Жадность

скачать книгу бесплатно


Потом столковались, что идти на дальние луга берегом реки, по пути коровьего стада, не стоит. Хоть в одну коровью лепёху, а точно угодишь. А тогда ноги мой, онучи стирай, потому как запах всё одно никуда не денется, а может, и в лаптях задержаться. Антон предложил срезать крюк и идти через лес, что все одобрили, и зашагали мимо надела кузнеца к лесу, возвышавшемуся за ним.

Глава 4

Стёпка лежал на пригорке, жевал травинку, уставившись в небо, и время от времени бросал взгляд в сторону стада. Тихон опять дрых, а ему строго-настрого наказал следить за коровами, чтобы ни одна неразумная животина за определённую линию не запёрлась: там, дескать, земля дюже мягкая, провалиться могут. Да только, всё это старческие бредни! Заходил он туда и ничего, не утоп. Земля как земля, такая и под коровёнкой не прогнётся. А Тихону лишь бы спать, и сколько в него этого сна влазит? Полдня спит, а то и больше. Нет, стариком Стёпка быть не хотел, никак не хотел. Прожить жизнь, так прожить! Как говаривал дядька Захар: «Лучше тридцать лет соколом, чем триста вороном». Стёпка этого раньше не понимал, но вот последние полгода думает об этом всё больше и больше, и, кажется, понимает.

Он с подвыванием потянулся, сладко зевнул да с завистью покосился на спящего в сторонке деда. Вот кому хоть потоп! Спит и только губами во сне шлёпает да похрапывает. А с утречка таким бодреньким вышагивает, иногда частушки бормочет, иногда балакает, что на ум придёт. Несмотря на то, что дед был упрямым и язвительным, он нравился Стёпке. Тихон никогда не унывал, что бы ни случилось, но очень часто дед Степана раздражал, например, сейчас. Как можно столько спать?! Жизнь идёт, жизнь кипит, а дед всё спит и спит. Правда, в их затерянном краю мало что происходит, но кое-что бывает. Стёпка покосился в ту сторону, куда упал самолёт. Тогда дед тоже дрых без задних ног и ничего не видел, а Степан ему ничего не сказал. Лишние уши – лишние люди. Может, разбудить всё же деда? Хотя… Вот придут ребята, он с ними и уйдёт, а дед пускай за стадом следит. Так что, пущай высыпается!

Подпасок обратил внимание на подопечных: две бурёнки почти пересекли обозначенную Тихоном линию. Стёпка со вздохом протянул руку к кнуту – основному оружию пастуха. Дед старался никогда не пользоваться кнутом, кричал, ругался, тягал коров за рога, но использовать кнут избегал. На вопрос Стёпки пробурчал одно: «Когда тебе шкуру попортят, понимаешь, что лишний раз и корову стегнуть рука не поднимается». Потому и доверил оружие подпаску, да и то не сразу. Присматривался поначалу, хмыкал, язвил, но немного обучить взялся. Зато теперь – без Степана и коров пасти не хотел.

Бурёнки всё же пересекли линию, и Стёпка поднялся. Посмотрел на деда, похрапывавшего на пригорке, подумал, плюнул и отправился за двумя пеструхами. От удара кнута Тихон, если спал, подскакивал, ежели бодрствовал – морщился, как от зубовной боли, а Степану становилось жалко старика.

Зная с детства, что корове лучше преградить путь, чем тянуть за хвост, он спешно забежал вперёд и стал перед ними с кнутом в руке. Ударил пару раз ремнём по земле, срезая невысокую травку, словно косой. Хлопок кнута, как и всегда, напугал смотревших с тупой покорностью животных, а суетность и крик подпаска заставил двух рогатых кормилиц повернуть обратно.

– Ну куда, куда собрались, спрашиваю?! – рявкнул Стёпка, размахивая перед коровьими мордами руками. – Поворачивай оглобли, дурищи рогатые! Ты-то ладно, потопнешь и чёрт с тобой, а ты куда отправилась? Кто Глафиру кормить будет? На кого старуху свою бросишь? С меня взятки гладки, молока у меня нет, помогать ей мне некогда, своих делов хватает, давай поворачивай, мычалки кожаные!

