скачать книгу бесплатно
Облака прохудились. Неможется мне.
Друг бы, что ли, нахлынул, кривой не вполне.
Эпохальные планы обсудим.
Стукнет в стенку монеткой. Засветится дом.
Дождь закручен, как штопор. В стаканы плеснём.
Мир неплохо задуман по сути.
За стаканчиком, с минимальным количеством закуски (вот он, «алкогольный нонконформизм», по определению Довлатова), читались новые стихи, написанные присутствующими. Или просто те стихи, которые были тогда в «затруднённом доступе» – Цветаева, Мандельштам, Ахматова, Гумилёв, Ходасевич, Хлебников, Пастернак, Заболоцкий, Кузмин, Клюев, Вагинов, Аронзон, «Демоны и глухонемые» Волошина.
Чтобы не быть голословным, вот совсем чуть-чуть по отрывку из стихов моих тогдашних друзей. Стихи, которые помню до сих пор и люблю.
Гек Комаров:
До света борется с судьбой
челнок луны над головой.
Его двойник – само собой —
на повороте галс меняет.
И град на плахе жестяной
всю ночь беглянку догоняет.
Водой иль сушею спеши,
пока отсутствие души,
как самовольная отлучка,
По всем графам занесена.
Пока двурогая луна,
сия Канатчикова внучка,
бортами черпая, со сна
оторопев, сияет в оба.
И корпус звёздного звена
дрожит подобием озноба.
Владимир Дроздов:
Томясь тревогой, в полночь вышел я.
Ни тяжести, ни крыльев за спиною.
Непостижимый свет небытия —
звезда к звезде – развёрнут надо мною.
В руке держу неяркую свечу.
И взором разуметь не в силах чудо
небесной бездны, / в страхе не кричу.
Но эхо возвращается оттуда.
Ирина Знаменская:
…О чём жалею?
Путь кремнистый
давно прорезал небеса,
туда вползают альпинисты,
вниз осыпая голоса.
Там в каждой туче – запах гари,
Там, дольний отрясая прах,
Рефрижератор закемарил,
Шофёр привстал на стременах…
И где пустыня внемлет богу,
Поправ ногою тормоза,
Он скалит фары на дорогу,
как в зубы взятые глаза.
Приезжала к нам из Кишинёва молдавская поэтесса Леонида Лари. Её стихи были таинственными, мистическими, полными музыки. Она подарила мне свою книжку и книжку Ирине Знаменской. Ирине она сделала надпись, где называла её «столБом русской поэзии»! Я надеюсь, что она имела в виду «столП».
Юкка Маллинен был удивительный человек. Выросший в финской деревне, он со страшной силой полюбил поэзию авангарда и модерна. Его послали на стажировку в Москву, где он подружился со всеми метаметафористами. Дружбе особенно способствовало то, что у него была стипендия в валюте и он мог покупать в «Берёзке» алкоголь и сигареты. А какой же русский поэт не любит сигареты «Кэмел» или виски «Белая лошадь»!
В тяжёлое для питерских поэтов время перестройки он приглашал их подкормиться в Финляндию. Я был у него в Хельсинки, где он жил один в типичной богемной квартире – с кучей тараканов, ржавой раковиной и жирной газовой плитой. Но зато перевёл Бродского на финский язык!
Мы следили за тем, что пишут питерские поэты – Виктор Кривулин, Лена Игнатова, Елена Шварц – и московские метаметафористы – Алексей Парщиков, Александр Ерёменко, Иван Жданов…
Александр Ерёменко приехал из Москвы к нам в гости зимой, в меховом полушубке. Когда кончился портвейн, он встал и вышел из комнаты на улицу. Вернулся через 40 минут в матросском бушлате и принёс семь бутылок портвейна. Как это было – не знаю до сих пор!
Бывали у нас и итальянские красавицы-славистки, и американский специалист по Мандельштаму…
Кстати, с одним таким специалистом произошла забавная история: органы подослали к нему агента, зная, что он гей. Началась любовь, которую органы тщательно фиксировали на фотоплёнку. Через неделю его пригласили в Большой дом и сказали, что если он не будет на них работать, то они опубликуют снимки. Он посмотрел снимки, они ему очень понравились, и он попросил подарить их ему, чтобы он мог показать друзьям и знакомым…
Политика
Конечно, много говорилось о политике. Наши пятницы были днями обмена самиздатом и тамиздатом, сообщениями о передачах по «Голосу Америки», «Свободе», «Немецкой волне». Книги и выступления Солженицына и Сахарова, материалы МХГ (Московской Хельсинкской группы), «Хроники текущих событий», «Континент» и «22»… Когда появился в самиздате «Архипелаг ГУЛАГ» – это было огромным событием, очень сильно укрепившим нас в ненависти к коммунизму.
В общей сложности в нашей общей «библиотеке» имелось более 100 экземпляров различной «запрещёнки». Часть из них была изъята у меня доблестными органами во время обыска в июле 82 года, но остальные сохранились, так как были на руках.
