скачать книгу бесплатно
Папа считал тётю своей второй мамой и в 1941 году оформил документы на первоочередную эвакуацию из Киева 15 важных специалистов. Он честно сказал наркому Наркомата Стройматериалов РСФСР, Ивану Гвоздарёву, что среди этих специалистов будет 10 человек его приёмных родителей и сестёр с их семьями. Поскольку в советских газетах тогда не писали о поголовном истреблении немцами евреев и цыган, это считалось государственной тайной. Только руководители наркоматов и другие старшие начальники знали об этом из получаемых ими секретных бюллетеней. За разглашение их содержания полагалось суровое наказание. Однако многие начальники помогали эвакуироваться и своим родным, и тем из своих непосредственных подчинённых, у кого могли попасть в оккупацию их близкие родственники.
Картина художника Юделя Пэна. Еврей, который на пепелище сожженного украинскими бандитами еврейского местечка, нашёл только самовар (самовары не сгорают).
Но папина тётя и её окружение помнили о нормальном поведении немцев, занявших Киев в 1918 году, и отказались верить в особую для евреев опасность, раз о ней ничего не говорилось по радио и в газетах. Они были ошибочно уверены в том, что советское государство позаботится о своих гражданах. Вместо них папа по наркоматовскому мандату вывез семью других родственников и ещё несколько семей евреев, которые были благодарны ему всю жизнь. Папина тётя и две её дочери с детьми и родителями их мужей были расстреляны вместе с другими евреями в Бабьем Яру. Папа очень тяжело переживал их гибель.
О том, что вместо реальных специалистов он эвакуировал из Киева 10 посторонних евреев, папа рассказал мне лёжа в больнице после того, как опохмелившийся хирург случайно надрезал и забыл зашить ему желудок во время операции. Сказал он мне это незадолго до своей смерти и под большим секретом. Очевидно, что других служебных прегрешений для личной пользы у него не было за всю его карьеру крупного советского руководителя, и за всю жизнь в тяжелейшие и коварные времена злодейского советского режима.
Эпизод 4. Судьбы Фридманов
После войны две папины двоюродные и почти родные сестры, Майя и Рая Фридман оказались в Риге. У тёти Майи было четверо мужей и не было детей. У тёти Раи родилась дочь Нюся, которая была очень честолюбивой круглой отличницей и правильной комсомолкой, а потом стала убеждённым членом КПСС. На её курсе филологического факультета Рижского университета было два круглых отличника-еврея – ветреный гроссмейстер и будущий чемпион мира по шахматам, Михаил Таль и будущий главный редактор главной комсомольской газеты и нынешний руководитель масс-ме-диа Латвии, Абрам Клёцкин. Нюся выбрала Абрашу. Но детей у них не было потому, что Нюся «хотела пожить для себя».
Старший из пяти детей Фридманов женился на дочери известного киевского педиатра и своего учителя Скловского и унаследовал его практику. Ещё до войны дядя Моня (Эммануил Иосифович Фридман) переехал в Ленинград и стал не только профессором, но и ведущим педиатром СССР. Я сам видел, как он клал на огромную ладонь трёхмесячного младенца и ставил ему диагноз по одному ему известным признакам. У него добивались приёма мамаши с младенцами и маленькими детьми приехавшие аж с Урала или Кавказа.
Как главный педиатр Ленинграда он спас от смерти во время блокады большое количество детей, а сам потерял от голода и цинги все зубы. Он «удостоился» попадания в список из 70-ти подлежащих первоочередному расстрелу евреев, который на листовках сбрасывали с самолётов немецкие фашисты. Во время войны хранение подобной листовки грозило расстрелом. После войны листовка была выставлена в музее «обороны Ленинграда». На почётном втором месте в этом же списке был Лев Закгейм, будущий зять. (Первое место во всех немецких списках «проклятых евреев было зарезервировано за Эренбургом) Через несколько лет после войны некоторые евреи из этого списка решили познакомиться друг с другом. К тому времени дядя Моня и его жена, а моя тётя Лида, имели сына-студента Сашу. А отказавшийся от звания академика замдиректора по науке ведущего в СССР института электроники и электронных приборов
Лев Николаевич (Лэйб-Нейхам) Закгейм имел дочку-студентку и в будущем инженера Лену.
Саша Фридман после двухлетнего блокадного голода до сорокалетнего возраста имел постоянный и неконтролируемый аппетит, особенно на макаронные изделия, но никогда толстым так и не стал. По некоторому внешнему сходству свою жену Лену он звал «Лис», а родившейся у них единственной дочери Ирочке дал кличку «Чучундра». Себя он называл «Бобёр». Их похожесть на этих зверушек была удивительной. Так же, как папа, дедушка и прадедушка, Чучундра стала детским врачом и родила сына Юлика, который тоже мечтал стать врачом-педиатром. Когда в 90-е годы все её друзья-евреи эмигрировали из совдепии, Ирочка осталась, поскольку она «вела» группу умственно отсталых детей и «детский час» на Ленинградском телевидении.
Закгейм был повязан условиями высшей секретности своего института, но знался с Лихачёвым, Мравинским и Ахматовой, т. е. высшим слоем ленинградской интеллигенции. Тем не менее, он и его жена, как и все советские люди «на зарплате», имели в квартире почти напротив консульства США простую фанерную мебель, типовой телевизор, тяжеленный холодильник «ЗИЛ» и переносное радио «Спидола». Сам Закгейм умер ещё при Брежневе, а в 1993 году умерла его жена, прописав к себе перед этим Ирочку с Юликом. Ирочка решила избавиться от бабушкиной рухляди и дала в газету наивное объявление: «в связи с переездом срочно продаются мебель и вещи». Через неделю после этого она и Юлик были зарезаны в этой квартире. Она сама открыла бандитам двойные дубовые двери квартиры в старинном доме, построенном при Петре Первом для хранения и выдачи казённого имущества и оружия. В доме полутораметровые кирпичные стены, которые обеспечивают полную звукоизоляцию. Бандиты решили, что богатая еврейка едет в Израиль, пришли к ней как покупатели вещей.
Они нанесли ей и десятилетнему Юлику 17 ударов ножом, по-видимому выпытывая, где их золото, драгоценности и деньги. Но их у них просто не было. Поскольку бандиты украли и могли продать только радио «Спидола», милиция их даже не стала искать. Однако, убийство имело общественный резонанс, и им, хоть и безрезультатно, озаботился сам Петербургский мэр Собчак. А в Нью-Йорке мы попытались оформить для супругов Фридман статус беженцев. Но они сказали, что не хотят уезжать от могил Ирочки и Юлика.
