скачать книгу бесплатно
– «Если же кто о своих домашних не печется, тот отрекся от веры и хуже неверного», – цитировала восточная женщина с мусульманским воспитанием «Послание апостола Павла к Тимофею» по случаю какой-то очередной легкомысленной проделки Татьяны, чем смущала обеих сестер, так как ни та, ни другая подобную литературу не читали, а культурный и межконфессиональный обмен происходил лишь между Гулей и боссом.
Надежда однажды пожаловалась мужу:
– Представляешь?! Попросила ее пропылесосить книги, а она раскрыла Рубину и зависла. Вечером с фитнеса прихожу, а она всё в той же позе.
– За это хвалить надо, а не порицать, – отвечал ей усталый, как среднеазиатский ишак, муж. – В следующий раз детей заставь это делать, может быть, они таким образом найдут для себя что-то интересное, – но после этого случая стал смотреть на Гулю иначе.
Переход на должность домработницы Гуля восприняла как повышение, как расширение круга своих полномочий. Вести хозяйство в доме, где не надо считать копейки, было для нее удовольствием, а не работой. Что же касается тех дней, когда бей просил ее похозяйничать на кухне, то они превращались в ее бенефис. Не она первая придумала относиться к чревоугодию творчески, но как-то сама собой готовка превратилась для нее в искусство: тут тебе и фуги, и ноктюрны, и симфонии. Она покупала лучшие продукты и готовила исключительно праздничные блюда. По ее мнению, сливочное масло может быть только 82,5% жирности, а не жалкие 72%, а уж постного майонеза вообще не бывает. За бараниной она ездила в Коптево к какому-то легендарному Самиру и сама крутила фарш, а на гастрономическое убожество, которое иногда готовила Надежда, смотрела со снисходительным презрением. Контролировать детей она не перестала, даже когда они перешли в старшие классы.
Три года назад Гюльджан отпросилась домой, чтобы похоронить отца. Само собой, сказал Илья и даже выделил матпомощь. Но на третий день она позвонила и сказала, что останется с матерью. У нее, конечно, есть братья-сестры, но у них у всех семьи, дети, а поскольку она замуж так и не вышла, то ей и заботиться о матери. Лямкин на себе ощутил, что означает медицинский термин «паническая атака» – он хватал ртом воздух, как выловленный карась. Он не мог допустить, чтобы внешние обстоятельства поломали ему так хорошо отлаженный быт, вырвали из его среды человека, так удачно вписавшегося в их домашний круг. Все-таки Гюльджан принадлежала к культурному меньшинству. Искать другую немыслимо – еще неизвестно, на какую пройдоху нарвешься.
Профессиональные заводчики знают такое явление, как синдром сиротки у котят и щенков, которых слишком рано отняли от матери. Они бесконечно обсасывают свой хвост, не умеют играть в одиночку, постоянно требуют внимания и ласки. Даже взрослые коты на руках тут же начинают искать титьку, присасываются к какой-нибудь нитке на хозяйском свитере, не пускают хозяина на работу. Они хотят быть смысловым центром домашней жизни. У Лямкина просматривался тот же синдром – ему было жизненно необходимо внимание всех его домашних женщин, ни от кого он не готов был отказаться.
Незамедлительно были приведены в действие все доступные рычаги, чтобы сделать из Гули российскую гражданку. Уже зная, по мытарствам с Глашиной квартирой, что такое Бескудниково, Илья нашел халупу в пятиэтажке. Конечно, денег, вырученных за Гулин отчий дом, все равно не хватило, но разницу Лямкин доплатил из своего кармана.
– За район не переживайте – эти дома идут под снос, вас очень скоро переселят, тогда и займемся благоустройством, – успокоил любезный босс нянькину маму, которая волокла за собой на новое место не только свои привычные ковры, но и большой казан для плова. И правда, меньше года они прожили в Бескудникове – квартиру им дали недалеко от того места, куда Илья поселил бывшую жену.
Гулин старший брат взял на себя большую часть хлопот по обустройству ее новой квартиры, однако у него была своя семья и, наскоро повесив ковры и полки, вскоре ретировался. Поэтому, когда Гуле проводили интернет, ее мать потребовала, чтобы Лямкин при этом присутствовал – иначе все эти техники сильно борзеют, если видят двух беззащитных женщин. Лямкин уступил, и в дальнейшем вынужден был присутствовать по самым разнообразным поводам.
Влад так угорал, когда подписывал накладную на сантехнику для Джалаладдиновой З. Ф., что даже слёзы потекли:
– Бретелькин, поселил бы ее у себя, так дешевле вышло бы! У тебя же есть лишняя комната!