Стёпка видел, что Тихон проснулся и смотрит за его работой. Парню захотелось показать себя взрослее, что он уже умеет работать пастухом и может обойтись без наставника, а Тихон может гордиться своим обучением и подпаском, и Стёпка поднял кнут, хотя необходимости в этом не было. Ремень взвился в воздух, изогнулся и со щелчком опустился на пёстрый бок графской коровы. Бурёнка обиженно замычала, её товарка поспешила отбежать в сторону, а Тихон поморщился от звука кнута и неодобрительно покачал головой. Провёл рукой по редким серебристым волосам на голове, почесал обросшую седой щетиной щёку и выкрикнул:

– А оно тебе дюже нужно было?

Стёпа мгновенно сообразил, о чём спрашивает дед, но разыграл искреннее непонимание.

– Чего, нужно?

Тихон крякнул, посмотрел в невинные серые глаза паренька, снова крякнул, плюнул в сторону и гневно пробурчал:

– Запори меня граф до смерти, не пойму, когда ты, Стёпка, придуряешься, а когда взаправду дурак дураком. Вроде, умный малый, а коровёнок стегаешь. Да добро б за дело, а ты не за хрен собачий им выдал. А корова-то графова! Юрий Саныч ежели чего – ну там неудой у ней, али ещо чего, – мне ж выдаст, а не тебе обормоту. А у меня с прошлой рыболовни – спина не отошла. Выдам тебя графу, как чёрт свят, выдам. Вот и придуряйся перед ним. А что, глядишь, сработает, пожалеет он тебя, придурь такую.

Степан поначалу хотел было вознегодовать, но от угрозы пастуха засвербело под лопаткой, а потом и в копчике. Он со смиренным видом подошёл к Тихону и опустил свербящий хвостец в примятую траву.

– Да ладно тебе, Тихон, – убеждая, начал оправдываться подпасок. – Ну как же без кнута? Они за линию прутся и прутся. Там вона травка какая! А тута они сожрали усё. Как их удержишь, без кнута-то? А его они боятся. Дед, а может, пущай идут? Авось не утонут. Я вот ходил, ежевики налопался и не утоп.

Дед хмыкнул, подобрал с земли картуз и отряхнул его о выставленное к небу колено, обтянутое тёмными штанами.

– Можа, можа… Мож осенью скот жиреет, человек добреет, а наш Саныч, что ни день, то всё хмурей и злей. С тобой случись чего, никто и не почешется, а с коровой графовой?.. Моя спина к приключениям стара, а твоя этаких приключений не вынесет. Хотя прав ты, конечно. Трава им нужна, а тут её мало. Деньков пять, тут ещо позасядаем, а там перебираться будем.

– А куды?

– Знать бы, – вздохнул дед и снова поскрёб ногтями щетинистую щёку. – Походить надо, посмотреть, поспрашивать. Да ты не переживай, далеко от села уходить не будем. Пяток вёрст, самое большое.

– Да ладно тебе, Тихон, можно и подальше, – затараторил Стёпка. – Мне близость к селу не важна. Чай, возле лесу живём, голодными не будем. Это вот рогатым идти долгонько, а мне хоть верста, хоть с крюком – всё едино.

– Дружки твои не пришли?

– Да должны уже были, – покачивая головой, ответил Стёпа. – Но как видишь, нету пока.

– Ничё, подойдут, коли ничего не случилось, жди! – Дед широко зевнул, показывая щербатую пасть. – А мне тады спать нечего ложиться. Придуть, налетять и уведуть тебя в леса дремучие, а мне за скотиной следить. Нет, нельзя уж спать. Ну, иди, пораскинь мозгами-то, стоило коровёнку хлыстом охаживать, али нет? А я покамест тут посижу, ребятишкам свистульки построгаю.

Стёпка, тяжело вздохнув, поднялся и направился к коровам. Сделал для деда задумчивое лицо, углядел графскую пеструшку, и, подойдя, погладил её по боку. Бурёнка покосилась на него недоверчиво, но покорно приняла ласку.

