скачать книгу бесплатно
Сын покраснел, подошел к стремени, взял ладонью. Не птицей взлетел в потертое седло Семен Кузьмич, молодость прошла уже, но и без помощи, только Иван стремя подержал и тут же побежал ворота открывать. А жена коня под узду рукою взяла и со двора вывела. Так она всегда мужа провожала, все сорок пять лет их совместной жизни. Батурин наклонился в седле, поцеловал Анну, выпрямился, взял левой рукой поводья и чуть сжал колени – почувствовав легкие шенкеля, конь спорым шагом пошел по тракту.
Приветливо раскланявшись с молодками в расшитых цветных платках, Семен бросил взгляд вправо – высокая сопка с известковой скалой посередине высилась над Олхой. В седую старину назвали ее «Казачьей» первые поселенцы, так и прижилось название.
И сразу раздвинулся в стороны распадок – за крайними домами раскинулось большое олхинское поле, верст в семь в поперечнике, с редкими островками кустарников и одиноких сосен. Изрядный кусок степи в таежном крае, но не один он тут, до самого Иркута и далее такие поля есть. Оттого и заселились здесь при царе Алексее Михайловиче первые казаки, что на землю эту с боем пришли. Олха ведь бурятское название, искаженное, правда, а означает оно место, где бьют зверя.
К великому сожалению, бурятский язык Семен Кузьмич не знал, так, всего с десяток-другой слов. Это тункинские казаки, что с бурятами издревле живут, да и породнились с ними на семь рядов, язык их знают. И чертами лиц многие похожи, да так, что иного казака от бурята не отличишь. Гуранистые станичники, ничего не попишешь.
И огорчился старый казак – эх, знать бы ему, что сказал тогда старый шаман перед смертью. А ведь жизнь круто изменилась – Григорию через три дня гибель выпала от пули спиртоноса, а роду Батуриных нежданное богатство подвалило. Хозяин прииска, гофмейстер императорского двора, по счастливой случайности в тот год свое хозяйство решил проведать и приехал из Петербурга. Золотого божка он купил сразу, как увидел, щедро выдав казакам девять тысяч рублей на троих. И обмолвился на радостях, что отдаст сего божка чуть ли не лично самому наследнику престола, будущему императору Николаю Александровичу.
А спустя день Семен спас хозяина от пуль спиртоносов, на которых они нарвались на узкой таежной тропке. Григорий погиб сразу, получив пулю в голову, а Батурину удалось подстрелить двоих и тем отбить у других охоту, а заодно и увести контрабандистов от гофмейстера, который хотел набраться таежных приключений. Набрался по самую задницу, их высокородие, мать его…
За свое спасение хозяин отплатил сторицей – пять тысяч рублей выдал казаку, и семью Григория не обидел. И замолвил словечко, походатайствовал – через месяц Семена произвели в старшие урядники, наградили медалью «за усердие» и золотыми часами на цепочке. А позже еще знаком отличия святой Анны командующий округом пожаловал. И круто изменилась казачья судьба-судьбинушка, из беспросветной нищеты, от горестных мыслей о переходе в крестьянство, в крепкий достаток кинула…
На известковых каменоломнях, что исстари иркутским городовым казакам принадлежали, работа давно встала из-за наступивших холодов, никого не было, только качалась на ветру сорванная с одной петли дверь ветхого сарая. Иркутские казаки Могилевы и Баженовы добываемую здесь известь продавали иной год по сто возов в городе. Товар сей ходовой – и стены побелить, и печи. А потому целыми казачьими поколениями известь сию продавали – сколько себя Семен помнил.
Но сейчас сплошная отрава сердцу – остались в Олхе только три старых «казака»: сопка, каменоломни известковые, да Семен Батурин. А боле казачьей старины здесь и не осталось…
Остров
(Федор Батурин)
– Приказ я сама напечатаю, а Александр Федорович его подпишет сразу после встречи, – женщина подошла вплотную к казаку, упершись в его грудь своим роскошным бюстом. Казак скосил глаз – под тонкой тканью платья чуть колыхались привлекательные полушария.