Так закончилась династия замечательных детских врачей, вместе вылечивших тысячи и тысячи российских детей. Через полгода умерла от горя мама-Лис, а ещё через три года умер папа-Бобёр. Все они похоронены на кладбище в Комарово, недалеко от дачи дяди Мони. Похоронены рядом с могилами Закгеймов, Лихачёва и его дочерей, и Анны Ахматовой. А я решил никогда не ездить в ту страну, да и другим не советую туда ездить без особых на то причин.
Через год после смерти Лены семидесятилетний Саша выписал из Вологды свою бывшую студентку или практикантку и тоже педиатра тридцатисемилетнюю Веру с её двенадцатилетним сыном и женился на ней. Жили они дружно целых два года. После смерти Саши Вере осталась большая меблированная трёхкомнатная квартира в Басковом переулке, дача в Комарово с газом и водопроводом, машина с гаражом, и два старинных сундука с пересыпанными нафталином пальто, костюмами, и шерстяными отрезами костюмных тканей, которые остались от дяди Мони.
Эпизод 5. Житомирские родственники
Мозаичное панно судеб советских евреев будет более полным, если представить краткую историю местечковых семей папиных родственников, проживавших до революции в окрестностях города Житомира. После войны папа вспомнил адрес своего дяди и послал ему письмо. Я помню, с какой радостью папа читал ответ, в котором дядя сообщал, что ему уже исполнилось 80 лет, он вернулся назад из эвакуации и по-прежнему содержит себя и своих близких, работая на углу сапожником. В письме он сообщал о бедственном положении других выживших родственников и просил помочь подростку Володе, родители которого во время войны погибли. (Папа так никогда не понял, был ли Володя ему племянником или троюродным или четвероюродным братом.) Чтобы приехать в Москву, нужен был специальный вызов, и папа оформил его. После войны для устройства миллиона физически здоровых полностью или частично осиротевших ребят и подготовки новой армии по всей стране открылись военные училища, где ребята были сыты и обуты и получали высокооплачиваемую по советским меркам профессию офицера. Папа устроил Володю в одно из таких училищ, за что Володя был благодарен ему до конца жизни. Поскольку стаж военной службы стал начисляться Володе с 14 лет, к 40 годам он уже имел право на полную военную пенсию и в чине майора вышел в отставку. С женой и дочерью Володя поселился в родном Житомире и стал работать на небольшом заводе начальником отдела кадров, благо, фамилия у него была похожа на русскую, Бальшин.
Несколько раз во время своих отпусков Володя приезжал к нам в Москву, а в 1986 году прислал письмо с просьбой выслать ему для двух маленьких внуков посылки с лимонами и сгущенным молоком, поскольку их накрыло радиоактивное облако Чернобыля. В 1993 году им всем представилась возможность эмигрировать в Америку, и сейчас я с удовольствием встречаюсь здесь, в Бруклине со своими прежде Житомирскими родственниками. А для Володи Чернобыльское облако через 11 лет отозвалось раком, от которого он и умер. Ещё через семь лет, тоже от рака, умер зять Володи, хороший и добрый работяга Валерий. Это случилось через два года после того, как он в составе других рабочих бригад Нью-Йоркского метрополитена участвовал в ликвидации последствий самолётного нападения арабов-террористов на небоскребы-близнецы Нью-Йорка.
Через полгода после первого приезда Володи в Москву раздался звонок в дверь. На пороге стояла невысокая еврейская женщина лет под 60 в жутко грязной телогрейке и каких-то опорках, как потом выяснилось, остатках чьих-то кирзовых сапог. Мама сначала приняла ее за нищую попрошайку и не хотела пускать, а потом усадила на кухню и все время заходила туда проверить, что и как. Так на кухне, ни разу не сдвинувшись с табуретки, эта женщина, молча, просидела часов пять или шесть, пока не пришел с работы папа. Женщина при его появлении начала плакать, поскольку папа сразу после двух фраз признал свое родство с ней и позвал ее в нашу столовую. И только тогда она, наконец, пошла в туалет. Потом папа что-то быстро сказал моей маме, и та повела тетю Бетю (или Басю) в ванную комнату, где её вымыла и полностью переодела в свою одежду. Тетя не хотела отдавать на выброс свою телогрейку, но папа сказал, что у Гени (моей мамы) есть старое пальто.
Тетя Бетя (или Бася) считалась в родне «мишугене», т. е. недалёкой, наивной, излишне доброй и странной. Она никогда не была замужем и оставалась старой девой. В ранней молодости она имела только одно достоинство – безупречное пролетарское происхождение из бедняков. Поэтому она стала членом партии большевиков. Хорошо читать и писать по-русски она так и не научилась. С моим папой она говорила на идиш. Человеком она была безвредным и очень исполнительным. Поэтому все годы до войны она числилась заведующей библиотекой при райкоме партии, а на самом деле сидела там с утра до поздней ночи, выдавая и собирая ключи от всех дверей и, при необходимости, исполняя роль курьера.
Когда советские войска в панике отступали, секретарь райкома должен был организовать партизанское подполье. Он включил в отряд тетю Бетю (Басю), которая картавила на все буквы русского алфавита и которую все в округе знали как придурковатую еврейку.
Однако командир подполья оказался хорошим человеком и взял ее в лес, в партизанский отряд. В отряде он доверил ей сохранять казну и секретные бумаги. Два года тетя Бетя не выходила из леса, пока не вернулась назад советская армия. Но тут оказалось, что командир партизанского отряда и его партизаны помогали бандеровцам. Их обвинили в пособничестве немцам и направили в штрафной батальон. Придурковатую тетю Бетю (Басю) отпустили на все четыре стороны безо всяких документов. Единственное, что она сохранила и берегла возле сердца в специальном кармане под грудью, это партийный билет. Однако она не знала, кому и как платить членские взносы, и потом, когда уже кончилась война, она боялась, что ее исключат из партии как «потерявшую связь с партийной организацией». В ее прежнем райкоме были все новые люди, делать она ничего не умела и все это время жила в ничейном сарайчике возле дома папиного дяди, который ее подкармливал. В 83 года дядя заболел и перестал работать сапожником-единоличником. Есть стало нечего и ему, и Басе, и дядя умер. Просить подаяние Бетя не имела права, чтобы не позорить партию (так она говорила). Она взяла конверт письма, которое папа написал своему дяде о том, что он выполнил его просьбу и устроил Володю в военное училище. На конверте был обратный адрес, и по нему Бася нас нашла.
Больше месяца тихая тетя Бетя/Бася спала в нашей столовой на гостевом диване, и все время рвалась показать маме, как готовить еврейские блинчики. Папа отвёл Бетю в газету «Правда». Там был отдел писем, который и занялся ее случаем. За неуплату взносов тетю не исключили из партии, но объявили ей строгий выговор с занесением в личное дело, которое давно пропало, и отправили ее на должность заведующего кабинетом политического просвещения в тот же райком.