«Прям, как наши бабы, – промелькнуло в его голове. – Как мамка прям! Сколько отец её лупил, а она его всё добрым словом вспоминает».

Отец Стёпки пропал год назад: поехал в город, да так и не вернулся. Мать переживала долго, но и сейчас всё ещё надеялась, что он вернётся. Сёстры тоже ждали бесноватого папашу, а вот Стёпка не ждал и не хотел его возвращения. Он надеялся, что отца, наконец, всё же настигла божья кара, о которой раз за разом твердил поп. Уж сколько от него мать приняла оплеух, оскорблений, а сколько раз он почём зря хлестал её вожжами? Стёпка до последнего момента, до пропажи отца, хотел дождаться, когда он уснёт пьяным да вогнать – в горло или под ребро – нож. Ведь сколько от жестокого папашки натерпелись мать и старшая сестра, Стёпка и вспоминать не хотел, а уж рассказывать кому-то, даже друзьям, язык не поворачивался.

Мужики, которые с ним были, рассказывали, что он, как всегда, напился и начал задираться, а в городах своих задиристых забулдыг хватает. Вот и нашла коса на камень, да что-то одно раскололось, а попросту говоря, прибили где-то батьку, но Стёпка о нём не жалел. Он помнил, как отец сам учил его: «Не переживай о ком-то и не жалей никого, кто тебе не нужен, кто тебе не приятен, а тем паче – враг. Будь мужиком, радуйся, что тот обмишурился али сдох, плюнь, туда врагам и дорога – либо в лужу, либо в гроб. А нам жить, их вино пить да девок их портить. Никогда не переживай за других, сынок».

Нет, не переживал Стёпка о пропавшем отце. Наоборот, радовался и не стыдился появляться на сельских улочках. Сначала-то он им гордился: все его побаивались, лишний раз слово грубое сказать опасались. Но постепенно он понял, что в лицо сказать опасаются, то за спиной обильно льётся. От друзей Стёпка узнал, что отца считают дурнем, да и как не считать, если папаша, Алексей Макарович Луков, рубил головы курам, а сам смеялся, как умалишённый, пока курица бегает по двору без головы, забрызгивая всё кровью. А когда Телегины кололи свиней, он намеренно пускал кровь такой обильной струёй, что умудрялся вымазать себе всю морду, и даже оскаленные в усмешке зубы были покрыты коркой свиной крови. Стёпка помнил, что перед большими церковными праздниками отца с особой охотой звали на смертоубийства домашней скотины, но постепенно стали звать всё меньше и меньше, а отец пил всё больше и больше, и всё больше и больше доставалась матери, а следом пришла очередь старшей сестры. Он даже Стёпку звал смотреть и учиться, как надо держать в узде свою семью, а в особенности – баб.

Стёпка махнул головой, прогоняя противные мысли:

«Да и чёрт с ним, что мы хорошего от него видели, он мне и у Захара учиться не давал, только одно твердил, что сам научит всему, что мальцу о жизни знать надобно. Пропал и пропал, туда ему и дорога. Зато теперь я вон – работаю! Пусть копейки денег дают, но хоть как-то матери помогаю. Да и работа хороша – не бей лежачего. Вот на поле, там да, опосля спины не разогнёшь, а тут следи вполглаза за скотиной да отдыхай. И нечего о нём думать, дурне малохольном».

Он снова протянул руку и ласково погладил коровий бок ладонью, а следом рогатую голову. Пеструха смотрела уже не с осторожностью, а немного виновато и с какой-то доброй укоризной, словно спрашивала:

«Ну что, полегчало тебе? За что ж ты меня так? Я лишь хотела сладко вкусной травки пожевать. Эх, ты…».

– Да нет, ты не бойся, нашло на меня что-то, не со зла я… Бес попутал, не пойму как так вышло. Но больше никогда не повторится, никогда! Ни кого за просто так не стегану. Поверь мне, точно тебе говорю…

И вдруг Стёпка понял, что это почти те же самые слова, которые отец говорил когда-то матери, а позднее уже не говорил, не утруждал себя пустыми оправданиями.

