми хатагами и пестрыми дарчо.[22 - Дарчо – молитвенные флаги. Зд. – используется в значении флагов вообще, как больших (дарчен), так и малых (дардинг).] Потом начались продуваемые злым ветром поля с вмерзшей в грязь щетиной срезанного ячменя. Там, где узкая колея вдруг превращалась в широкую дорогу, нас встретил каменный идол с кривыми, почти спиральными клыками в длинной пасти и печальным взглядом выпученных глаз, придававших ему сходство с лягушкой. К моему удивлению, Мардо спешился, достал из своей шелковой сумки белый торма и веточку можжевельника, ловко высек огонь и, шепча молитвы, поднес дымящуюся жертву истукану.
– А кто это? – спросил я дядю, когда тот, отдуваясь, снова вскарабкался в повозку.
– Какая разница? Всех духов не упомнишь, но от угощения не откажется никто. А с ними лучше быть уважительным, Нуму. Знаешь историю про Кхому Неверующего? Пошел он как-то в горы пасти овец, а еды с собой взял мало. Поэтому, когда по дороге ему попалась статуя красной дакини, он пожалел для подношения даже горстки цампы. «Да что мне сделается», – сказал Кхома и пошел было дальше, но тут из камня выскочила сама демоница и со словами: «А вот что!» – взяла и проглотила его с потрохами.
– Но… Если она его съела, кто же рассказал эту историю? Овцы?
– Дурак ты, Нуму! Это ж не с одним Кхомой было. Сколько еще народу дре успели сожрать, разорвать или превратить во что-нибудь непотребное, вроде ослов или табуреток, пока Железный господин не усмирил их. Спасибо ему за это, конечно, – промямлил дядя и поспешно сотворил благодарственный жест.
Пхувер был самой заурядной деревней, какие в западных долинах раньше исчислялись десятками, но мне он показался просто огромным. И неудивительно! Никогда еще я не видел столько домов в одном месте… если честно, я вообще не видел других домов, кроме нашего. Здесь же их было почти полсотни, сложенных из камня или глиняных кирпичей, бережно расставленных на зеленовато-серой земле, как ларчики с дорогими пряностями. Некоторые были с заборами и внутренними дворами; у многих было два, а то и три этажа, и даже деревянные балконы и пристройки сверху! Правда, от оснований домов разило застарелой вонью, а на стенах проступали влажные пятна от скапливающихся внутри нечистот: ясно было, что там в тесноте и темноте держат скотину. На плоских крышах торчали черные от сажи курильницы и сушился хворост, издалека похожий на комья седой шерсти; в нем гнездились многочисленные, пронзительно кричащие и гадящие куда попало птицы. И все же жилища Пхувера, с их резными дверями, медными запорами и выкрашенными в яркие цвета оконными рамами, показались мне очень красивыми.
Мы остановились у дальнего родича, чьего имени я не помню; зато помню его широкие, свисающие, как мокрые полотенца, брылы и коричневатые подпалины на морде и на груди. Хвост усталого дзо еще мотался за воротами дома, а Мардо с хозяином уже завели разговор о торговле и других взрослых делах. Меня же отправили внутрь вместе с хозяйским сыном, которому, впрочем, не было никакого дела до гостя. Проводив меня на верхний этаж и усадив на лавку в дальнем углу, мальчик сразу исчез. Высокая женщина в заляпанном переднике вручила мне пиалу с холодной часуймой и поспешно вернулась к чану, клокотавшему на очаге посреди комнаты. Так я и остался сидеть в одиночестве, озираясь вокруг и пуча глаза не хуже давешнего идола.
Все в этом доме казалось мне странным и чудесным. Над порогом покачивались толстые косички из цветных нитей, призванные увеличить гармонию жилища; балки под потолком покрывала пестрая, нарядная роспись, и сквозь горько-сладкую дымку домашнего алтаря мне казалось, что все эти листья, бутоны и облака ползут куда-то, как медленные улитки, то скручиваясь спиралями, то волнисто извиваясь. У стен громоздились высокие шкафы с изображениями желтых, зеленых, розовых божеств и сундуки, обитые потемневшими металлическими пластинами; на невысоких полках сгрудились бесчисленные лопатки, щеточки, гребни и какие-то штуки, назначения которых я и представить не мог. Мой взгляд бегал туда и сюда и никак не мог остановиться, как одуревшая от меда муха. В конце концов меня даже начало слегка подташнивать.