Через шесть или семь лет тетя Бетя (Бася) уже в приличном виде опять приехала в Москву. Оказалось, что как ветеран партии, 1-го Мая она стояла на временной трибуне, приветствуя демонстрацию трудящихся своего района. Из Житомира к ним приехал третий секретарь обкома, и когда он начал говорить речь, то тетя сообщила секретарю своего райкома, что это бывший бандеровец. Через полгода ее исключили из партии за клевету. Папа опять пошел с ней в газету «Правда». На этот раз Бетя жила на нашем диване месяца полтора, и несколько раз папа отвозил ее в Госкомитет Партийного Контроля. Тётю восстановили и в партии, и в должности заведующей парткабинетом, бандеровец из обкома партии успел куда-то исчезнуть, но секретарь её райкома тоже оказался бывшим бандеровцем. Его судили, но скоро выпустили.
Эпизод 6. Советская карьера еврейского революционера
В 1954 году, после двух лет в Лубянской тюрьме и четырёх из назначенных десяти лет лагерей, двоюродный дядя моего папы Соломон Иосифович Котляр был реабилитирован и получил персональную пенсию и уйму льгот «старого большевика». В течение 16 лет он почти ежемесячно приходил по воскресеньям в гости к моему папе, чтобы поговорить с близким по духу и крови человеком о жизни и политике. С собой он приносил из «Кремлёвской столовой» небольшую корзинку дефицитных продуктов. С перерывом на обед они говорили по пять или шесть часов о результатах и достижениях Октябрьской революции. Папа обычно закрывал дверь комнаты, в которой они беседовали, но она закрывалась неплотно, и я мог подслушивать.
Котляр получил свою фамилию от бездетного соседа, и, поскольку единственных сыновей не забирали в солдаты в царскую армию, он потом избежал призыва на Первую мировую войну. В 13 лет настоящий и многодетный отец отправил его в столярную мастерскую. Через несколько лет заезжий студент во время летних каникул организовал для местных рабочих марксистский кружок, назначил почти неграмотного Соломона старостой кружка, и записал его в социалистическую партию большевиков. Котляр участвовал в запрещенных собраниях и сходках. За это он был дважды арестован и провёл год в царской тюрьме. С тех пор пролетарское происхождение, членство в партии, и царская тюрьма стали для Котляра фундаментом и каркасом всей его партийно-советской административной карьеры.
Всю жизнь Котляр много читал и занимался самообразованием. Причём настолько успешно, что на склоне лет заделался постоянным автором сентиментальных художественных рассказов, которые регулярно печатались в самом популярном в СССР журнале Огонёк.
В начале 1918 года тот же студент (его имя я не знаю) позвал Котляра в Москву. Перед переездом Соломон женился на красивой и статной еврейской девушке Кларе, которая была выше его на полторы головы. Клара была из богатой семьи и, если бы не пролетарская революция, она никогда не досталась бы Соломону. Молодой рабочий с партийным стажем сразу принял активное участие в установлении в Москве советской власти и вскоре стал членом Московского городского комитета партии большевиков (МК партии), где хорошо себя проявил. Следует заметить, что все органы высшей власти в Москве и России поначалу состояли из евреев с добавлениями латышей, поляков, и грузин. Через пару лет, когда многих из них перебили в Гражданской войне, их места заняли русские и украинцы.
Котляр получил для себя и жены одну комнату в бывшей барской квартире, которую превратили в коммуналку. Будучи членом МК партии, Котляр задним числом оформил Кларе членство в партии с 1916 года, когда на самом деле ей было всего 14 лет. Так она стала большевичкой с дореволюционным стажем.
Московские гостиницы были разграблены и заселены рабочими с окраин. Поэтому Сталина на время его приездов в Москву из Питера определяли на постой к члену МК партии, Котляру. Клара и Соломон принимали как родного скромного и худенького партийного деятеля с изувеченной рукой и оспенным лицом. Вечерами пили чай с домашними пирожками и подолгу беседовали. Соломон явно понравился Сталину из-за его природного ума и отсутствия больших амбиций, как у многих молодых революционеров. Больше они никогда лично не беседовали, но, как показали дальнейшие события, Сталин запомнил Котляра, и, по-видимому, зачислил его в свой личный кадровый резерв.
По предложению Сталина в конце 1922 года Котляр получил назначение на крупную должность Первого Секретаря Терского обкома партии, где он стал верховным правителем на территории нынешних Ставропольского и Краснодарского краёв. К нему прислали художника, который на трёхметровой картине изобразил его верхом на коне и с оголённой шашкой, хотя Соломон никогда не сидел на лошади. Картину повесили на стене за столом в его кабинете. В те годы каждый крупный советский деятель сидел перед собственным трёхметровым портретом.
Главной задачей Котляра было выполнение телеграфных директив ЦК партии двух видов: а) по отбору у терских и кубанских казаков выращенной ими пшеницы, и б) расстрелу без суда и следствия этих казаков за сопротивление новой власти. Выполнение директив обеспечивали своими набегами в казачьи станицы два полка Красной армии, состоявшие из московских рабочих, выпущенных уголовников, и еврейских ребят из местечек. Они помнили зверства казаков при разгоне рабочих демонстраций и при еврейских погромах и расстреливали их с перевыполнением полученных из центра планов. Сам Котляр провёл два года под круглосуточной охраной.
Когда через пару лет Терский край разделили на Ставропольский и Краснодарский края, Котляра отозвали в Москву. Здесь его наградили грамотой за отличное выполнение заданий партии и направили под начальство Микояна, который заведовал лёгкой и пищевой промышленностью. Тогда было время бурных идеологических дискуссий и склок различных групп большевиков в борьбе за власть в партии и всей стране. Микоян предложил Котляру всегда в партийных дискуссиях ориентироваться на него и мнение товарища Сталина и назначил Котляра Председателем ЦК профсоюза работников текстильной промышленности, которые производили одежду для всей страны. Вскоре профсоюзы в СССР перестали иметь какое-либо политическое и хозяйственное значение. Котляр тихо блюл своё место и спокойно получал кремлёвские пайки и всякие начальственные льготы.
Начиная с первых лет советской власти, Котляр выбирался делегатом на все съезды Всесоюзной Коммунистической Партии (большевиков) или ВПК(б), на которых он никогда не выступал, а при всяких спорных голосованиях примыкал к группе Микояна, с которым у него установились дружеские отношения. На ХVП съезде почти 70 % большевиков проголосовали против утвердившегося московского диктатора Сталина и, одновременно поддержали его «лучшего друга», ленинградского вождя Кирова. Сформированная по предложению Сталина счётная комиссия изменила в его пользу результаты подсчёта бюллетеней по выборам в ЦК партии и сразу же их уничтожила. В том же году был убит Киров, а следующие годы после ряда «шпионских процессов» были расстреляны более 75 % делегатов ХVП съезда ВПК(б).