– Да что ж он прицепился-то, а?! – плюнул с досады Степан. – Не такой я, совсем не такой! Даже не похож на него. Совсем другой, я не он, я не придурь лютая. Что он привязался-то ко мне?!

Он ещё раз заверил коровёнку, что смотрела на него добрыми, но глуповатыми глазами, в своих добрых намереньях, а после отправился на пригорок, где снова завалился на спину и задумался о том дне, когда потерял последнее уважение к этому жестокому, но жалкому и отвратительному человеку, своему отцу. О том дне, когда впервые в жизни узнал, что такое презрение.

Он никогда исступлённо не верил в бога, а вот отец верил. Учил Стёпку, что верующему человеку всё простится, главное искренне верить во всемогущество Господа нашего. Но Стёпка после того, как начал обучение у Захара, принял сторону учителя: бога придумали люди, чтобы был заступник, был высший господин, на которого в момент отчаяния можно уповать. Но главную смуту ему в голову вложил пришлый, а теперь уже местный, кузнец, что однажды заявился к Захарке. Митрич, в отличии от Захара, не отрицал бога, но говорил, что люди наделили его такими качествами, которыми он сроду не обладал. Всепрощение, милость, справедливость и многое другое. «Всё хорошее, что есть в боге – слухи. Мне можешь не верить, – говорил кузнец, – но посмотри на дела его, подумай. А писание – всего лишь сказка, придуманная людьми, но не додуманная. Они хотели бы его таким видеть, знать, но что мы видим? Всепрощающий? «Я бог твой, бог ревнитель, за вину отцов наказывающий детей до третьего и четвёртого рода, ненавидящих меня, но творящий милость до тысячи родов любящим меня и соблюдающим заповеди мои». Значит, покорных любит, а кто своей головой думает, тех ненавидит, да и детей, внуков-правнуков наказывает. Разве это справедливость? Ты прапрадеда в глаза не видел, знать не знаешь, каким он был, а отвечать за него должо?н? Это ж принуждение чистой воды, где в этих словах всёпрощение, ангельский, голубиный, кроткий характер? Значит, бей мне поклоны, не задумывайся, не сумневайся, стучись лбом в доски да бормочи молитвы, тогда и всё проститься, а иначе никак. А милость? Какую милость дал он своему сыну, которого распяли на кресте вместе с убийцами да ворами? Он даже не явился на молитвы сына. Говорят, дождь послал, а умирающему и страдающему от ран сыну хотелось увидеть отца, хотелось отцовского заступничества, хоть раз!! И это милость? Странный милостивец. А может, провинился перед ним сын чем-то? Ну так прости, он же сын, а ты отец, да ещё всёпрощающий. Вот и думай, смотри по сторонам да думай. Научишься заглядывать к богу в исподнее, не испугаешься?». И Степан не испугался.

С того дня он стал всё примечать, обдумывать и однажды во дворе в воскресное утро спросил у отца:

– Скажи, пап, раз ты бьёшь мамку, значит так богу угодно?

Алексей Луков посмотрел на сына так, как будто с ним заговорила жаба, которую он видит впервые в жизни. Но папаша честно думал, хмурил лоб и, наконец, хмыкнул:

– Ха! Чем чёрт не шутит… Может, твоя правда… Я-то честный христьянин, а вот она не знаю, но раз лупцую её, а он не заступается и даже знака мне не шлёт, то, видно, угодно ему это. Прав, чертяка, может, не зря учиться ходишь!

Степан, воодушевлённый таким ответом, задал следующий вопрос:

– А вот отец Григорий тоже христианин, а почему он в пост мясо жрёт да самогонкой запивает, а бог его не наказывает? А вот другим, отец Григорий это запрещает. А сам граф охотиться в пост сколько раз ездил и ничего, не покарал? Деньги у него как были, так и водятся, имение не отнял, не видно кары-то. А вот в Крапивцах церкву бог молоньёй спалил, это кто ж там провинился? Никак сам поп святой?

Отец закряхтел и задумался надолго.