По счастью, в это время дядя вместе с хозяином поднялись наверх, и, хотя время было уже позднее, все дружно уселись ужинать. Женщина в переднике расставила на низком столике ячменные лепешки с маслом, жареное мясо и пузырящееся варево из чана. Это был суп-тукпа с неведомыми мне овощами, рыхлыми и кислыми на вкус, – признаюсь, я тайком выбрал их из чашки и выпил все остальное. Потом меня уложили на заранее постеленное место, а взрослые остались пить чанг. Еще с полчаса я ворочался и комкал одеяло: меня тревожили пьяные, веселые голоса, острые запахи чужого дома, ползущие отовсюду, и тревожный свет луны, таращившейся через щель в занавешенном окне. Сердце дрожало, как пугливый заяц; но в конце концов усталость взяла свое, и я заснул.
***
На следующий день после нашего приезда мы с Мардо отправились на рынок у окраины деревни. Там собирались бродячие торговцы, везущие в столицу, великий город Бьяру, богатства севера и запада – шерсть, шкуры, масло, черные шишки битума и необработанные драгоценности, – чтобы обменять их на шелк и бумагу, тханка[23 - Тханка – религиозные изображения.] и украшения, вино и рис, растущий на богатых водою южных полях. В Пхувере они отдыхали и готовились к переходу через Мувер – отросток Северных гор, вытянувшийся вдоль долин, как положенная на зеленую скатерть лапа. Путь в обход хребта занял бы не один месяц, поэтому путешественники обычно шли напрямик, через перевал, прозванный Следом Змея. Говорили, что его проложил Лу-Вангчук, Царь Лу, когда бежал прочь от Железного господина. Прежде чем Эрлик успел застегнуть ошейник на его чешуйчатом горле, ловкий змей выскользнул из его когтей и упал с небес прямиком на гору Циг. Его золотое тело длиной в тысячу тысяч шагов и весом в тысячу тысяч быков примяло землю и камни под собой, разделив Циг на две вершины-близнеца, Цоцог и Огму. Дорога между ними считалась надежной и пригодной даже для повозок, но миновать перевал нужно было до середины зимы. В месяц Черепахи, когда холод и тьма набирали полную силу, в горах случались такие снегопады, что спящих яков заносило вместе с рогами; а еще опасней был зимний ветер, ползущий между камней и расщелин. Он выжимал слезы из глаз, оглушал уши злобным воем и сносил растерявшихся путников прямиком в пропасть. Поэтому, хоть по расчетам дяди времени на переход должно было хватить с запасом, тянуть с отправлением не стоило.
Так же думали и другие торговцы, собравшиеся в Пхувере в числе не меньше полусотни. Несмотря на ранний час, рынок уже парил от их дыхания, как поверхность закипающей воды. В белых лучах солнца блестели колеса повозок, щедро смазанные салом; рядом поедали сено черные яки, с золочеными кольцами в ноздрях, кисточками из крашеной шерсти в ушах и узорчатыми двойными покрывалами на спинах, – наш дзо по сравнению с ними выглядел как простолюдин рядом с нарядными оми. Некоторые из торговцев уже выставили добро на продажу: кто попросту на земле, постелив полосатые полотенца поверх замерзшей грязи, кто на невысоких деревянных столиках и плоских сундуках. Конечно, самое лучшее всегда приберегалось для столицы, но у меня все равно перехватило дыхание от восторга. Еще бы! Здесь были удивительные штуки, например, раковины из далеких морей, хрупкие, будто цветы, но ревущие почище снежных львов; слепые рыбы, которых ловят в пещерных озерах, а потом сушат под железными грузами, доводя до толщины бумажного листа; серебряные колокольчики Палден Лхамо, украшенные кисточками белой шерсти; шелковые платки, которые можно было протянуть сквозь игольное ушко; приоткрытые мешочки с шафраном и перцем, заставляющие прохожих чихать… Да и сами торговцы впечатляли не меньше! Были они всех мастей: черные, рыжие, пятнистые, с шерстью, натертой пахучими маслами, с пластинами янтаря и нитями бирюзы в гривах и ушами, оттянутыми до самых плеч рядами серебряных серег. Над их сморщенными лбами и насупленными в раздумье бровями нависали чудны?е шапки: одни походили на дохлых кротов, другие – на пышные хлебцы, а третьи – на рогатые полумесяцы или волнистые гребни петухов. А наряды! Наряды были таких цветов, которым я и названия не знал. Даже речь торговцев звучала непривычно: кто-то картавил, кто-то бормотал, кто-то так сильно присвистывал и придыхал, что я и половины слов разобрать не мог.