Джаз
Сергей Мелещенко читал нам лекции о джазе, записывая предварительно музыкальные иллюстрации на магнитофон. Так мы познакомились с джазовым композитором Джерри Маллиганом, пианистами Оскаром Питерсеном и Телониусом Монком, альт-саксофонистом «Кеннонболлом» Эддерли, трубачами Майлсом Дэвисом и Диззи Гиллеспи, саксофонистом Стеном Гетцем. Я уж не говорю о всенародно любимых джазовых артистах, таких как Элла Фицджеральд и Луи Армстронг.
Из тех времён я вынес любовь к cool-джаз в лице Jazz Modern Quartet.
Сергей отличался остроумием и неожиданными реакциями. В день рождения Ленина он пришёл с очередной лекцией и сказал, что сегодня день рождения великого человека. На наше недоумение он пояснил, что имел в виду… джазового контрабасиста Чарлза Мингуса!
О нашем общем друге Левине, имевшем большой успех у женщин, он написал четверостишие:
С шахиней Сорейя Пехле?ви
ещё, возможно, не жил Левин,
но вам осмелюсь доложить,
коль Левин жив – он будет жить!»
Барды
Я взял на себя бардовскую песню. Мы все любили Высоцкого, Окуджаву, Галича и других замечательных авторов песен. У меня была большая коллекция «магнитиздата», и мы переписывали плёнки друг у друга. Кое-что я брал у известного собирателя Иосифа Марковича. Он работал в радиорубке на Пискарёвском мемориальном блокадном кладбище и мог там перезаписывать плёнки на хорошей аппаратуре. И вот в обеденные перерывы на работе (а я работал во ВНИИ телевидения на площади Мужества) я ездил к нему меняться записями. И меня очень уважали сотрудники, потому что я честно говорил им, что в обед опять еду на блокадное кладбище!
Он, правда, был немного всеядный, записывал всё подряд и однажды позвонил по телефону и зловещим шёпотом сообщил, что у него появилась очень редкая запись «звуков полового акта в Южной Америке»!
Зато у него нашлась оригинальная плёнка с романсами Валерия Агафонова, которого я слышал в юности и очень любил.
Однажды в нашей компании был Александр Башлачёв, который играл на гитаре и пел свои песни. На руке у него был браслет с колокольчиками, которые звенели в такт музыке. Он был каким-то пронзительным человеком, мне по ассоциации вспомнилось определение «про2клятые поэты» из истории французской поэзии.
Итак, я готовил музыкальные иллюстрации к своим выступлениям на темы бардовской песни, выбирая самые созвучные для нашей компании, то есть наиболее диссидентские.
В этом отношении самыми сильными были тексты Галича и Кима. Ставшие, увы, снова актуальными сегодня.
Из «Петербургского романса» Галича:
И всё так же, не проще,
Век наш пробует нас —
Можешь выйти на площадь,
Смеешь выйти на площадь,
Можешь выйти на площадь,
Смеешь выйти на площадь
В тот назначенный час?!
Или из «Адвокатского вальса» Юлия Кима:
Судье заодно с прокурором
Плевать на детальный разбор —
Им лишь бы прикрыть разговором
Готовый уже приговор…
На стене в кухне у меня висела стандартная радиокоробка. Я провёл к ней провода от магнитофона из большой комнаты и поставил переключатель. Так что можно было при желании слушать официальное радио, а можно – бардовские песни с магнитофона.
И вот мы сидим с друзьями на кухне, немного выпиваем, философствуем… И я незаметно переключил радио на магнитофон, а на нём поставил песню Галича. Что-то вроде:
…Кум докушал огурец
И докончил с мукою:
Оказался наш отец
Не отцом, а сукою…
Друзья сначала не обращали внимания, а потом вдруг прислушались и обалдели: «По официальному радио Галича передают! Может, революция случилась, а мы тут сидим и ничего не знаем! Надо на улицу бежать!»
Когда я признался, они меня чуть не убили…
Перестройка
С перестройкой резко возросло количество возможных мест для встречи вне дома. Свадьбы, поминки, юбилеи стало возможно проводить в не слишком дорогих и достаточно цивилизованных кафе. Молодёжь оценила «Макдоналдсы» и «Бургеркинги», люди постарше – «Теремки», «Кофе-хаусы» и всякие «Шоколадницы».
После бассейна утром по субботам мы обычно заходили посидеть и поболтать в китайское кафе на углу Елецкой улицы. Там можно было съесть острый супчик из древесных грибов шиитаки, плошку риса и выпить чайник зелёного чая. И всё это очень бюджетненько…
И всё-таки нет ничего уютнее встречи дома, если не заморачиваться с деликатесами, а посидеть с дорогими друзьями за стаканчиком красного сухого вина с ломтиком сыра и салатом из помидоров с огурцами!
Общеукрепляющая…
После блокады и войны, когда мне исполнилось 7 лет, я не мог пробежать даже ста метров. Синели губы, задыхался. Сказывался приобретённый порок сердца.