– Ну, да, раньше она в ней и жила – пока за детьми ухаживала. Но теперь нельзя, она же с мамой. Мама время от времени спрашивает, почему я на ней не женюсь. Четыре жены – это ведь прилично, у Пророка было четыре жены.
– И в самом деле, почему?! – покатывался король сантехники.
Надежда была прекрасной матерью, воспитание и образование детей было главнейшей ее заботой. Она живо интересовалась политикой, и с ней можно было обсудить наиболее актуальные темы. Вплоть до жарких дебатов о раздельном сборе мусора. Кроме того, Илья любил ее, как и шестнадцать лет назад, но, к примеру, активный отдых она не жаловала – с парашютом он прыгал с Танькой. Надя звала сестру кукушкой – в свои тридцать шесть та не знала, как платят за квартиру, куда звонить, если вырубится электричество, а родительские собрания видела только по телевизору, но зато с этой беспечной птичкой можно было вдохновенно говорить об авиации, модных авторах и кино. С Гулей Илью связала любовь к музыке. Аглая же по-прежнему оставалась для Лямкина головной болью. Казалось бы, давно уж нечего делить, но отсечь ее от себя, как сделал бы более решительный человек, он не мог.
Лямкин знал, что жизнь – Божий дар, и всё, что происходило в его жизни, воспринимал как проявление Божьей воли, в том числе и Глашу, пустившую корни в его судьбе. Так сказать, по принципу «дай Богу шанс». Он все равно сделает что хочет, но тебе будет проще, если ты не станешь брыкаться и вопить. Как мудро однажды заметила Гуля, «если Аллаху угодно было наделить тебя именно такой семьей, а не какой-то иной, то тебе ее и вести». Она именно так и сказала – вести, словно речь шла о караване. Хотя они и были разных конфессий, но по основным вопросам бытия сходились во мнениях.
Услышав, к примеру, нового исполнителя с запредельным диапазоном, Илья спешил поделиться своим восторгом с кем только возможно, но ни коллеги, ни жена этого не понимали. Он слал ссылки на музыкальный файл бывшей, но она их даже не открывала. Если с близким человеком нельзя поделиться своими эмоциями, то на кой он нужен?! Тогда-то он и оценил Гюльджан. Она, как и положено хорошей няне, не ленилась объяснять боссу, что такое крещендо, диминуэндо, тремоло и вибрато, а также чем отличается бемоль от бекара. Говорить с ней о музыке можно было часами!.. Только ей он мог сказать про какую-нибудь «культовую» композицию:
– Эта музыка звучит так, словно на профессиональной кухне разом уронили всю посуду, и крышки от кастрюль еще долго продолжают вертеться на кафельном полу и дребезжать. Для демонстрации достоинств голоса она совершенно не подходит, я слышу только оркестр, – и Гуля понимала, кивала и чертыхалась на красивом непонятном языке.
Другой бы человек – взять того же Влада – тут же начал бы стыдить его за отсталые взгляды и неумение ценить рок, а Гюльджан понимала, что лучше бельканто ничего в мире нет. Когда Гулиных сверстниц всех поголовно захлестнула любовь к Стасу Михайлову, она негодовала:
– Они же слышали Магомаева, Хворостовского, на худой конец Олега Погудина!.. Как можно после этого так низко пасть?!.
Она была необходима ему именно как собеседник – разносторонний, с широким кругозором. Восточные традиции, неистребимые, прошитые в генах, ни в коей мере не мешали ей ценить всё многообразие мира вокруг себя, не сделали ее узколобой и зашоренной. Она, к примеру, пекла на Пасху куличи и красила яйца луковой шелухой так, будто делала это с рождения. На самом деле, всего лишь посмотрела видеоурок в интернете. К тому же чебуреки она жарила зашибенные. Ум отъешь!
Именно запахом чебуреков открывалась новая неделя для всех Лямкиных без исключения – Рита учуяла аппетитный дух даже из своей гостевой. В школе начались осенние каникулы, а потому ябеда и валявка крутились возле кухни – за аквариумом, и Рита присоединилась к ним, пока Мэри Поппинс творила у плиты очередное чудо.
Лямкин сидел поодаль и разглагольствовал о бездарной растрате времени и сил, которой грешит его сын, которому не сегодня – завтра предстоит выбирать вуз. По мнению Ильи, видосики с котом надо прекращать и учить иностранные языки, иначе его ждет полный просёр, так как хобби – это одно, а дело жизни – совсем другое.
– Родители, отнюдь не обладающие всеми совершенствами, почему-то требуют от детей, чтобы те ими обладали!