Хотя голосование было тайным и письменным, умный Котляр показал свой бюллетень с оставленным в списке Сталиным и вычеркнутым Кировым Микояну и ещё нескольким товарищам. В 1965 году Котляр объяснил моему папе свой выбор тем, что Киров был такой же бандит, как и все партийные руководители, но Сталина Котляр знал лично, и в 1923 году тот назначил его Первым Секретарём Терского крайкома партии. Потом Котляр работал замом Председателя профсоюза работников лёгкой промышленности, а в начале войны с Германией его назначили замом руководителя Еврейского Антифашистского Комитета (ЕАК).
В составе делегации ЕАК Котляр два раза ездил в Америку для сбора еврейских пожертвований в пользу Красной армии и пострадавших евреев. Делегации ЕАК во главе с актёром Михоэлсом собрали в бюджет СССР громадные суммы денег, величины которых до сих пор держатся в тайне. В 1948 году работавший на общественных началах Президиум и более ста активных членов ЕАК, участвовавших в приёме и сопровождении американских делегаций в СССР, были арестованы и осуждены на расстрел как шпионы американской и британской разведок.
Как позже узнал из архивных документов младший сын Котляра, Эрик, Сталин вычеркнул из расстрельного списка всемирно известного академика Лию Штерн и Котляра. Он почти два года отсидел в Лубянской тюрьме в камере на две персоны. Котляра не били, не пытали, и даже не истязали ночными допросами. Его соседом по камере был тот самый монархист и черносотенец Шульгин, которому в 20-м году заменили расстрел пожизненным заключением. Его потом помиловал Хрущёв. Про поездку Шульгина по Москве, которую он увидел после 40 лет жизни в Лубянской тюрьме, был снят кинофильм с его двусмысленными комментариями.
Следователи требовали на допросах, чтобы Котляр подписал признания в шпионаже и оговорил десятка два людей, как своих сообщников. Однажды его вызвал новый следователь, который сначала бил его по щекам, а потом ударил ногой. Бывший плотник Котляр одним ударом свалил хлипкого лейтенанта на пол, избил его ногами до потери сознания, и затолкнул в камин, который был в этой комнате. Потом Котляр нажал на кнопку вызова охраны, подошёл к двери, и сказал охраннику: «веди в мою камеру».
Спас Котляра Шульгин, которого заманили в СССР из эмиграции и осудили на пожизненное заключение в Лубянской тюрьме. Он сидел уже 30 лет в одной и той же Лубянской двухместной камере, но с разными соседями. Когда он узнал об ужасном поступке Соломона, он сказал, что надо немедленно позвать старшего дежурного следователя для признания Котляром всех обвинений, но без оговоров других людей. После этого дело считается завершённым, выносится приговор «суда», и арестованного увозят с Лубянки либо на расстрел, либо на пересыльный пункт. Если это произойдёт за ближайшие несколько часов, то возможно, что за это время никто не хватится избитого следователя, и он сам не придёт в себя. Всё так и было сделано, и Котляру через полтора часа присудили давно уже назначенные для него 10 лет лагерей. На пересыльный пункт избитый следователь не поехал, поскольку за позор чекистского мундира его бы самого наказали.
Следующий раз Котляру повезло, когда множество осуждённых по разным уголовным и политическим статьям поставили в два ряда перед товарными вагонами отправляемого на Север поезда. Перед шеренгой медленно шёл начальник конвоя поезда вместе с двумя лейтенантами и несколькими сержантами. В нём Котляр узнал начальника своей личной охраны во время руководства Терским обкомом партии. Тот демонстративно посмотрел время на именных золотых часах, которыми его ранее наградил Котляр, и этим показал, что он тоже узнал Котляра. (До этого часы принадлежали расстрелянному царскому полковнику). Пройдя шагов 20, начальник конвоя остановился и вместе с одним из лейтенантов вернулся назад, указал на Котляра, и что-то ему сказал. Когда по сотне человек начали заводить в каждый вагон, этот лейтенант выделил трёх самых здоровых мужиков. Он ткнул пальцем в Котляра и сказал бандитам, что вот этот человек будет всю дорогу стоять или сидеть у окна вагона, а они будут рядом и его оберегать. Лейтенант записал их фамилии и обещал их особо отметить после приезда на место, если они «довезут вот этого до места».
Каждый товарный вагон слева и справа на высоте два метра от пола имел узкие окошки. Через них поступал в вагон свежий летний воздух и два раза в день передавались вода в больших тазах, которые надо было возвращать назад для следующего водопоя. Через эти же окошки передавались куски неочищенной и порубленной на куски селёдки, и нарезанные буханки ржаного хлеба из расчёта один кусок селёдки и один кусок хлеба на человека. Тем, кто оказался далеко от окошек хлеб и вода не доставались.
Поезд ехал восемь дней с частыми остановками на маленьких товарных станциях. За это время вагоны ни разу не открывались. Кто-то предупредил Котляра, чтобы он не ел солёную селёдку. На четвёртый день от жажды, голода, и драк за места поближе к спасительным окошкам начали погибать слабые заключённые. На шестой день добавилась вонь от трупов.
Когда прибыли к месту назначения и вагон открыли, то Котляр и его три охранителя были в полуобморочном состоянии. Их и других выживших заключённых заставили вытаскивать, пересчитывать и выкладывать трупы в один ряд. К вагону Котляра подошёл начальник конвоя. Он улыбнулся Котляру, посмотрел время на золотых часах, и, указывая на трупы, успокаивающе сказал лейтенанту: «как обычно, немного».
В лагере Котляр сообщил, что он плотник. Плотники были нужны, и каждый день его спокойно отводили на работу, которую он выполнял в лучшем виде плотницкого дела своей молодости. Питание и проживание были вполне терпимые. Кроме того, он получал письма и посылки от жены. В конце 1953 года «старая большевичка» Клара Котляр написала письмо Микояну. Тот ей не ответил, но сразу обратился «куда надо», и в начале 1954 года Котляра привезли в Москву, восстановили в партии, дали ему персональную пенсию, и прикрепили к различным льготным «кормушкам» для «старых большевиков».
Вот такая счастливая советская карьера еврейского революционера.