– Ты храбрец, казак, и я должна быть твоей наградой, нынче же. И я буду ей. Как собрание завершится, я буду ждать тебя в последней комнате по коридору… с приказом, – женщина чуть коснулась губами щеки казака и на мгновение так крепко прижалась к Федору, что новоиспеченный подхорунжий моментально покрылся потом. Она отстранилась от него, обольстительно улыбнулась и, зазывно двигая бедрами, вышла из столовой.
Рукавом Батурин стер пот со лба – казак понимал, о чем идет речь. Вот только большого желания у него не было, хоть женщина была привлекательна, да и сама навязывалась. Но что здесь поделаешь – убойное было для него это сочетание – революция и баба, баба и революция. И яркие воспоминания нахлынули на смятенную душу казака…
*****
– Да здравствует революция! Слава революционным казакам! – восторженные вопли шквальным ветром проносились над заснеженной Амурской улицей, по которой плотными шеренгами проходили в конном строю две сотни иркутских казаков.
Федор был крайним в шеренге и, покачиваясь в седле, со сладким чувством в душе слушал хвалебные речи. Да и как не гордиться казаку – горожане радовались, красные флаги реяли на ветру, полицейские и жандармы попрятались, а офицеры, с которых слетело все их высокомерие, откровенно заискивали перед мятежными казаками.
Со времен отчаянной головушки, донского казака Емельки Пугачева, казаки не выступали вооруженной силой против царя-батюшки. И вот в далекой Сибири, в городе Иркутске, на улицах под красными флагами идут станичники, что силой разогнали гарнизонную гауптвахту и освободили всех арестованных революционеров. И стали полными хозяевами города вместе с восставшими солдатами – губернские власти были порядком напуганы и бездействовали…
– Казак, иди ко мне! Нужна помощь, – Федор оглянулся. Он не ошибся, именно к нему обращалась девица в потертой серой шубке. Батурин спрыгнул с седла, отдал поводья своей кобылы Степану Елшину и, придерживая шашку рукой, подошел к молодой женщине.
– Какой молодец, – сказав эти слова, она крепко прижалась к Федору и подняла на него большие глаза, – я хочу тебя любить, за революцию! Задарма… – как-то непонятно закончила девица и, крепко ухватив казака под локоть, поволокла в сторону ближайшего дома с красным фонарем на фасаде. Федор в растерянности оглянулся – улыбающийся Степан помахал ему рукой, как бы говоря: «иди, мы подождем».
Девица ввела Федора в дом и поднялась с ним по скрипучей деревянной лестнице на второй этаж, втолкнув казака в какую-то каморку. Кроме кровати под покрывалом из цветных лоскутков, там ничего не было – ни утвари, ни мебели. Да и вряд ли что могло еще поместиться в комнатушке, еле освещенной первым зимним днем.
– Да снимай же все, не стой истуканом! – девица крепко ухватилась за ремень и потащила винтовку через голову. Чисто машинально казак ухватился за цевье. – Да ты что?! – она искренне изумилась. – Хотя… Давай, меня так никто еще не пользовал – в шинели, с винтовкой, при шашке…Как романтично будет…
– Так ты для этого меня позвала? – отвалил челюсть молодой казак и мучительно покраснел. У него еще ни разу не было женщины, и он испугался, возможного сраму испугался – это не девчонок в селе тискать. Опыта не было – в селе за порчу девки головенку вмиг открутят…
– А как же! И мы должны революции один день послужить! Бесплатно. А откуда у молодого казака или солдата деньги… А-а… Так у тебя еще не было женщины, – догадалась девица и плотоядно улыбнулась. – Ну, то горе поправимое!