– Ну, знаешь, мало ли… Всех кар не углядишь, – неуверенно начал предок, но вдруг вскинул голову и грозно заявил: – И потом, не наше дело пути Господни прозревать. У графа недавно отец помер… А про Крапивцы лучше у святого отца поспрашивай, он тебе всё разъяснит.

Но Стёпка уже не мог остановиться.

– Хорошо, я спрошу, но я вот что думаю: почему брат Федьки Сазонова, Илюха, болеет без конца? Может быть, он за грехи деда-прадеда расплачивается?

– Всё может быть, когда Бог спит, – снова впал в раздумье отец. – Хотя… Прадеда не знал, что ж брехать-то буду, а дед тут вот жил, знали его все. Набожный он был, пока умом не тронулся. Говорю, спроси лучше Гри…отца Григория, а я тебе что, богослов что ли?

И тут Стёпа сделал ошибку: не остановился, а стал на скользкий путь семейных неурядиц.

– Отец, а может быть такое, что за мамкины побои мои дети или внуки расплотются? Вот тебя бог не тронет, может, спит, а твоим правнукам всю жизнь платить не опла…

Стёпка не закончил предположение. Щеку ожгла жгучая боль, и он оказался в дворовой пыли. Сквозь шум в ушах различил отцовские крики о том, что он верующий, что всегда молится, не упоминает всуе Господа Бога нашего, а даже норовит выпивкой с его слугой поделиться, но вот за что Бог его таким сыном наградил, что он не так сделал, чтобы заслужить такое недоразумение, никак в толк не возьмёт. Когда закончил причитания, захотел идти разбираться с Захаром, разъяснить, чему сына учить надо, а чего знать ему совсем ненадобно, но испуганный Стёпка выдал того, кто посеял в его мозгах смуту. Отец выпил стакан самогону, запил стаканом бражки, ухватил сына за шиворот да отправился к кузнецу.

Дорога, поросшая зелёной травкой, расплывалась перед Степкой из-за слёз, которые не катились по щекам, а стояли в глазах. Больно не было, больше обидно. Отец постоянно обзывал его и мать, подгонял парня подзатыльниками и тычками в спину, а время от времени ногой пониже спины.

Папаша шагал бодро, уверял, что сейчас отучит его задавать дурацкие вопросы, научит не сомневаться в делах и поступках Господа Бога, когда ухайдокает этого пришлого дурня, что чужим мальцам вкладывает безбожие в души. По пути отец снова приложился к бутылке и выхлестал всю до донышка. Только тогда по щекам мальчишки покатились крупные слёзы. Алексей Луков заметил, как сын размазывает по лицу солёную влагу рукавом рубахи. С горящими сумасшедшими глазами и оскаленным в усмешке ртом, тут же принялся насмехаться над ним и уверять, что сын из него никакой, и Бог недоглядел, Стёпе нужно было родиться бабой, что за ласку и заботу готова стелиться под любого мужика. Затем последовал подзатыльник и крик с ударом кулака в спину:

– Шагай, так твою разэтак, шагай! Я тебя научу, как настоящим мужиком быть, а то сопли, нюни, распустил тут, передвигай ходулями и не реви, как девка-брошенка!!

Стёпа не хотел помнить всё, что наговорил в тот день папаша, но эти слова впечатались раскалённым клеймом в его сердце, и, каждый раз всплывая в памяти, выводили парня из себя.

Увидев, что ворота дома кузнеца распахнуты, что означало присутствие хозяина, отец остановился. Мальчишка посмотрел на недавно разъярённого родителя и заметил его нерешительность. Стёпа понимал: начистить рожу кузнецу может не каждый, но совсем не ожидал робости от этого человека, который бил мать, сестру, а совсем недавно его самого, тот, который грозился показать Митричу, где зимуют раки и кузькину мать, а теперь топчется на месте, кусает губы и тут же вытирает их ладонью. Глаза отца бегали: то смотрели на ворота, то на лес, то с бешенством жгли Стёпкино лицо.

Может быть, он так бы и не решился, но тут Стёпка ухмыльнулся и, обвиняя, бросил:

– Трусишь! Ты только и можешь мамку лупить да сеструху, а супротив настоящих мужиков…