Эпизод 7. Мамина семья
Мой дедушка по маме, Нафталий (Наум) Лещинер был одним из девяти братьев, «державших» мясной ряд на Еврейском базаре, а также кошерные мясные лавки в Киеве. Дедушка каждый день, кроме субботы, вставал в 4 часа утра, в 5 часов он с закупленным у знакомых евреев мясом уже ехал в свою лавку, где рубил мясо, а в 6 часов утра лавка (магазин) открывалась для покупателей. Утром дедушка пил чай с куском халы и приходил домой в 7 часов вечера. К этому времени его уже ждал обед. Обычно он выпивал рюмку водки грамм на 100, съедал половину селёдки с нарезанным кольцами луком, потом куриный бульон с лапшой, а затем куриные котлеты с плавающей в растопленном курином жире жареной картошкой. Потом он пил чай с сахаром вприкуску и ложился спать в 9 вечера.
По воскресеньям дедушка выступал в цирке или сам, или с братьями в силовых номерах или в турнирах по классической или, как тогда говорили, греко-римской борьбе, где он был одним из лучших в весе «пера». Теперь это легчайший вес.
Мой дедушка по маме оказался последним нэпманом города Киева, поскольку жёны самых крупных киевских большевиков покупали кошерное, а значит высококачественное, мясо только в его магазине и просили своих мужей не закрывать этот магазин как можно дольше. После ликвидации мясной лавки, дедушка устроился простым рубщиком мяса на государственную мясную базу, но, как бывший нэпман, он и все члены его семьи оказались с паспортами «лишенцев», т. е. гражданами своей страны, лишёнными всех гражданских прав.
Дедушка не переставал удивляться масштабам воровства на мясной базе, где всё было общенародное, т. е. ничьё. Но сам он ничего, кроме зарплаты, домой не приносил, даже кусочка мяса. Бабушка передала мне его мудрые слова: «Евреям Б-г запретил воровать и разрешил заниматься коммерцией, а украинцы и русские занимаются воровством всегда, и особенно тогда, когда запрещена коммерция.
Незадолго до моего рождения, в центре Киева, рядом с его домом в светлое время суток дедушку на повороте сбила открытая машина, которая после удара замедлила движение. Дедушка вскочил, вцепился руками в шофёра и начал на него кричать. В ответ шофёр взял из-под сидения гаечный ключ и ударил дедушку, попав ему в висок. Всё это уже потом бабушке рассказали соседи-очевидцы. Но, поскольку это была машина и шофёр большого начальника, милиция написала, что дедушка сам выскочил наперерез автомобилю и умер от удара головой о край тротуара. Мама на восьмом месяце беременности не смогла поехать на похороны отца в Киев, но назвала меня в честь дедушки Нафталия Анатолием. Бабушке пригрозили арестом, и она только под большим секретом рассказала мне об убийстве своего мужа.
У дедушки и бабушки было трое детей. Моей маме дали еврейское имя Геня и Киевский раввин Гуревич записал её Августиной. Она очень хотела учиться, но её, как дочь нэпмана, никуда в институт или на работу в учреждения не принимали. Пришлось ей быть домохозяйкой.
В 1948 году моя мама заболела раком. Папа пошёл к Председателю Моссовета Промыслову, с которым он долго вместе работал, и у которого жена была еврейкой. Промыслов подписал ходатайство, и моя мама два года лечилась в Кремлёвской больнице, где оперировалась у лучшего советского хирурга Бакулева. Мама умерла в 1950 году. Мой папа очень любил её.
Девичья фамилия моей бабушки со стороны мамы была Пашковская. Ещё до революции её братья и сёстры переехали в Палестину. Бабушкин сын, мой дядя Миша, и её дочь, моя мама Августина, у которых попеременно жила бабушка, панически боялись переписки с заграницей, за которую обычно сажали в лагерь, а иногда даже расстреливали.
Фотография конца 20-х годов: Ефим (Хаим) Рохваргер и Августина (Геня) Лещинер ставшие мужем и женой. У них насторожённые и серьёзные лица советских людей.
Тем не менее, бабушка через каких-то киевских родных узнала и сказала мне десятилетнему, что её родной брат в начале 30-х годов стал одним из главных раввинов Палестины. Я бы об этом забыл, но моя мама за эту информацию устроила бабушке такой скандал, который я запомнил. Кстати, второй грандиозный скандал мама устроила моей бабушке, когда она мне сообщила, что до революции на паях с восемью братьями мой дедушка владел 38-ми-квартирным доходным домом в центре Киева.
Мамина сестра Тоня вышла замуж за русского человека, который её вскоре бросил, сменила все документы и боялась встречаться со своими родителями-нэпманами.
Эпизод 8. Лещинеры
Мамин брат, дядя Миша публично осудил своих буржуазных родителей, отказался от них и вступил в комсомол, а потом в партию. Это дало ему возможность в наркомате сельского хозяйства Украины заведовать планами и отчётностью по посевам и урожаю махорки в колхозах и совхозах, как до войны, так и вплоть до самой пенсии.
Возвращаясь с японского фронта в сентябре 1945 года, дядя Миша взял командировку в родной город Киев, чтобы узнать, куда возвращаться его семье из эвакуации. Перед самой войной он получил от Наркомата Сельского Хозяйства большую двухкомнатную квартиру на улице Льва Толстого напротив парка, начинавшегося за зданием Киевского университета. Как оказалось, в его квартире теперь жил сосед украинец с первого этажа, где осталась проживать часть его семьи. Сосед приоткрыл дверь дядиной квартиры и, увидев дядю Мишу в форме и с погонами майора, сказал на украинской мове: «Это хорошо, что не всех жидочков поубивали. Рад тебя видеть, Миша. Но всё равно, квартира теперь наша, украинская». Здесь дядя Миша достал свой пистолет и выстрелил через приоткрытую дверь в потолок своей квартиры над головой соседа, дав ему сутки на то, чтобы очистить помещение, что тот и выполнил. Дырку в потолке потом сохранили «на память» во время последующих ремонтов квартиры. А вот пианино, которое забрал к себе другой украинский сосед вместе со шкафом, вернуть не удалось, поскольку свой пистолет дядя сдал при демобилизации.
У дяди Миши родился сын, которого он назвал Виленин, и две дочки Наташа и Лидочка. Виля играл в футбол в составе дубля Киевского Динамо, тогда лучшей команды СССР. Затем он 12 лет был центрфорвардом футбольной команды класса Б и её тренером. Всё это время он учился в сельскохозяйственном институте в городе Белая Церковь, который и представляла его футбольная команда. Став агрономом, Виля был назначен «головой колхоспу». Каждые пять лет Вилю исключали из партии поскольку он не полностью выполнял указания секретаря райкома или по забою или по откорму телят. Тогда Виля приезжал в Москву, шёл в приёмную газеты «Правда» и напоминал им, что он единственный на всю Украину еврей – председатель колхоза, и два раза выступал по радио «на заграницу», где читал текст об отсутствии в СССР антисемитизма. После походов в «Правду» Вилю восстанавливали в партии и назначали председателем другого украинского колхоза.