Она тут же прижалась к Федору и крепко поцеловала казака в губы. У нее были теплые ищущие губы и проворный язык – Батурин задохнулся от удовольствия, и его забила нетерпеливая дрожь ожидания. А проворные девичьи руки принялись разоблачать служивого…
Через неделю казаки опамятовались, принесли повинную. Командование не налегало на репрессии – земли нет, от полицейской службы на золотых приисках, которая оплачивалась весьма прилично, казаков отстранили за два года до революции. И что делать станичникам прикажите, как голодные семьи кормить? А потому военные власти зашевелились – и служить стражниками на приисках разрешили, и землеустройство начали. Но то позже было, а в ту неделю раскаявшихся казаков «строили и равняли». Федора не трогали – молод еще, да и не бунтовал, против властей не выступал с речами…
Но всю эту неделю Батурин пребывал в отчаянии – не поражение революции его беспокоило, про нее он и думать забыл, а те маленькие зловредные блошки-вошки, что поселились в паху и приносили невыносимые страдания. Эта мерзкая проститутка наградила его подлыми тварями, и хорошо еще, что не дурной болезнью (только через год Федора смог полностью успокоить знающий и опытный врач, нанеся ущерб в двадцать целковых за осмотр и анализы, которые с кряхтением заплатил отец).
Какие тут размышления о судьбах революции – казак почти целую неделю ожесточенно воевал с ушлыми насекомыми. Мыло с гребешком не помогли – от пенной воды они не убежали, а вычесать гребешком оказалось делом затруднительным – казаку чудилось, что вместо одной вычесанной твари появляются две новые, более злобные и охочие до его тела. Обтирание спиртом дало отнюдь не спасительный эффект – твари не сдохли, а опьянели и с утроенной энергией принялись за кровососание.
Казак боялся даже нечаянно почесаться – он хорошо знал насмешливость сослуживцев. Однако сохранить тайну не удалось – Степан о чем-то догадался и прямо спросил «сынка» – так старослужащие казаки-«дядьки» называли молодняк. Федор со слезами признался в своей беде…
– Помогу несчастью, – сказал обстоятельный Степан, что чуть ли не в отцы ему годился. – Поймай живьем десяток сих вошек, засади их в банку и накрой крышкой, чтоб не разбежались. А потом сбегай и купи большую бутылку водки и закуски хорошей.
Федор быстро сбегал в монопольку, купил штоф зеленого стекла с засургученным горлышком. Затем он забежал в лавку за хлебом, сыром, бужениной и копченым омулем, прихватив луковицу и головку чеснока, и галопом помчался обратно, к спасительному лечению, неся магарыч расфасованным по разным закуткам длинной кавалерийской шинели.
Вот только это было началом – за спасение пришлось отслужить. Казаков просто достал каптенармус Никитка Метляев – по четверти от каждого фунта овса недодавал. И на том большие барыши имел – мешок овса в день прикарманивал вороватый приказной, который к тому же обманывал казаков и с сеном. А деньги спускал на выпивку да на падших бабенок, до которых был зело охоч, погуливая от жены. И хитрый был – жена в сотне шагов от казармы в собственном доме жила, дочь богатых казаков Могилевых (что известью торговали), а сном-духом не ведала.
Такое поведение каптенармуса требовало наказания, и орудием мщения Степан избрал несчастного Федора – напоить прижимистого приказного водкой до бесчувствия, благо тот пил без меры, а Батурин был почти трезвенником, и всыпать в мотню отловленных блох. Федор только вздохнул от такого коварства, но своя рубашка ближе к телу, и отправился к зловредному каптенармусу…
Дело прошло как по маслу – напоив Никиту в каптерке до бесчувствия, Батурин высыпал спящему в мотню под исподники отловленных кровососов, а сам побежал к Степану за исцелением. Заветное лечение оказалось простым – сам себе выбрил волосы на причинном месте да смазал там дурно пахнувшей мазью, что достал где-то запасливый «дядька».
Но на этом история не закончилась – через два дня в казарму прорвалась разъяренной фурией жена Метляева, статная казачка с мощной грудью, выше тщедушного мужа на голову, пудов шесть веса, с большими кулаками. Дневальный был отброшен в сторону как пушинка, а баба схватила мужа за шкирку, выволокла его во двор, паскудя по дороге такими словами, что многие казаки ошалели. Выбегать следом никто не рискнул – всем жизнь дорога, но к окнам сразу прилипли, друг дружку тесня и локтями отпихивая.