А вот дядя чувствовал себя как дома. Он сразу нашел в толпе кого-то знакомого, тот указал ему на второго, второй – на третьего… Вскоре Мардо уже трещал без умолку, утробно хохотал, размахивал лапами и поспешно перебегал с места на место, а мне оставалось только плестись следом и стараться не потеряться в мельтешении лап, хвостов и подолов. И хотя дядина болтовня казалось мне совершенно бесполезной, не прошло и часа, как мы уже стояли перед караваном торговцев, которые послезавтра отправлялись из Пхувера и могли взять с собой еще одну повозку. За главную у них была старуха лет тридцати пяти, толстая и крепкая, как бочка из дерева сал[24 - Сал, или шорея исполинская (Shorea robusta), – вид деревьев, растущий к югу от Гималаев. Древесина смолистая и прочная.]; она не спеша подошла к Мардо, переваливаясь на кривых лапах. Роскошный парчовый наряд почти трещал на ее могучем теле, а коралловые ожерелья, в которых каждая бусина была размером с голову зайца, могли бы запросто сломать шею послабее. На буро-рыжей морде проступали уродливые шрамы – след от нападения зверя или разбойника. Как я узнал потом, старуху звали Чунгчунг Домо, Маленькая Медведица.
– Твой сын? – небрежно спросила она, кивнув в мою сторону.
– Племянник, – ответил Мардо, и я с удивлением заметил, что он робеет – даже хвост поджал. – Везу вот в город продавать.
– А-а. Я продала в том году внука в гомпу на юге. Говорит, живется у шенпо неплохо, только читать приходится много… Твой-то умеет читать?
– Нет, госпожа. Но, может, его кто в дом слугой возьмет – все лучше, чем в нашей глуши киснуть. Потому и едем.
– В одиночку до столицы добираться рискованно, – как бы невзначай отметила женщина; ее желтые глаза хитро сверкнули. – В горах много опасностей, а в долинах – еще больше. Нищих развелось в последние годы… того и гляди, словишь стрелу в глаз за кусок лепешки.
– Потому я и надеюсь, что мы сможем к вам присоединиться, – пробормотал дядя и торопливо извлек из-за пазухи мешочек с монетами. – Вот, тут один танкга золотом и пять медяков…
– Погоди-ка, – остановила его торговка. – Эй, Зово! Зово! Я знаю, что ты тут ошиваешься! Поди сюда, дело есть!
В ответ на ее громогласный рык из-за повозок вынырнул мелкий, вертлявый тип с нечесаной серой гривой. Выглядел он не молодым и не старым, но каким-то больным и жалким: вспученные шаровары лоснились от грязи, подолы подбитого мехом халата так изорвались, будто их кто-то упорно грыз, а нестриженые когти на лапах чуть ли не завивались, как усики мышиного гороха. Зато на плече у него болтался воистину примечательный и, кажется, дорогой короб со множеством ящичков из черепашьего панциря и металлическим ручками-кольцами, звенящими при каждом движении. Сказать по чести, предмет этот подходил своему владельцу как рыбе – седло.
– Чего желаете, госпожа Домо?
– Спроси у узлов, благоприятно ли нам взять с собой этих двух, – велела старуха, ткнув в меня с дядей коротким пухлым пальцем. Зово кивнул, оглядел нас сквозь мясистые, воспаленные до красноты веки, спустил короб с хилых плеч и, бормоча под нос молитвы, запустил левую лапу в один из ящичков. Я надеялся, что он извлечет оттуда нечто удивительное – живого скорпиона, чашу из черепа с залитыми серебром глазницами или лиловую печень ирбиса, но в вытащенном наружу кулаке оказались только три пары шнурков разной длины. Не прекращая глухое бормотание, Зово связал их узелками по двое и швырнул на землю; затем осмотрел получившиеся узоры и так, и эдак, щуря глаза, как разбуженная посреди дня сова, и наконец изрек:
– Благоприятно.
– Так-то лучше, – кивнула женщина и тут же выхватила мешочек с монетами из лап дяди. – Место для вас найдется; припасов для перехода тоже достаточно. Но вот племяннику своему лучше купи сапоги, а то отморозит себе все лапы на перевале. Никому не нужен слуга без лап.
– Благодарю за совет, госпожа Домо.