Три раза, когда жена называла Вилю жидовской мордой, он уходил из дома на несколько ночей или даже недель, пока его жена, школьная учительница, не вымаливала у него прощения. Уходя, Виля пил водку в компании соседей украинцев, и те ему сочувствовали. Однажды выпив, Виля проспал всю ночь на земле и простудил уже отбитые на футболе почки. Жена просила врачей пересадить Виле её почку, но у них и в этом была несовместимость, и Виля умер. Его две красивые дочки, круглолицые и ладные (плотные телом) блондинки, были записаны их мамой украинками и без особых трудностей поступили и учились в Киевском университете, куда евреев в то время почти не принимали.
Однажды, когда я был в Киеве в командировке, к бабушке в квартиру дяди Миши пришли обе дочки Вили. Я спросил их, считают ли они себя еврейками. Обе обиделись и дружно понесли ахинею: «нет, не считаем, и к картавившей от старости (а не от еврейства) бабушке мы приходим исключительно в память о своём папе, который, как мы уверены, никогда не был евреем, так как он был облысевшим блондином с серыми глазами, то есть совсем не похожим на еврея». Мне стало ясно, что эти девочки потеряны для еврейства и считают слово «еврей» если не ругательством, то уж точно чем-то обидным.
Моя и Вилина бабушка, Дина, а также дядя Миша, Виля и его младшая сестра Лида уродились с очень светлыми волосами и с серыми глазами, мелкими и правильными чертами лица и округлыми физиономиями. Однако моя мама, её сестра Тоня и средняя дочь дяди Миши Наташа родились темными шатенками с карими глазами и специфическим еврейским обликом как у дедушки Нафталия. Этот облик передался и мне, и моей дочери Августине, и её сыну Фиме (Хаиму), который был назван в честь его прадедушки, Ефима Лазаревича (Хаима Лейзера), у которого были темно-русые волосы и серые глаза, как и у моей жены, чистокровной еврейской блондинки Зины, урождённой Михельсон. Вот такие забавные генетические штуки.
Скромная девушка Наташа Лещинер с её еврейской внешностью долго не могла выйти замуж. Когда ей было уже 35 лет, её увидел на Киевской трамвайной остановке и сразу полюбил смешной и добрый человек Женя, который был старше её на 20 лет и всегда мечтал о женитьбе на еврейке. Он жил в Ленинграде вместе со своей, говорившей с ним на идиш, мамой в большой коммунальной квартире. Женя был главным редактором многотиражной газеты на каком-то большом заводе, и уже 20 лет писал поэму о Сталине. Во время войны в эвакуации он потерялся от мамы, и его в прифронтовой полосе подобрал командир военных лётчиков. Тот попросил маленького и картавого еврейчика пойти в тыл к немцам и вывести через линию фронта свою жену и двух детей, которым грозил расстрел, как членам семьи коммуниста. Поразительно, но Женя через полгода блужданий среди украинских полицаев и немецких фашистов привёл (через линию фронта) эту украинскую семью прямо к их мужу и отцу.
Командир стал генералом, неофициально усыновил Женю и помог ему вместе с планом поэмы о Сталине поступить на факультет журналистики Ленинградского университета, куда евреев не принимали. Имея тот же план и готовую первую главу поэмы на трёх страницах, генерал помог Жене с принятием в секцию поэтов при Ленинградском отделении Союза Советских Писателей, а затем помог получить должность главного редактора заводской газеты «многотиражки». Там Женя и работал за 140 рублей в месяц до самой смерти в 70 лет. Он так и не закончил поэму, но помог Наташе родить сына Мишу. Миша стал инженером-строителем и женился на русской девушке, которая родила ему двух детей и сразу же побеспокоилась, чтобы окрестить Мишу и записать детей русскими.
Младшая дочь дяди Миши Лида от своего женатого друга врача-еврея Жени родила дочь Женю и уехала в Германию. С маминой фамилией Лещинер, прекрасным немецким языком и блондинистой внешностью Женя представляется своим немецким друзьям как немка из России.
Младшая сестра моей мамы, Тоня, как и дядя, Миша, не очень интересовалась учёбой. Тоня простудилась и умерла вскоре после войны, оставив 17-ти летнего сына Петю, который взял себе фамилию маминого последнего гражданского мужа, Ермаков. Петя, как и Виля, унаследовал физические способности моего дедушки Нафтали. Он стал чемпионом Украины по боксу в наилегчайшем весе, после чего кого-то случайно покалечил в массовой драке, за что попал на пять лет в тюремный лагерь. Без специальности и с судимостью его никуда потом не принимали на работу. В 60-х годах он приезжал к нам в Москву и выглядел как грязный бродяга. Петя жил у нас по два-три месяца в нормальных условиях. Ему отдавали часть моей одежды.
Петя был большой фантазёр и врунишка, но не вор и не аферист, хотя что-то в нём было уголовное и «лагерное». Когда мы вместе ходили на футбольные матчи, милиционеры почему-то по два – три раза по дороге на стадион и обратно выхватывали Петю из толпы болельщиков и отпускали, только когда я говорил, что это мой двоюродный брат из Киева. При этом ни у меня, ни у него, ни разу даже не спрашивали паспорт.
Потом Петя женился на украинской чемпионке по толканию ядра. Вскоре он написал, что его жена выше его на целую голову и шире в три раза. Поэтому жена и такая же могучая тёща, как это водится в простых русских и украинских семьях, сильно бьют его, чемпиона Украины по боксу, когда они вместе сильно выпьют. Тогда же они зовут его жидовской мордой, но потом извиняются и все опять немного выпивают «за мир». А ещё через несколько лет я узнал, что Петя стал шофёром, его жена родила ему пятерых детей, и он просил Вилю передать другим своим еврейским родственникам, чтобы с ним не связывались, поскольку он законный Ермаков по отцу, а семья его жены евреев не любит. End of the Jewish story.
Таким образом, вырисовывается грустная и типичная демографическая картина советских евреев. Из семейных корней генеалогического дерева моих еврейских папы и мамы через два поколения евреями считают себя, уже живя в США, только я, моя жена Зина, урождённая Михельсон, наша дочь Августина и мой внук Хаим-Джефри Геллер, который прошёл бармицву в 2014-м году. На нашем родословном дереве советских евреев осталась только одна тонкая веточка, и она теперь в Америке.