– Возможно, потому, что мы жалеем, что не обладаем. Что не научились вовремя. Нам кажется, что если бы начать сначала, то мы приложили бы для этого все усилия. Так что пусть хотя бы дети…
– Ильяс, а если ему унитазный бизнес не по душе? Если он творческая личность? Вон, Аттенборо зверушек снимает – и это дело его жизни. Во всяком случае, на хлеб с маслом зарабатывает, не побирается. Неужели ты станешь душить в ребенке талант ради своей сантехники?!
– Видишь ли, у моего партнера детей нет и не будет. Моя старшая дочь заявляет, что хочет оставаться свободным художником, а младшая настолько гуманитарий, что цифры ее пугают. Стало быть, наследовать фирму предстоит именно Антону, хочет он этого или нет.
– Это очень эгоистично с твоей стороны, – упрекнула домработница своего хозяина, – не по-божески.
– Эгоистично?!. Срать мне в тапки, Гуля, и ты туда же! Да я только и слышу всю жизнь, какой я эгоист!..
– Прости, дорогой, – Гюльджан коснулась его руки бережным утешающим жестом, – я совсем не это имела в виду. Просто по себе сужу. Я не стала профессиональным музыкантом – ну так у меня материальных возможностей не было. Но твои-то дети не в таких обстоятельствах и, я думаю, могут выбирать. Зачем их принуждать заниматься нелюбимым делом? Все хотят таких детей, которые хорошо учатся и ходят по струночке. Никому неинтересно, что при этом чувствуют сами дети. А оказывается, дети обычной средней школы подвержены такому же стрессу, как пациенты психиатрической клиники образца 1950-х годов – это не я придумала, это результат исследований. И им надо как-то это напряжение снимать. Дети, которых сильно направляют и контролируют более склонны сорваться и сотворить какую-нибудь опасную глупость. Никто не хочет понимать, какую эйфорию вызывает опасная авантюра, которая удалась: сделать что-то запретное и не спалиться – это же праздник для хороших детей. Игра по правилам создает преграды, которые лишают тебя всего хорошего, что есть в жизни. А Антошка всего лишь с котом играет – тоже мне, грех великий!.. Он же не красится, не носит платья, не собирается сменить пол!..
– Ай, всё!.. – Илья махнул рукой. – Мне пора, потом договорим, – и, подхватив портфель и горячий чебурек, уплыл в опасные воды бизнеса. Детей, которые в полном составе скрывались за аквариумом, не заметил.
– Капец, – снова сказала Рита и закатила глаза, и снова братишка ее успокоил:
– Не ссы, Гулька норм! Она не гадит там, где живет и работает!
Глава пятая
Разведясь с мужем, Глаша вместо облегчения испытала жесткую паническую атаку. В Одинцове она никого не знала. Соседки по этажу, всегда готовые к беседе, принадлежали к другому поколению. Ровесницы же шарахались от нее, так как она была неважно одета – исключительно прикрыть наготу, а местные модницы наряжались в Москве на Рижской или в Лужниках. Если мать говорила о какой-то тряпке: «Тебе очень идет», это означало, что они нашли, наконец, самую дешевую тряпку на одинцовском рынке. БЖ считала, что такой замухрышке, как ее дочь, незачем наряжаться, а молодой муж больших денег домой не приносил, сам армейские ботинки донашивал.
Конечно, насчет замухрышки – это всё Жужина брехня. Аглая была высокая, стройная, коса пшеничного цвета короной лежала на ее голове так же, как и у матери, а черты лица были безупречны. Но лицо это словно сбрызнули лимонным соком – настолько выражение его было кисло. На старой картине Синьорелли антихрист изображен красивым, но унылым и надменным. Такова была и молодая разведенка.
Те подруги из поселка, что пошли в кулинарный техникум, теперь уже работали в московских ресторанах и спорили о кальдо и мондонго, Глаша же не могла поддержать разговор на подобные темы, так как безнадежно отстала. Единственные люди, которые по собственной воле хотели пообщаться с ней, это местные активисты с душеспасительными брошюрами, чьё активное дружелюбие каменным лицом не спугнёшь.
Задушенные в самом зародыше чувства и невысказанные мысли – а кому их выскажешь?! – свивались в сложные петли и ткали хронический невроз.
Ровесницы Глаши, оказавшиеся в аналогичных обстоятельствах, спасались телевизором, но ее телик лишь бесил. Искренне пытаясь отвлечься от рутины в кино и сериалах, она не могла погрузиться в них с головой – слишком критически настроенный ум. Персонажи друг друга хреначат кулаками, тяжелыми ботинками и даже огнетушителем, а потом улыбаются и – о чудо! – все зубы у них целы, и они снова готовы к любви! Или, к примеру, человек, тридцать лет прослуживший в полиции, наконец применяет оружие, убивает подозреваемого и впадает в глубочайшую депрессию. Экий неженка! Аглае казалось, что попади оружие к ней в руки, она бы уж точно нашла ему применение, и это скорее излечило бы ее от депрессии, а не ввергло в нее.