Мама даже не пустила меня в первый класс школы – почти еженедельные ангины.
Потом мне вырезали гланды, я пошёл во второй класс, но был освобождён от физкультуры и уколов.
По поводу второго мне дико завидовали одноклассники.
Но в глубине души жила страстная мечта стать таким же здоровым, как другие, – бегать, бороться, пинать мячик (точнее, консервную банку, настоящий кирзовый мячик со шнуровкой появился много позже).
Кстати, если такой мячик прилетал шнуровкой прямо в лоб, мало не казалось. Был тогда знаменитый английский футболист, кажется, это был сэр Бобби Мур, про которого его напарник сказал: «Он был очень деликатный, четыре раза навешивал с углового мне на голову и все четыре раза бил так, чтобы мяч приходился на голову не шнуровкой!»
И ещё я прочёл книжку «Паспорт чемпиона» – про юного спортсмена, который получил звание мастера спорта одновременно с паспортом.
Это меня потрясло до глубины души, и я мечтал стать крепким, ловким и быстрым!
Я пришёл в районную легкоатлетическую секцию, объяснил тренеру свои проблемы, и он взял меня заниматься! Осторожно, аккуратно, но регулярно.
Я стал крепнуть, порок потихонечку компенсировался, и классу к 7-му я уже мог ходить на уроки физкультуры и бегать во дворе с мальчишками.
Кстати, была такая популярная игра – пятнашки, так вот высший смак был в том, чтобы не убегать, а уворачиваться на близком расстоянии, это называлось «мотаться». – резко останавливаться, уходить в сторону, делать пируэты (так, наверное, работают матадоры, думаю я сейчас).
И однажды, в будущем, мне это пригодилось, когда я убегал от милиционеров, петляя между арок Гостиного двора. Я бежал прямо на колонну, а перед ней резко сворачивал, милиционер не успевал и вреза2лся (правда, в конце они меня поймали всё-таки…)
И ещё играли в вышибалу – когда двое водил броском мяча должны были попасть в игроков, находящихся между ними. Они могли и просто перекидывать мяч друг другу, пытаясь застать игроков врасплох. Если мяч попадал в игрока, то игрок считался выбитым. В конце оставался один, он должен был пробе2гать десять кругов и не быть выбитым. Тогда все выбитые возвращались в строй, а если не получалось, то ты сам (последний) становился водилой.
Это развило скорость реакции и умение уворачиваться, что потом тоже пригодилось – в настольном теннисе, в гандболе, баскетболе, в регби (в игру, похожую на регби, мы играли на пляже в Солнечном по своим, особым правилам).
Наконец, я удостоился попасть в сборную школы по городкам. В «рюхи» мы играли каждое лето с сестрёнкой Любой (моим близнецом) и друзьями-ровесниками – Ромуальдом Вильданом (Ромка), Володей Щёголевым (Лёдик) и Рудольфом Болдиным (Рудик).
Рюхи и биты нам сделал отец из деревянных обрезков. Они, конечно, были кривоваты, но мы отчаянно рубились в них ежедневно до темноты.
Прекрасно помню и «паровозик», и «пушку», и «бабушку в окошке», и «письмо», выложенное их пяти рюх – четыре по углам и пятая посередине. Её надо было выбить первой, не задев другие.
Так что школа у меня была, хотя спервоначалу было странно брать в руки идеально круглые биты с окованной железом рукояткой и переучиваться с кистевого замаха на плечевой.
Но получалось неплохо, и команда нашей школы побеждала даже и на районных соревнованиях.
А потом пришло время волейбола и баскетбола, которые затмили всё остальное.
В каждом классе нашей мужской школы была своя команда (как и в женской), и мы отчаянно рубились друг с другом.
В нашем спортивном зале с одной стороны стоял щит с кольцом, а с другой стороны – круглая печка, над которой было небольшое пространство перед потолком. Закинуть туда мяч было довольно сложно! Поэтому каждые десять минут мы менялись сторонами.
Лучшие игроки классов попадали в сборную школы. А сборные играли на первенство района (РОНО). На таких матчах бывала масса болельщиков и болельщиц и, наверное, начинались первые влюблённости. Помню, как мои юношеские взоры притягивала Нина Малей, капитан сборной школы, в которой играла моя сестра.
Победители районов разыгрывали первенство города (Гороно).
В Таврическом саду, рядом с домом, мы проводили всё свободное от школы и уроков время, гоняя мячи в любую подходящую игру – от вышибалы до баскетбола!
А летом на даче в Солнечном, на волейбольной площадке около Дома отдыха «Взморье», бывали замечательные сражения, в которых принимали участие и взрослые, и подростки, и мальчики, и девочки. Звездой волейбола там был Феликс Рекстин. В очках, прижатых к голове резинкой, он неожиданно взмывал с третьего номера над сеткой и резким крюком забивал мяч на половину противника!