То, что увидел Федор, он больше не только не видел, но о таком и не слышал. Баба держала мужа на весу, ухватив за грудки одной рукой, а другой отвешивала пощечины. Хорошо, что не кулаком, насмерть бы его убила. Молодой офицер, сунувшийся было из штаба на пресечение безобразия, получил такую гневную тираду, что спал с лица и, забыв обо всем, мгновенно ретировался с поля брани. Сурово наказав своего блудливого супруга, женщина горделиво передернула могучими плечами и ушла.
А каптенармус на целую неделю впал в глубокую задумчивость, перестал воровать, только шепелявил себе тихонько под нос, да постоянно загибал пальцы, что-то подсчитывая. А через месяц всех казаков старших возрастов демобилизовали, ушел и Степан, и проученный Метляев. Федор получил наглядный урок и боялся теперь женитьбы как огня. Мало ли отец ему кого подберет – и оплеухи давать будет, и вшами наградит.
Но женился казак через три года на милой глазастой девчушке, для которой он стал первым и единственным мужчиной в ее жизни, и полюбила его Тоня пылко, и ласкала нежно – какие уж тут оплеухи…
Медведево
(Семен Кузьмич Батурин)
Мунгал шел ходко. И потянулись версты – справа Олха петляет вдоль длинного хребта на десяток верст, слева лесостепь, что до Иркута тянется, а впереди, еще далеко, показались крыши ладных домов Смоленщины, большого старожильческого села, в прошлом казачьей станицы. Так уж повелось в Сибири, что поселенцы зачастую называли свои села именем далеких родин – вот и стоят Смоленщина, Московщина и прочие…
Делать остановку в селе Семен Кузьмич не стал, только перекрестился на церковь. Вброд перешел мелкую Олху, что здесь недалече в спокойный Иркут впадала, да заставил шенкелями Мунгала прибавить хода, перейдя в ходкую и тряскую рысь. Две дюжины верст за пару часов для строевого коня отдых, а не поход – резво рванул, только снег из-под копыт отлетал в разные стороны. Скакал казак вдоль того же хребта, что уже шел на север, вот только слева тракт поджимал широкий Иркут, медленно кативший свои воды в величавую Ангару.
На той стороне реки вдалеке виднелись крыши Максимовщины, старинного казачьего села, где казаков сейчас осталось только три двора. Сыновья атамана Максима Перфильева основали заимку двести пятьдесят лет тому назад и назвали ее по имени своего легендарного отца, что несколько сибирских острогов заложил и край этот царям подарил. Крестьяне просили у казаков позволения на их землях поселиться, и те соглашались – а зачем отказывать, если много всего. И до тех пор хорошо все шло, пока пришлые числом казаков значительно не превысили, а там началось то, что и в других казачьих селениях происходило – была земля ваша, а стала наша, а теперь убирайтесь прочь, господа казаки, мы свои порядки введем…
Сплюнул от обиды Семен и ожег плетью Мунгала – тот в галоп перешел. От Смоленщины семь верст до Медведево – откормленный конь прошел их на одном дыхании. Завидев знакомую цель, Мунгал припустил еще шибче – понимала умная тварь, что конец пути уже совсем близок, и ждет его вскорости теплое стойло и душистое сено.
Сразу за Синюшиной горой открылось большое поле – то казачьи владения пошли. Впереди, версты через четыре, виднелась Глазковская гора, слева синей лентой катил свои воды кормилец Иркут, а вдалеке справа, за сизой каймой тайги шла Мельниковская падь – там кончались казачьи наделы.
Сам казачий поселок Медведево раскинулся между Иркутом и Чертовым озером (из-за поганости своей так названным), а покосы шли аж до устья узкой речушки Кая, что от Мельниковской Пади аккурат под самой Глазковской горой текла и в Иркут впадала. А на горе той предместье города Иркутска стоит, с вокзалом железнодорожным у подножия на другой стороне, где уже воды свои величавая красавица Ангара к Енисею несет.