Вот оберег от злых и гадких,
а вот патрончики к нему.
Мелодрамы же Глаша и вовсе не смотрела – люди, упивающиеся своей любовью, причиняли ей почти физические страдания своим счастливым видом. Была б ее воля, она запретила бы молодым девушкам смотреть мелодрамы. Вернее, нет: она запретила бы их снимать.
– Они же только крутят романы и сношаются, будто других дел нет! Подсыпать крысиного яду было бы гуманнее, чем внедрять в неокрепшие умы такую ложь! – возмущалась Аглая. Особенно ее забавляла последовательность в телепрограмме: «Новые амазонки», «Три полуграции», «Старые клячи». – Кто составлял?! Выпишите ему премию!..
Столь же критично смотрела она и на людей: в каждом находилась какая-то гнильца. На своих новых приятельницах она видела целлюлит даже сквозь одежду, а уж их ограниченность видела невооруженным глазом. Аглая судила ближнего строго и беспощадно, по уставу инквизиции.
Какой-нибудь пресловутый коуч сидит у себя в междужопинске и говорит: «Мыслите позитивно, не критикуйте!» С некоторых пор вообще стало модно отказываться от оценочных суждений. Мол только факты и никаких там хорошо и плохо. Но разве не должен человек ежесекундно делать выбор между добром и злом? Отказаться от того единственного, что отличает человека от скота? То есть какой-то недоучка, купивший диплом психолога, сказал, что оценочные суждения – это слишком субъективно, и всё человечество дружно погрузилось в блаженное свинство. Оценочные суждения – это и есть тот самый нравственный выбор, отказ от которого означает не только равнодушие, но и в некотором роде лояльность по отношению ко злу. Это означает признать, что жизнь – это всего лишь форма существования материи, а люди – биомасса. Но это же фашизм. Разве нет? Только эмоциональный инвалид может быть свободен от оценочных суждений.
Она очень нуждалась в друзьях, но продвинутые девушки с бухгалтерских курсов не посчитали возможным принять ее, мало что деревенскую, так еще и столь же приятную, как клизма с уксусом, в свой круг общения, и очень скоро она научилась обходиться без друзей. Только БЖ время от времени появлялась и, не стесняясь присутствием ребенка, забавлялась тем, что напоминала дочери, какая та несчастная, и уходила удовлетворенной лишь тогда, когда Глаша начинала рыдать над своей загубленной жизнью. Если дочь не реагировала на ее нападки, Женя чувствовала себя обманутой и напирала сильнее.
– Я ранила твои мелкие чувства? Ой, не драматизируй! Подумаешь, хрупкая какая! Какое еще человеческое достоинство?! Не выдумывай! Я тебе жениха на блюде поднесла, а ты его не удержала, и теперь тебе, дурёхе, придется до конца дней вековать одной! – это был основной лейтмотив. Любящие родители постарались бы вообще ни при каких обстоятельствах не касаться болезненной темы, но где их взять-то, любящих? Как говорится, близкий человек убьет с одного удара – ведь он знает слабые места, знает, куда бить.
– Дети такие неблагодарные! – не раз констатировала Жужа. Сатурн, схомячивший между делом своих детей, наверное, руководствовался тем же мотивом.
Как-то в школе на уроке домоводства у девчонок возник спор, как туго наматывать шпульку, и староста заявила: «Меня мама так учила! Я маме доверяю больше, чем учительнице!» Глаша только подивилась. Сама она ни в каких смелых фантазиях не могла бы такого сказать.
О Рите Жужу говорила в третьем лице: «Ох, какие у нее зубы-то страшные, в папашку», а потом удивлялась, что внучка не только не спешит встречать ее с воплями радости, но и элементарно поздороваться не желает.
– Ты воспитала какую-то ущербную личность! – делала вывод Жужа, видимо, считая, что вправе судить о воспитании. Собственно, потому Аглая и поспешила покинуть неродное и нелюбимое Одинцово. Она к тому времени уже работала в Москве и каждый день ездила на работу в туго набитой маршрутке по туго набитому шоссе мимо красочного граффити «Москва – жлобский город». Все разговоры о возможности брать работу на дом оказались враньем.
Еще сложнее всё обстояло с Ритой. Глаша не знала, как воспитывать ребенка, и посоветоваться ей было не с кем (БЖ как советчица не рассматривалась). Она искренне верила, что ее негативный опыт актуален и для дочери, а потому свое разочарование жизнью переливала в дочь, сочтя ее подходящим сосудом:
– Не важно, что твои подружки думают – они такие же жлобихи, как и их родители. Мальчиков к себе не подпускай – им только одного надо. Бабку не слушай, она темная и ничего хорошего тебе не посоветует, у нее образование семь классов. Училка твоя – кочерёжка старая, из ума давно выжила, не надо на нее ориентироваться. Ты – овца среди волков, вокруг одни враги. Те, кого ты считаешь друзьями, над тобой смеются, думают лишь о том, как тебя одурачить.