Картина 3. Три подкласса советских евреев
После 1945 года советские евреи разделились на три части или подкласса. Первая часть состояла из успевших эвакуироваться евреев Молдавии, Западной Украины, Белоруссии и республик Прибалтики, которые СССР захватили перед самой войной. Эти евреи продолжали быть ремесленниками, став лучшими парикмахерами, портными и сапожниками. То же относится и ко многим Бухарским и Кавказским евреям. Многие из этих евреев оставались более или менее верны иудаизму.
Вторую часть составили те предприимчивые евреи, которые стали торговыми работниками и снабженцами, обеспечивая официальный и теневой кругооборот материалов, товаров и услуг громадной страны.
Третья часть советских евреев получила высшее образование, создав подкласс еврейских интеллигентов, который пополнялся детьми евреев ремесленников и снабженцев.
В 20-е годы дети еврейской бедноты с энтузиазмом и почти поголовно вступали в комсомол, а потом в ВКП(б). Те из них, кому учёба не очень давалась, становились добросовестными и честными руководителями среднего звена или армейскими офицерами, которые, в отличие от лиц коренной национальности, не пили и не воровали всё подряд. Представителями таких евреев были мой дядя Миша и переехавший после войны в Ригу муж тёти Раи – дядя Лёня. Их семьи были вполне обеспечены и, пользуясь сегодняшней терминологией, эти советские чиновники принадлежали к среднему классу СССР. К ним примыкали такие люди, как поселившийся в той же Риге муж родной сестры тёти Раи и моей тети Маи, Гриша. Он был представитель так называемой творческой интеллигенции, поскольку окончил Киевскую консерваторию. А ещё он окончил курсы бухгалтеров. Поэтому он днём работал бухгалтером одного из рижских ресторанов, а вечером – там же за полставки исполнял на пианино музыку из оперетт и аккомпанировал певичкам.
В отличие от воевавшего дяди Миши, дядя Лёня на фронт не призывался, поскольку у него была отрублена часть ступни. Он это сделал сам в 20-е годы, чтобы не идти с комсомольским отрядом по деревням, расстреливая крестьян, которые прятали зерно. Крестьян ему жалко не было, и он был во всём согласен с линией партии. Просто он правильно предвидел, что весь отряд комсомольцев-евреев однажды ночью крестьяне перебьют и покидают все тела в колодец.
А у дяди Гриши (мужа тёти Маи) была такая сильная близорукость, что его на фронт не взяли, и он чуть не умер от голода и цинги, служа в военной охране тылового аэродрома.
Беспартийный дядя Моня стал в Ленинграде профессором и одним из самых известных в мире специалистов в области детской урологии. Он занимал с женой Лидой, сыном Сашей и прислугой Тимофеевной, которая называлась домашней работницей, пятикомнатную квартиру бывшего статского советника, т. е. царского генерала. В периоды, когда дядя Моня вёл на дому приём больных, у них жила в качестве ассистентки и медсестры одна из непоступивших в медвуз девиц. Через какое-то время строгая Тимофеевна докладывала тёте Лиде, что либо дядя Моня, либо Саша, либо оба по очереди совокупляются с этой девицей. Её увольняли, происходил скандал, и в приёме больных и в поступлении хороших денег наступал перерыв.
У дяди Мони была машина «Волга» и дача в Комарово на самом берегу залива. А ещё сразу после окончания войны и вплоть до 52го года раз в месяц дядя Моня с помощью Тимофеевны устраивал в своей квартире обед, где досыта кормили двенадцать полуголодных скрипачей из Ленинградского филармонического оркестра. Так что дядя Моня относился к высшему подклассу советских евреев.
К этому же подклассу принадлежал и мой папа, хотя у нас до 1970 года не было своей дачи, никогда не было своей машины и девушек-ассистенток. Правда, папа пользовался машиной с шофёром из государственного гаража и иногда дешёвой госдачей, путёвками в дома отдыха, и жили мы в Москве в большой трёхкомнатной квартире. Мой папа был членом партии, окончил Киевский политехнический институт и стал высококлассным инженером и блестящим администратором или, как теперь говорят, менеджером.
Когда в 1937 году первое поколение советских партработников под руководством Сталина само себя уничтожило, уже подросли новые евреи, технически образованные, и преданные делу строительства сталинского социализма. Так мой папа за два года из младшего заводского инженера стал ответственным работником Совнаркома РСФСР, а ещё через год – заместителем наркома строительных материалов РСФСР. Он проработал в этой должности с 1940 до 1947 года, а потом стал главным инженером Московского управления строительных материалов, притом, что тогда заводы Москвы и области делали столько кирпичей и других строительных материалов, сколько весь остальной Советский Союз.
И в Наркомате, и в Управлении Строительных Материалов папа работал по 12 часов в день шесть дней в неделю. В седьмой день, в воскресенье он брал меня с собой и ехал на один из круглосуточно работающих кирпичных заводов. Там он говорил с директорами, мастерами и рабочими, многих из которых он знал по именам. Знал он в деталях и то, как работает та или иная печь или помольный агрегат на каждом из сорока главных заводов. Все другие руководители и рядовые работники наркомата (министерства) и потом Управления, включая наркома и потом начальника Управления, обычно перекладывали свои обязанности на папу. Однако они обижались, когда из высших инстанций по всем вопросам обращались к Ефиму Лазаревичу, который всё помнил и мог реально выполнить новые задания. Когда Хрущёв стал первым секретарём компартии Москвы и затеял массовое строительство жилья, он постоянно требовал советы и отчёты «Рохмагера». Он так упорно называл папу, и никто не решался его поправить.
Кроме служебной машины, путёвок и дачи папе полагались хорошие продуктовые пайки и талоны на пошив верхней и даже нижней одежды и обуви. Наш домашний телефон официально прослушивался аж до 1970 года, пока мы не разменяли квартиру. Причём делалось это в открытую, так что пару раз я и папа шутливо и дружелюбно беседовали с так называемыми «слухачами», т. е. гэбэшными бездельниками, которые за хорошую зарплату сидели посменно на телефонных станциях, но только днём. Папа сказал, что со слухачами надо дружить, чтобы они поменьше перевирали наши подслушанные разговоры.
В 1956 или 1957 году кому-то из высших начальников понадобилось срочно трудоустроить своего человека, и папу с сохранением оклада, но с потерей пайков и дачи, сняли с его должности под каким-то несправедливым предлогом, и назначили замдиректора по науке Всесоюзного Института строительной керамики. Для этой должности требовалась учёная степень, и папа за два года подготовил блестящую кандидатскую диссертацию.
Однажды ознакомившись с моей идеей, папа начал преобразование технологии санитарной керамической плитки, что и закончилось для него второй Государственной премией, а производство плитки в СССР увеличилось в 1000 раз.