– Ну, тогда ждем вас послезавтра на рассвете. Мое слово крепко, как железная цепь Шиндже…
– Мое слово непоколебимо, как трон Чойгьяла[25 - Шиндже Чойгьял (санскр. Дхармараджа) – Владыка Смерти, Хозяин Закона.], – продолжил Мардо, скрепляя сделку. Еще с час мы блуждали по рынку, пока не нашли подходящие сапоги из валяной овечьей шерсти – и для меня, и для дяди. Раньше я никогда не носил обувь, только обматывал лапы ветошью в самые суровые дни зимы, но госпожа Домо была, конечно, права – в горах защита нужна не только от холода, но и от острых кусков льда и камня. Мне пришлись по душе мои обновки; я даже немного обиделся, когда понял, что Мардо наверняка заберет их домой и отдаст младшим братьям. Хотя и правда, зачем добру пропадать?
***
Вечером дядя опять пьянствовал с хозяином дома, так что на следующий день у него болела голова и настроение было хуже некуда. В угрюмом молчании Мардо перепроверял, хорошо ли уложен товар, не намокло ли мясо, не продырявлены ли горшки, туго ли держат ремни и крепки ли колеса повозки; ну а я осмотрел пока дзо – здоров ли? Нет ли трещин на копытах или гноя в глазах? Может, читать я и не был обучен, зато со зверьем всегда ладил хорошо. По счастью, дзо был вполне доволен жизнью; слизнув красным язычищем любимое лакомство – кусочек подсоленной лепешки, он ткнулся в меня мохнатой мордой и благодарно хрюкнул.
В час Петуха, когда закат еще освещает облака, но воздух уже прохладен и темен, мы с дядей отправились в святилище садага, хозяина здешней долины, – того самого, который встречал гостей на дороге в деревню. Святилище мало чем отличалась от прочих домов Пхувера, разве только на створках двери были нарисованы выпученные лягушачьи глаза и оскаленная пасть, да еще перед порогом торчали яркье – толстые, высокие столбы с выцветшими дарчо наверху, шумно хлопавшими на ветру. Всюду виднелись следы обветшания и заброшенности: пятна и трещины на стенах, пыль и сор на полу, нежные ростки травы на крыше. Внутри, кажется, никого не было, хотя перед статуей божества чадило несколько плошек с жиром и были разложены скромные подношения. Дядя велел мне читать молитвы – любые, какие вспомню, – а сам сложил на плоском камне, черном от многолетней копоти, небольшое гнездо из можжевельника, поместил в него кусок масла и похожий на яйцо желтоватый торма, а затем достал из сумки маленький пузырек с собранной утром овечьей кровью и пролил несколько капель на тесто. Ученым шенпо такое самоуправство вряд ли понравилось бы, но народ попроще был убежден, что жертву кровью не испортишь.
Когда подпаленное приношение задымилось, дядя распростерся перед алтарем, моля об удачном пути, заступничестве, хорошей прибыли в столице и обо всем том, о чем обычно просят торговцы. Я тоже растянулся на полу, но в голову ничего путного не приходило. Темнота в святилище была теплой и успокаивающей, непохожей на глубокую тьму неба, как чашка с водой не похожа на бездонный колодец; в нее хотелось завернуться с головою, как в одеяло, и сладко уснуть. Но снаружи угрожающе шумели дарчо, а в треснувших стенах свистели сквозняки, наполняя сердце свербящей тревогой. Казалось, что мы только на время спрятались внутри этого святилища, как мыши в тесной норе, а снаружи нас уже поджидает ночь и ее совы.
Впрочем, все это мне только казалось.
***
Перед тем как вывести дзо за ворота, мы отстегали его по бокам дымящимися пучками можжевельника и подбросили в воздух немного цампы. Хозяин дома, вставший с постели, чтобы проводить нас, и теперь ежившийся от недосыпа, пожелал нам удачи, крепко обнялся с дядей и отворил засов. Повозка, поскрипывая, выехала за ворота; наш путь к столице продолжался.
Было очень рано и очень холодно; я заполз под большую шубу из грубо сшитых заячьих шкур, которую Мардо взял с собой из дома, и смотрел оттуда на быстро бегущие облака. Подбрюшья у них были розовыми, а спины – бело-серыми, в спиральных завитках, совсем как у ягнят; высоко в северной части неба висела светлая маленькая луна. В деревне было тихо – и жители, и скотина, и даже беспокойные птицы на крышах спали крепким сном. Еще не варилась часуйма в медных и глиняных котелках, не прочел первую утреннюю молитву шенпо, и на рынке не слышно было разноголосого гвалта торговцев, но караван Маленькой Медведицы уже ждал нас. Тяжело, с присвистом дышали яки, протыкая рогами прозрачный воздух; блеяли ездовые бараны. Одеяла, хворост, съестные припасы и прочий скарб были убраны на две повозки; ценные грузы большинство торговцев взвалило себе на плечи или на спины вьючных животных. Пахло дымом и благовониями – видимо, все необходимые очищения уже были совершены, а молитвы – прочитаны, и караван был готов к отправлению.