Мал казачий поселок, и трех десятков дворов не набирается, даже школы собственной здесь нет – казачата в Глазково учатся, благо недалеко. Но двадцать лет назад дворов вдвое меньше было – разросся поселок за счет олхинских, максимовских, баклашинских да введенских казаков, что от притеснений и безземелья съехали с родных мест. Но крепки казачьи дома, нигде нет покосившихся заборов или ветхих строений, которых пруд-пруди в крестьянских селениях, особенно у новоселов.
Жили здесь издавна крепко – хоть земли было мало. Пока дорогу железную вокруг Байкала не построили, зимний извоз выручал. От Култука тракт торговый зимой по Иркуту шел, а Медведки – последний поселок перед Иркутском. Тут купцы и прихорашивались маленько, в бане мылись, лошадям роздых давали – и во всей красе в город катили на следующий день.
А летом казаки лес в верховьях рубили и сплавом его по Иркуту занимались. Огромный город, где чуть ли не сто тысяч жителей, уйму дров потреблял весь год – работы хватало. Но и хлеб растили, конечно, и овощи разные, рыбу продавали всякую – соленую, свежую и копченую. Покупатель завсегда находился, горожанам ведь есть-пить тоже охота. Семен Кузьмич из Олхи весной (цены выше тогда, ибо осенние припасы заканчиваются, а новых нет) в город пять-семь подвод с мукой, овощами, солениями-копчениями разными постоянно отправлял…
Только за Синюшиной горой Семен Кузьмич придержал Мунгала, перевел на шаг. Сейчас торопиться ни к чему – у внучат глаза острые, разглядят верхового казака на таком расстоянии и сразу же сообразят, что дед едет, ибо нет за Смоленщиной других казаков, кроме старого Батурина. И еще раз горестно вздохнул отставной служивый – кругом казачьи имена, а казаки давно изгоями на родной земле стали. Взять хоть предместье Глазково, что казак основал…
У крайнего двора Акундина Медведева стояли три оседланных лошади, а четверо казаков, с желтыми лампасами, в шинелях и башлыках, при шашках и в сдвинутых набекрень папахах гулеванили, прикладываясь поочередно к горлышку пузатой бутыли.
Дело житейское – на побывку домой приехали казаки из дивизиона, вот и пьют на радостях. А что еще делать казакам прикажите, лучше уж этот день потерять, но отдохнуть на славу от казарменного бытия, а с утречка и по хозяйству поработать можно. Хорошо отдыхают казаки, всласть, как полагается. Углядев верхового, служивые развернулись поперек проулка и в четыре луженые глотки песню разухабистую разом загорланили:
За Аргунью, ой да за рекой, казаки гуляют!
Эх, эх, живо не робей, казаки гуляют!
Эх, эх, живо не робей, казаки гуляют!
Они свои каленые стрелы за Аргунь пущают!
Эх, эх, живо не робей, за Аргунь пущают!
Эх, эх, живо не робей, за Аргунь пущают!
Горланили весело, с задором, видно, приняли уже немало. Песня была старая, забайкальская, из тех времен, когда иркутских казаков отправляли туда на помощь в караулы, набеги немирных мунгалов и маньчжурцев отражать. Оттуда на Иркут и привезенная дедами-прадедами.
Они, братцы, ой да мало спят – в поле да разъезжают!
Эх, эх, живо не робей, в поле да разъезжают!
Эх, эх, живо не робей, в поле да разъезжают!
Забайкальцы, ой да храбрецы, бравые робяты!
Эх, эх, живо не робей, бравые робяты!
Эх, эх, живо не робей, бравые робяты!
Песня была бодрящая, глотки луженые, так что Семен Кузьмич заслушался ребят. А те не унимались, разливались соловьями.
Они, братцы, ой да молодцы – водку пьют, гуляют!