Таким образом, мой папа был одним из тех евреев, которые создавали советскую промышленность и руководили ею. Что касается меня, то было ясно, что меня, как еврея, уже не допустят к руководству промышленностью. Однако оставалась возможность для творческой и созидательной инженерной самореализации. С детства мне было понятно, что вся гуманитарная советская сфера зиждется на социалистической лжи, а к медицине у меня нет призвания.
Итак, дядя Моня, мой папа и я принадлежали к третьей категории советских евреев формировавшей элиту советской промышленности, медицины, науки, образования, литературы и искусства. Из многомиллионного числа выучившихся русских и украинцев также вышли тысячи талантливых и работящих людей, которые с успехом делали своё дело. К сожалению, многие из них либо спивались, либо начинали злоупотреблять своим начальственным положением, либо погружались в лень и апатию. Всегда находятся писаки от литературы или политики, которые, как ранее немецкие фашисты, спекулируют на процентах евреев среди профессоров, музыкантов или врачей. Они всерьёз задают идиотский вопрос, а почему бы этому еврею профессору не стать рабочим завода и токарем по металлу. Он ведь мог, но почему-то не захотел, а вот, например, Василий Петрович Сидоров захотел и смог, а стать профессором не смог и даже не очень хотел. Теперь весь день в шуме и пыли он работает руками за небольшую зарплату, а инженер-еврей и профессор-еврей сидят в чистоте и уюте кабинетов за большую зарплату.
После многочисленных бесед я понял, что русскоязычные эмигранты Бруклина чётко делятся на две группы. Одна группа гордится своей особой честностью и исключительным доверием своих советских начальников, а евреи из другой группы ещё больше гордятся тем, что у них за взятки и по блату «всё было» даже тогда, когда у всех вокруг «ничего не было». Причём среди второй категории были не только торговые работники, но и юристы, врачи, медики, и инженеры, которые, приехав в Америку, хорошо здесь устроились благодаря своей активности и еврейской смекалке. Я считаю одинаково достойными людьми и честных, и тех изворотливых евреев, которые, как это заповедано в Торе, больше заботились о своих семьях, чем о, как потом выяснилось, мифическом строительстве социализма и коммунизма. Некоторые из «честных», вроде меня, просто полагали, что они могут достичь приемлемого уровня жизни и положения за счёт своего таланта и усердия, избегая или из принципа, или из осторожности риск нарушения любых советских законов и правил.
Картина 4. Еврейские дачи
Дачные кооперативы под Москвой создавались во времена кол-лективизации в начале 30-х годов научными работниками, совслужащими и военными не самого верхнего звена. Им по чину не полагались бесплатные дачи, отнятые после 1917 года у их прежних владельцев-буржуев и переданные во «временное» пользование высшим государственным и партийным чиновникам.
Типичный пример являет собой история дачного посёлка Кратово и нашей дачи. Начиная с 30-го километра от центра Москвы, около 15 километров в длину и 3–4 километра в ширину земельные полосы по обеим сторонам Московско-Рязанской (Казанской) железной дороги были в конце Х1Х века засажены соснами.
В своем огромном имении владельцы этой железной дороги (фон Мек и его молодая жена) устроили чудесный пруд и провели туда хорошую шоссейную дорогу из Москвы. В этом громадном имении и вокруг него новые хозяева страны создали десятка два дачных кооперативов, город авиаторов Жуковский, институты ЦАГИ и ЛИИ (лётно-испытательный институт), аэродром, детскую железную дорогу и дачные посёлки «старых большевиков и НКВД, где потом содержался пленный немецкий генерал Паулюс.
Новыми владельцами новых частных кооперативов на 70 % были «новые» советские евреи, у которых были права и статус пролетарского происхождения (из местечек), но средств не было. Поэтому они прописывали в своем кооперативе и тем самым спасали от Сибири или расстрела по три-четыре мастеровитые крестьянские семьи, которые бежали от раскулачивания и голода в своих деревнях. За это они были обязаны построить бревенчатые дома для самих себя и еще 50–70 домов из растущих вокруг сосен. Для покупки остальных материалов были привлечены несколько скрытых богатеев из советских махинаторов и уцелевших нэпманов, которые получили свои дачи, оплатив кровлю, окна, кирпичи для фундаментов и т. п. всех дач. Такой вот бизнес.
Все расходы по строительству нашей дачи когда-то оплатил жу-лик-бухгалтер какого-то треста Иванов, за что получил от честного научного сотрудника Иоффе южную половину двухэтажного сруба и 60 % участка в 33 сотки. Перед самой войной Иванова все-таки посадили в тюрьму за растрату, а его жена срочно продала свою часть дачи величественной еврейской даме, которая до 65 лет каждую пятилетку меняла одного тихого еврейского мужа на другого. Она была очень обеспеченной, поскольку внутри самого закрытого в Москве женского ателье индивидуального пошива выдавала, а фактически продавала сделанные в подпольном цехе особые пуговицы, похожие на те, которые были в заграничных журналах мод. Даму звали Вера Анатольевна.
В 1968 году мой папа решил купить для своей только что родившейся внучки и всех нас дачу. Через два года поисков дачи выяснилось, что сосед папиного друга и его сына – моего лучшего товарища Саши Фалькова – продает половину дачи. Фамилия соседа была Иоффе. Он был научный работник. Дача досталась ему от родителей вместе с бесплатным участком (по советским законам вся земля принадлежала государству, не имела стоимости и не подлежала купле-продаже).
Построенная 35 лет тому назад дача числилась в кооперативе и, вследствие амортизации, официально оценивалась на продажу, как вязанка дров. Так что реальная сделка могла быть только на полном личном доверии между покупателем и продавцом, и папин друг Иосиф Израилевич Фальков, он же сосед Иоффе, выступил гарантом. В 1970 цена половины двухэтажного сруба с двумя террасами, участком в 12 соток и прекрасными соснами была во много раз ниже, чем через 20 лет.
В правлениях дачных кооперативов не прекращались склоки, и каждый пятый год случалась растрата кооперативных денег, а иногда даже посадка дачного коменданта или даже избранного Председателя Правления кооператива в тюрьму. В 1969 году, в первый же год его членства в кооперативе папу избрали председателем ревизионной комиссии, и все растраты как-то прекратились.
После смерти папы эта общественная обязанность на следующие десять лет перешла ко мне. Два раза в год я просматривал бухгалтерскую книгу, задавал несколько вопросов, и предлагал премировать коменданта за честную работу, если было не очень много липовых счетов и квитанций. Председателем Правления кооператива и распорядителем кассы я предложил избрать нашего соседа напротив. Он был Героем Советского Союза и академиком Академии Педагогических Наук. Поэтому все были уверены, что ему не надо наживаться на кооперативе. И академик оправдал надежды членов кооператива.
Картина 5. Достижения советских евреев