Школьные каникулы были для Глаши фантастическим подарком: пусть хотя бы три месяца в году ребенка воспитывают те, кто знает, как это делать. Однако она помнила, как ей самой не нравилось у бабки в Жупе, а потому старалась делить дочкины каникулы на части: недельку-другую у бабки (чтобы не успеть завыть от тоски), а большую часть лета в пионерском лагере или санатории.
Тутуновка юной художнице действительно не нравилась – там ей плюнули в душу, и это запомнилось навечно. Подружки, по которым она скучала весь учебный год и к которым спешила вернуться на каникулах, встретили ее злобными насмешками. В памяти Риты были настоящие подруги, верные и чуткие, вычитанные из книг – именно о таких подругах она и думала, ожидая лета. Она их сочинила. Но эта сугубо литературная фантазия разбилась о реальность. Поселковые девчонки искренне и обоснованно считали ее чужой: «Смотрите-ка, москвачка приехала! Скажи, москвачка, Ельцина видела? А евойную Наину?» Они клевали ее с таким увлечением и азартом, с каким хищные птицы с длинными клювами клюют черепаху, предварительно разбив ее о камни. Другие дети после подобных наездов как-то мирятся, но молчаливая Рита прощать была не склонна – дружбе настал конец. Глаша, конечно же, успокаивала ребенка: «Они простые деревенские дурочки, в Москве ты заведешь себе новых друзей», но и новые друзья, хоть и имели лексикон побогаче, оказались почти такими же ядовитыми. Развлекали они себя тем, что выбирали жертву и подвергали ее публичному осмеянию. То, что они считали шутками, у Риты не вызывало улыбки. Психопаты, отрезающие людям головы, тоже ведь считают, что это хорошая шутка, а те, кто не способен такую шутку оценить, по мнению психопатов, просто лишены чувства юмора.
Вообще, с подружками как-то не задалось. Еще в детском саду какая-то не особо одаренная девочка рисовала палочкой на песке волнистые линии и утверждала, что она пишет письмо. Рита уже умела читать, поэтому легко разоблачила негодяйку. Разгорелся конфликт, и призванная воспитательница приняла сторону негодяйки, мол, каждый играет, как ему нравится, «а ты не выделывайся» – было сказано Рите. С тех пор миновало много лет, по похожая ситуация повторялась еще не раз. Коллективу не нужны слишком умные. Библиотека – вот единственное место, где такие, как Рита, могли найти себе достойного собеседника под пыльной обложкой. Может быть, именно поэтому она начала лепить себе друзей из полимерной глины.
Что же касается организованного отдыха – пионерский лагерь в лесу с комарами или санаторий у моря с медузами, то Рита в отличие от своей матери не любила ни столовые, ни котлеты с компотами, ни дружные детские коллективы с их шумными играми. Ей нужен был лишь материал для творчества и возможность уединения. Илья готов был взять ее на лето к себе, но тут Аглая была непреклонна:
– Опекун должен быть морально устойчив. У тебя этот пункт хромает.
– Тебе понравилось в пионерском лагере? – спрашивал Риту Илья.
– Нет, – отвечала она категорично и без возможности различных трактовок. Ко всем прочим бедам Риту отправляли не в тот лагерь, где отдыхали все ее одноклассницы, а в другой, где у Глаши была скидка, а потому Рита так и оставалась для всех чужой: девочки возвращались в школу после лета сплоченные общими воспоминаниями, интересами, только им понятными шутками, Рита же могла лишь хлопать глазами. Но блюсти интересы дочери ее родители не умели, да и где бы они такому научились?! У Жужи?
– Ну ничего! В следующий раз обязательно понравится! – спешила пресечь всякие споры Аглая, гордая тем что снова удалось одержать верх над Ильёй, который и знать не знал, что идет какое-то противостояние.
Глаша всегда была на войне. У собеседника нужно было вызвать либо комплекс неполноценности, либо комплекс вины, чтобы с полным правом кайфовать от своего превосходства – другого способа взаимодействия с социумом она себе не представляла. У крысы всю жизнь растут зубы, поэтому ей необходимо их обо что-то стачивать. Глаша стачивала клыки о своих домочадцев. Слова о любви к ближнему были для нее лишь бессмысленным набором букв, и отец мог утешаться лишь тем, что у дочери с матерью отношения еще хуже, чем с ним.