Эх, эх, живо не робей, водку пьют, гуляют!
Эх, эх, живо не робей, водку пьют, гуляют!
Сладко выпьем, ой да поедим – все горе забудем!
Эх, эх, живо не робей, все горе забудем!
Эх, эх, живо не робей, все горе забудем!
И тут казаки добавили от себя такую похабщину, что у Семена Кузьмича, всю свою жизнь знавшего только одну женщину, Богом данную жену Анну, под папахой покраснели уши. Ох, и острые глаза у служивых – и углядели, и узнали, и сразу деда подковырнули. Его уважали, как и любого старика, но это не избавляло от таких вот приветствий – у каждого найдут станичники любимую мозоль и тут же на нее и надавят. Палец в рот не клади…
– Здорово дневал, Семен Кузьмич, – Пахом Фереферов, рослый усатый казачина, с двумя лычками младшего урядника на желтых погонах, вышел на дорогу, пьяно покачиваясь на ногах. – С властью тебя новой. Керенского большевики того, по самую… – и казак сделал такой выразительный в своей хулительности жест, что Батурин тут же поперхнулся ответным приветствием, а казаки радостно заржали, давясь смехом. Ох уж этот Пахом, бабник, срамник и пьяница, но казак работящий и храбрый. И тут же приветил их:
– И вам здорово. Ну и похабники же вы, хоть моих седых волос постесняйтесь. Не порол я вас, когда мальцами без штанов бегали…
– Это точно, дед, повезло. Антон вон Глашке своей сразу к подолу припал, видать, шибко ты его порол. Застращал казака, тоже не пьет и на сторону к жалмеркам не бегает…
Дружно и весело ржут казаки, как лошади, но дорогу освободили и руками приветственно старику помахали. А выпить не предлагали. Все знали, что природа жестоко обидела всех Батуриных – коли выпьют хоть полчарки, тотчас выворачивает их страшно, будто изнанку свою выблевывают. Впрочем, не всех – Федор, второй сын, мог выпить немного и не блевал при этом, как худой котенок. Так то, наверное, от матери, от рода Кошкиных, передалось.
Миновав два двора, Семен Кузьмич подъехал к третьему – большой пятистенок, наличники с затейливой резьбой, крытая железом крыша, добротные постройки, крепкий забор из плотно пригнанных досок, свежеокрашенных в синий цвет. Его ждали – тесаные ворота раскрыты на всю ширь, а сын Антон, простоволосый, в гимнастерке без ремня, но с крестом и медалями на широкой груди, тут же взял Мунгала под узду и ввел коня во двор.
Семен Кузьмич тяжело сполз с седла, заботливо придержанный сыном, с чувством перекрестился. Доехал…
Остров
(Федор Батурин)
Батурин вырвался из сладкого омута воспоминаний и, памятуя о долге, побежал на второй этаж. Уже на лестнице он услышал громкий и призывный голос Керенского, но, заглянув в зал для собраний, Федор обомлел. Вроде бы всех штатских удалили из здания, а просторный зал был забит ими более чем наполовину.
В первых рядах сидели донцы и с упоением внимали крикам Керенского, уже слышанным Батуриным внизу – «Завоевания революции в опасности», «Русский народ самый свободный народ в мире», «Революция совершилась без крови – безумцы большевики хотят полить ее кровью», «Предательство перед союзниками» и прочие довольно избитые митинговые лозунги, зачастую не имевшие между собой связи.
А представители его Уссурийской дивизии, в отличие от донцов, вели себя совершенно иначе, развязно – злобно зыркали глазами на Керенского, громко шушукались между собой и звучно, на весь зал, материли «временных» министров. Раздался даже выкрик маленького круглолицего урядника из первого Амурского полка: «Неправда! Большевики не этого хотят!»
Однако казака зашикали, и, когда министр-председатель закончил свою истеричную речь, раздались даже аплодисменты, но только какие-то жидкие и негромкие. Федор был сильно разочарован – вместо стальной речи и четких приказов правитель России повел себя как митинговый склочник. Не так он мыслился Батурину и другим казакам.