И точно! Увидев нас, Маленькая Медведица тотчас взгромоздилась на крепкого рыжего барана и подала знак к отходу. Дяде она вела пристроить нашу телегу в середине каравана; так мы и сделали. Все двигались в молчании – да и не поговоришь особо, когда морозный воздух скребет горло, – так что я, свернувшись клубком для сохранения тепла, задремал.
Когда я открыл глаза, Пхувера уже и след простыл. Вокруг нас были старые холмы с красновато-бурой каменной крошкой на боках и ковром желтой, пересыпанной камнями травы у подножия. В тени еще лежали пятна утреннего инея; берега молочно-голубых ручьев и круглых, как монетки, озер затянуло тонким ледком. Ни стад, ни домов, ни случайного путника, – мир вокруг был дик и пуст, как будто и не было никакой деревни всего в нескольких часах пути отсюда.
Зато дорога и правда была широкой и ровной – повозки катились по ней, как по маслу, – а еще очень скучной. От безделья я принялся разглядывать окружающих. Странным зрелищем были наши сопровождающие – торговцы: замотанные в пестрое тряпье, с широкими проплешинами на плечах и лопатках, натертыми тасканием тюков. Странными были и другие идущие в столицу – например, три женщины с золотой шерстью, назвавшиеся сестрами Сэр; судя по одежде и пятнам хны над бровями, они явились из южной страны. Но самым странным из всех был, конечно, Зово, гадатель на узелках. Я и не думал, что он увяжется следом за караваном из Пхувера, а вот гляди-ка! Зово шел совсем неподалеку, сгибаясь под грузом драгоценного короба; к полудню его тонкие ноги почти заплелись узлом. В конце концов мне стало жаль его.
– Дядя, – шепнул я, боясь потревожить окружающую тишину. – Может, разрешим этому… который гадатель… поехать на нашей повозке? Или хотя бы короб поставить?
Клянусь, Мардо чуть не поперхнулся! Выпучив глаза не хуже пхуверского лягушкоподобного садага, он сквозь зубы зашипел на меня:
– Сдурел, что ли? Это же бывший шен Железного господина! Мало ли, какие дре у него в этой коробке запрятаны… и вообще, не пялься на него, а то еще проклянет, облысеешь весь и пузырями покроешься – как я тебя потом продавать буду?!
Увещевания дяди не особо-то подействовали: пусть я и струхнул немного и забился поглубже под шубу, но теперь уже следил за Зово с тройным усердием. Теперь-то я знаю, что дядя сразу же разгадал прошлое нашего попутчика по истершейся багровой ленте, какую имеют право нашивать на чуба только посвященные Железному господину. Но мне-ребенку невдомек было, что такого страшного в этом слабом, рано поседевшем мужчине с тяжелым коробом за спиной. Разумеется, Зово заметил мои любопытные взгляды – и хитро подмигнул в ответ. Я икнул от страха и теперь уже целиком скрылся под шубой, хотя дневное солнце и припекало вовсю.
Вечером, стоило нам остановиться на отдых под боком одной из скал, как дядя тут же бросил меня возиться с дзо, а сам чуть не вприпрыжку побежал к костру, откуда доносились голоса торговцев, галдевших на каком-то птичьем языке «мани[26 - Мани (санкр.) – драгоценный камень.], мани, мани!» Для этого болтуна целый день в молчании был, наверное, сущей пыткой! А когда Мардо исчез, бывший шен сам подошел ко мне.
– Как тебя зовут, малыш? – спросил Зово вполне дружелюбно, но я чуть шаровары не обмочил от страха – в голове сразу же пронеслись все россказни о том, что колдуны могут учинить, узнав чье-нибудь имя. И хотя как раз для таких случаев и были придуманы тайные и явные имена, даже прозвищем рисковать я не собирался. – Ладно, не хочешь – не говори. Буду звать тебя «момо» – ты такой круглый, так бы и съел!
Вообще-то мне следовало бы испугаться угрозы быть съеденным заживо, но вместо этого я ужасно обиделся.