В сердцах Рита как-то сказала матери: «Я вас обоих ненавижу!», но мать передала отцу лишь то, что дочь ненавидит его. Про обоих решила умолчать. Рита всё слышала (снимать параллельную трубку было ее слабостью) и уличила мать во лжи.
– Говорят, от лжи з-зубы белеют, – дочкин тон при этом был весьма ядовитый – именно так Глаша говорила с теми, кого стремилась уязвить.
– Закрой свой поганый рот!
– Всё, что есть во мне п-поганого, от тебя! – парировала Рита.
– Что ты там пищишь, комар недобитый?!
– Х-хватит! Ты д-думала, что сможешь управлять мною, как куклой, которой руку в ж-жопу вставляют, – Рита и в самом деле производила впечатление смиренницы, но оно было в корне ошибочно. Она помалкивала, чтобы лишний раз не демонстрировать свое заикание, а вовсе не по причине слабоволия и покорности. Яда у нее было достаточно, как у мамы, а, может быть, и как у бабушки Жени, и уступать в своих битвах она не планировала.
Скандал разгорелся на много часов. Подводя итоги дня, Глаша осознала, что ведет себя точно так же, как Жужа, и это отвратительно. В Глашином детстве, в те редкие дни, когда мать брала на себя нелегкий труд воспитания, случались совершенно беспочвенные обвинения, наподобие: «Сволочишка мелкая, ты взяла мою тушь для ресниц!» И даже когда выяснялось, что Глаша ничего не брала, за оскорбления мать никогда не извинялась – это уж совсем зашквар. И взрослая Аглая тоже не могла извиняться. А потому каждая осталась при своем мнении.
Из-за трудных родов Рита получилась с продолговатой головой, да и отцовские зубы ее не слишком красили. Всё, что она думала о семье, о браке, о собственных родителях и тех людях, с которыми ее может свести общество, если относиться к нему без предубеждения, выражалось одним лишь подергиванием века, после чего она невозмутимо продолжала лепить своих хоббитов. «Я не завожу новых знакомств, чтобы в людях лишний раз не разочаровываться», – говорила вся ее поза, но Глаше казалось, что этой своей похабной ухмылкой дочь выражает ей свое осуждение за неблагополучие в семье, за форму головы, даже за выбор партнера, гены которого наделили ее бобровыми зубами, а потому бесилась и всё время была на взводе. И было с чего! Ее нежеланный, некрасивый и необщительный ребенок взрослел и требовал к себе еще больше внимания, но Глаша не могла дать ему того, чего сама никогда не получала – родительской любви.
На самом деле, ничего подобного Рита о матери не думала. Ей вообще для счастья нужен был только кусок полимерной глины и чтобы не беспокоили. Ты либо творец, либо тварь, третьего не дано, – считала дочь.
В бухгалтерской конторе, которой Аглая запродала свою душу, имелся штатный психолог (а как без него, если людей – склонных к депрессиям и суициду трудоголиков – эксплуатировали до полной непригодности), и она заглянула, чтобы посоветоваться по поводу Риты. На вопрос учительницы о будущем Рита ответила, что скорее всего уйдет в монастырь.
– Что же ты будешь там делать? – изумилась классная руководительница.
– Ну, не знаю, может быть, самогон гнать с другими монашками… – ответ был тем более странен, что ни пьющей, ни религиозной ее семью ну никак нельзя было назвать. В другой раз – в пионерском лагере – дочка как-то заявила, что хотела бы жить со зверушками на необитаемом острове, и лучше, чтобы никакой корабль с так называемыми спасателями ее не нашел. Вряд ли девочка читала Сартра и знала, что ад – это другие, но каким-то образом ее мировоззрение оказалось насквозь пропитанным экзистенциализмом.
– Если бы была возможность спасти одного литературного персонажа, кто бы это был? – спрашивал учитель литературы. Рита оказалась в категории тех асоциально настроенных детишек, что ответили: «Муму. Или Белый Бим. Или пёс из повести Джека Лондона, не помню, как звали». Но вряд ли человек. Где-то она слышала, что девяносто процентов всех несчастий, что случаются с людьми, происходят из-за других людей. Не исключено, что от мамы.
Всё это Аглая рассказала специалисту, но очень скоро выяснилось, что самой Глаше терапия нужнее, чем дочке. Клиническая депрессия. Только существование Риты удерживало от наложения на себя рук. Но где-то глубоко внутри гнусный голосок нашептывал Глаше, что не будь Риты, то и такой глубокой депрессии не случилось бы…
О чем думает червяк, когда его насаживают на крючок?