За спиной он услышал тихую бурятскую речь и скосил глаз. Малков что-то бормотал сквозь зубы с отрешенным видом. Над ухом Федора склонился язвительный Петька Зверев, что родным племянником ему приходился – первенец старшей сестры Анны, и тихо пояснил:
– Удивляется сильно наш Хорин-хон, вроде спрашивает – и это правитель России?!
Но, несмотря на удивление и некоторое разочарование, донские и енисейкие казаки громогласно поддержали Керенского. Забайкальцы из первого Нерчинского полка выразительно промолчали, но было ясно, что идею с походом на Петроград они явно не разделяют, как и их соседи – угрюмые приморские драгуны. Уссурийские казаки только ворчали, и нельзя было понять – пойдут они на столицу или не пойдут. Однако выступили против только амурские казаки, громко обхаяв министра-председателя. Заводилой у них стал маленький злобный урядник, что пытался сорвать выступление.
– Мало кровушки нашей солдатской попили! Товарищи, перед вами новая корниловщина! Помещики и капиталисты! – с упоением ненавистью кричал амурец, а Федор недоумевал – ну ладно капиталисты, но откуда на Амуре взялись помещики?! Их там отродясь не было, как и по всей Сибири. И какая здесь солдатская кровь, если кругом одни казаки…
– Довольно! Будет! Остановите его! – закричали из первых рядов донцы, вскакивая с мест.
– Нет, дайте сказать! Товарищи! Вас обманывают… Это дело замышляется против народа…
Федор только покачал головой, глядя на растерявшегося Керенского, и поймал требовательный взгляд генерала Краснова. Ему стало ясно, что тут надо предпринять и он подошел к орущему уряднику:
– Чего орешь?! Чай не на митинге! Или сам решил председателем правительства стать? Так тебя даже кобылы слушать не будут, – стоявшие рядом с Батуриным енисейцы зло засмеялись.
Урядник бросил на них ненавидящий взгляд и отступил к своим амурцам, которые тут же плотно сбились в кучку. Но вот орать разом прекратили, лишь яростно сопели – и дураку понятно, что если драка начнется, то получат они по первое число, ибо енисейцев намного больше в зале, да и донцы последним, если что не так пойдет, помогут.
Утихомирив кое-как амурских казаков, большая часть которых искренне считала себя большевиками, Федор спустился по лестнице и наткнулся на командира сотни, в руках которого был белый листок бумаги и желтые погоны с широким продольным галуном серебристого цвета.
– Держите новые погоны, господин подхорунжий! Поздравляю от всей души! – Петр Федорович дружески похлопал казака по плечу. – Я тебя к вахмистру три месяца назад представлял, да в Уссурийском полку заворотили, сам знаешь, как к нам там относятся. А тебя премьер через чин провел – иди, поблагодари, два часа времени даю. Повезло тебе! Эх-ма, такая женщина! Мне б такую! А потом на погрузку в эшелон беги…
Батурин поплелся в конец коридора, волоча налившиеся чугуном ноги. Боязно стало казаку – полтора года в окопах провел, без водки и баб, верность жене блюл, а тут такой случай.
И не идти нельзя – долг завсегда платежем красен. А ежели заразу какую подцепит и Антонине потом привезет?! В растерянности казак остановился, присел на стул, достал из шинели пачку папирос и закурил, сломав несколько спичек дрожащими пальцами. Уж лучше в атаку еще раз сходить, хоть и страшно до мокроты в исподниках, но зато нет горького осадка безысходности…
– Семеныч! Фу, еле добежал, – родной племянник, подчиненный и верный друг, Петр Зверев присел рядом на колченогий стул. – Боишься бабы?
– Боюсь, а вдруг заразу какую-то от нее подцеплю, – искренне ответил ему Федор, никогда ничего не скрывавший от родича. А тот прекрасно все и сам видел, с чьей подачи Федор производство через чин получил.