Товарки без конца говорили о том, что время от времени детей нужно отправлять к бабкам и дедкам, а себе устраивать праздник. По понятным причинам Аглая этого сделать не могла. К прабабке – да, но не к Жуже. Подруги недоумевали – что это за отношения такие с родителями. Чтобы не углубляться в дебри, Глаша всем говорила, что у нее неродная мать, а потом грызла себя ночами, потому что это неправильно: Родину и маму нужно идеализировать при любых обстоятельствах, как бы они ни выкобенивались.
Если бы Аглая рассказала Илье о рекомендациях психолога (стриженная под мальчика дама рекомендовала ей лечить депрессию, а не отрицать), он бы отправил ее в клинику, где привели в порядок Татьяну: денег на семью он никогда не жалел, а Глаша, несмотря ни на что, оставалась частью семьи. Но она бы скорее удавилась, чем призналась бывшему мужу в том, что нуждается в помощи подобного рода. «Разве я похожа на психичку?!» – с интонациями Царицы Ночи возмутилась бы она. А потому депрессия осталась с ней навечно, несмотря на перемену внешних обстоятельств.
Пару-тройку раз Аглая сходила на беседу к мудрому доктору, где и услышала то, что и без дипломированного психолога знает любой более или менее грамотный человек:
– Все чувства важны и для чего-то нужны. Ваша злость помогает вам не только вернуть чувство собственного достоинства, но и осознать себя, свои собственные желания.
– Но вправе ли мы злиться на тех, кто подарил нам жизнь?
– Подарил? Так ли? Если ваша мать требует чего-то взамен этого дара, значит, не подарила, а до сих пор торгуется. И до тех пор, пока она влияет на ваши поступки, всё это – не ваша жизнь.
Именно тогда Глаша решилась. Да, муж ее после ругал за невыгодный обмен квартиры, но зато это была ее воля. Первое самостоятельное решение в жизни, не навязанное матерью, которую, кстати, даже не поставили в известность. Безрассудное поведение – один из признаков клинической депрессии и бывает вызвано крайней степенью отчаянья. Взрослая, вполне дееспособная Аглая боялась даже представить себе, какую реакцию вызвал ее побег, а потому с матерью больше не виделась. Никогда.
В ту пору, когда Илюша занимался Глашиным квартирным вопросом, у них бывали минуты откровений, и она поделилась с ним одним не самым приятным воспоминанием из своего поселкового детства. Мать приехала навестить ее. Кроссовок не привезла, хотя ей неоднократно сообщали, что это необходимо для физкультуры. Было время тотального дефицита. По межгороду звонили: «Привези спортивную обувь! Любую!»
– Не понимаю, какая разница, в чем ходить на физкультуру! В деревне! Можно подумать, тут дом моделей!
– В чем, например? – спрашивала бабка.
– Ну, я не знаю, – она делала утомленное лицо. Заботиться о ребенке – это так нудно. Не то чтобы Женя была как-то уж слишком занята, но если бы ее спросили, сколько времени она готова уделить дочери, она бы ответила, что нисколько, это слишком скучно. – Можно же в той же обуви, в которой она по двору бегает! – искренне недоумевала Жужу. Ей бы хотелось, чтобы близкие существовали сами по себе, не обременяя ее никакими заботами, причем кровное родство никак на желание заботиться не влияло. Как только друзья или родные требовали внимания и заботы, она нервно начинала их с себя стряхивать, как герои фильмов ужасов стряхивают с себя пауков.
На самом деле у Глаши была зимняя обувь и летние шлепанцы, которые раньше были босоножками, но, когда стали маловаты, из них с помощью ножниц бабка сделала шлепанцы. А для межсезонья существовали резиновые сапоги. Всё. «По двору» Глаша, как и прочие дети, бегала босиком. Стометровка, прыжки через козла и через перекладину – в обрезанных босоножках. Обхохочешься. Она страдала, а для одноклассников ее страдания были поводом к веселью. Возможно, именно тогда к ней приклеилось трагическое выражение лица. И поскольку смириться с тем, что идти на физкультуру ей снова придется в шлепанцах, Глаша не могла, то с максимальной серьезностью подготовила список всего, что нужно в школу – корявенько, но по пунктам. Мать умиленно воскликнула:
– Утибоземой! – и вернулась в город, оставив список на кухонном столе. Глаша, увидев свою бумажку, разрыдалась. Бабка пошла на почту звонить Жуже и распекать ее за легкомысленное отношение к нуждам ребенка. В результате в следующий свой приезд Жужа схватила дочь за ухо и прошипела:
– Ты, пропадлина, зачем бабку нервируешь?! В интернат захотела?
Больше Глаша ничего не просила до самого выпускного. Она вдруг осознала, что мать нарочно ее провоцирует на такую вспышку гнева, за которую действительно можно было бы упечь в интернат: комсомольской активистке Жуковой всегда была важна собственная моральная правота. Но поскольку для Глаши она всегда была совершенно чужой женщиной, то и настоящей вспышки гнева не получилось, ведь чужие люди не вызывают таких сильных эмоций, как близкие. Не в том беда, что мать относилась к ней как какому-то малозначимому факту своей биографии, а в том, что окружающие это видели и жалели ее. Не Глашиных подружек – дочек жившей по соседству алкоголички, а ее, чья красавица-мать покинула поселок ради лучшей доли. «Бедненькая, – слышала она за спиной, – ножки тоненькие!» Желание, чтобы человечество со всем своим хваленым гуманизмом скрылось в водах потопа, возникло в ней именно поэтому.
Детей недаром воспитывают на сказках. Там отчетливо видна граница между добром и злом. Бармалей должен быть злой, а мама – добрая. Когда мама – сложный человек (т.е. злобная сука с душой мелкой, как лужа) и нет четкой границы между черным и белым, у мелких поганцев создаются неверные, нечеткие представления о добре и зле, если, конечно, они вообще формируются. Бывает, что люди и вовсе без нравственных ориентиров всю жизнь обходятся.
Теперь, годы спустя, туфель у Аглаи было как у сороконожки. Она купила шведский шкафчик для всего этого модельного добра (с каким-то бесовским названием), и Илье даже пришлось его собирать – он понимал, что это психическая травма. (Дома Надежда пилила его за то, что из-за этого шкафчика он пропустил соревнования по бальным танцам, где выступали его дети, эгоист!) Однако навещая дочь и оставляя на столе несколько купюр, ему приходилось не раз слышать от бывшей жены категоричные требования:
– Мне не хватает обуви! Эти ни к чему не подходят.
Прогнав мужа, Аглая была уверена, что ему предстоит скитаться и побираться на помойках. И одна из главных ее печалей как раз в том и состояла, что он, подлец, не оправдал ее надежд, став человеком не только успешным, но и счастливым. Он и сам испытывал неловкость по этому поводу. «С одним посохом перешел я сей Иордан, а теперь у меня два стана». И именно Глаша чаще всего сообщала ему с оперным пафосом о том, какой он эгоист.
Но и у него была своя травма. 90% успеха в нашей жизни зависит от самооценки. Плохо, что ее обычно разрушают именно те люди, которые должны ее укреплять – семья. Одна из причин его нелюбви к Глаше была в том, что с ней он не мог притвориться кем-то другим, отрешиться от своего прошлого, от родителей, от корней, так сказать. Она знала его как облупленного, знала, что в собственной семье он был никто и звать никак, знала, что ему (как, впрочем, и ей) было отказано в самом праве быть личностью. Да, у тебя сейчас фантастическая сантехника, но я-то помню, как ты ёжился зимой в дощатом скворечнике во дворе. Чтобы кем-то стать, начинать надо было с чистого листа. С другими людьми. Но и унылая Аглая была ему так же необходима, как другие члены семьи: благодаря ей он острее чувствовал, как Бог милостив к нему.
Глава шестая
Машка думала, что в огромной сумке, что старшая сестра втащила в гостевую комнату, находятся наряды, украшения и косметика – именно этого она ожидала от взрослой барышни, с которой можно будет и посекретничать, и посоветоваться. Но оказалось, что там всего лишь материалы и инструменты для творчества.
Рита мастерила кукол. Это были не детские игрушки для воспитания правильной гендерной идентичности, а настоящие высокохудожественные произведения, скульптуры, на которые следует смотреть, не дыша. Из-под легкой Ритиной руки выходили не только томные принцессы в платьях эпохи ампир, хоббиты и эльфы, но и хтонические существа, от которых мороз продирал по коже. Лупоглазые бессмысленные пупсы – это не Ритина тема. Ее персонажи любили и ненавидели, скучали и насмехались, в общем, имели свое выражение лица. Затаенная злоба и лирическая грусть, хитрость и коварство, лукавство и высокомерие – глина в ее руках легко принимала любую форму, выражая эмоции, на которые сама художница была скуповата. Один из ее эльфов был похож на маму – тот же презрительный рот, высокие скулы, надменно выставленный подбородок и глаза, органически неспособные смеяться. Теперь Рита жалела, что продала его – какая была бы память! Занималась она своими чертями и вампирами с ранней юности и к сегодняшним двадцати шести годам была уже состоявшимся художником с именем, у которого есть свои почитатели. Ее куклы выставлялись в Гостином дворе и даже уходили за рубеж, как, например, тот самый надменный эльф.
Незадолго до своего фатального полёта в Египет Аглая с брезгливой миной наблюдала, как ее дочь возится с куклами, и время от времени вставляла свое неизменное:
