скачать книгу бесплатно
– Оно замечательное, мамочка, – повторила она уже вслух, потянувшись, чтобы чмокнуть ее в щеку. – Спасибо. Ты у меня молодец.
– Молодец, – устало кивнула мать, глядя сквозь дочь своими озерными глазами, вновь ставшими отстраненными и далекими. – Я и правда немало потрудилась над ним. Я хочу, чтобы ты была сегодня не хуже других. Пусть все знают, что у нас в семье все в порядке. Пусть знают, что Наташа Нестерова окончила школу среди первых учеников, что ты обязательно будешь учиться дальше и перед тобой самая ясная, самая чистая дорога, какую только можно себе представить… Пусть все знают, все!..
Мать залилась слезами так неожиданно, так неудержимо, что девушка, растерявшись, ничего не успела сказать и только молча обняла ее рано поседевшую, неумело покрашенную дешевой краской голову. В рыданиях матери не было ничего для нее нового, но никогда прежде мать не плакала так откровенно, не таясь от Наташи. И, застыв рядом друг с другом, ничего не говоря, потому что слова здесь были бесполезны, они едва расслышали, как тихо отворилась и еле слышно стукнула в прихожей дверь.
У Николая Нестерова – некогда известного химика, руководителя закрытого НИИ, а теперь рядового сотрудника малоизвестной академической лаборатории – характер был тяжелый и подозрительный. Ничего удивительного: попробуйте-ка дожить до сорока лет, будучи обласканным властью и облеченным многочисленными преимуществами высокого научного статуса, а потом в одночасье потерять все. Когда неожиданно выяснилось, что один из сотрудников института Нестерова втихомолку продавал их разработки на Запад (о, не самые закрытые, не военные, но все же, все же…), Наташиному отцу, разумеется, пришлось покинуть свой пост. И это было еще полбеды. Но после многомесячной тайной работы в институте сотрудников КГБ, громкого скандала, раздутого с помощью дозволенных органами публикаций, некогда известный ученый получил «желтый билет»: его больше не брали на работу ни в одно солидное учреждение, ему не доверяли, его чурались. Почти все друзья отвернулись, а родной брат заявил, что не хочет иметь ничего общего с человеком, запятнавшим себя пусть не прямым предательством, но легкомыслием и доверчивостью, которые этому предательству способствовали.
Конечно, жизнь семьи круто изменилась. Мама вынуждена была уйти из известного музыкального училища, где она преподавала много лет. Сменив старинные залы, пахнувшие тишиной, музыкой и лаком музыкальных инструментов, на шумные и грязные рабочие цеха, она невольно изменила и весь стиль своей жизни – круг знакомых, манеру одеваться, привычки, способы проводить досуг. Отец работал теперь рядовым исполнителем, был фактически выкинут из науки. Что же касается Наташи, то она, пожалуй, пострадала меньше всех: в ее школе к происшедшему отнеслись сдержанно – к счастью, времена уже были не те, когда из-за случившегося всех членов семьи могли объявить врагами народа. Да к тому же директор школы неплохо знал когда-то Николая Ивановича, отнесся к его несчастью сочувственно и оказался достаточно умен, чтобы не ставить ему в вину проступок другого человека.
И все-таки это была уже совсем другая судьба: не та, которая могла быть у Наташи, не та, которую пытался обеспечить ей отец, не та, которой они все заслуживали… И, понимая это как никто иной, Николай Нестеров нашел себе единственное утешение, которое могло быть. Это было исконно русское утешение, и оно принесло ему постоянно красные глаза, невнятную речь, подозрительных знакомых и несколько пневмоний, от которых он так по-настоящему уже никогда и не оправился. Пошатнувшееся здоровье сказалось на характере: он стал придирчивым, раздражительным, беспокойным – да и могло ли быть иначе, если близкие теперь почти никогда не видели Нестерова трезвым? И все-таки, может быть, хотя бы сегодня, думала Наташа, когда спешила домой после последнего классного собрания… Может быть, сегодня. В день ее выпускного бала. В день, когда он услышит, как его дочь назовут среди лучших выпускников школы.
– Ал-ла, – протяжно позвал отец из прихожей, и они обе вздрогнули. И уже по отцовскому голосу, по манере растягивать слова, точно от болезни или слабости, по его размашистому «Ал-ла!» (он никогда не называл так жену прежде, в их благополучной жизни: она всегда была для него Аленой, Лялечкой) – по всему этому Наташа с грустью поняла: нет, и сегодня ничего не изменится. Все будет по-старому. Отец не посчитал нужным прийти домой трезвым в торжественный для дочери день. Может, он вообще забыл, что сегодня у нее выпускной.
А мать торопливо вытерла лицо и глянула на Наташу строго, почти гневно. Она всегда была на стороне отца, что бы ни случилось в доме, и неизменно ждала от дочери терпения и понимания. Предостерегающе кивнув Наташе, чтобы та не вздумала донимать отца вопросами, она «надела» на лицо снисходительную, все понимающую маску и вышла навстречу мужу.
– Ты голодный? – услышала девушка ее голос, звучавший как ни в чем не бывало. – Ужинать будешь? Сегодня котлеты вкусными получились.
– Нет, – раздраженно ответил отец. – Я очень устал. Хочу пораньше лечь.
– Но… разве ты не помнишь, Коля? Сегодня у Наташи выпускной. Мы хотели вместе пойти посмотреть, как ей будут вручать аттестат. Хотели поздравить ее. Всех родителей пригласили на праздник, я сшила ей отличное платье… Наташа, покажи!
Дочь торопливо накинула на себя белоснежный, легкий, как яблоневый цвет, наряд и выскочила на кухню. Она хотела понравиться отцу. Он должен заинтересоваться дочерью, должен захотеть побыть с нею в этот день, должен прийти сегодня в школу, как отцы ее подружек… Должен, должен, должен! И, закружившись перед ним в делано веселом, слишком озорном танце, девушка вдруг резко остановилась, с размаху кинулась отцу на грудь и прижалась к нему, как в детстве, отчаянно желая, чтобы он понял ее и больше никогда, никогда не заставлял стыдиться его слабости.
Нестеров долго молчал, уткнувшись в русую головку. А когда Наташа подняла ее, то увидела: глаза его не красны и не бессмысленны сегодня. Он не был пьян. Перед ней стоял просто бесконечно усталый, бесконечно больной, обиженный на судьбу человек. И этот человек смотрел на нее с любовью и грустью, потому что он вовсе не забыл о том, какой сегодня день. Просто когда-то, очень давно, в далеких и навсегда ушедших мечтах, он видел этот день совсем по-другому.
– Ты пойдешь с нами, папа? – глотая выступившие вдруг слезы, спросила дочь.
Нестеров только покачал головой.
– Не заставляй меня, дочка. Я нездоров. Пусть мама… одна.
– Ну, нет, – решительно возразила Алла Михайловна, как всегда беря решение на себя. Она давно привыкла к тому, что семейный корабль держится на плаву только благодаря ее умелым натруженным рукам, ее быстрым решениям, ее взглядам на жизнь. – Ты же видишь, Наташа, папу нельзя оставлять одного. Ты отправишься в школу одна, сама, как взрослая. Будешь веселиться за троих, пировать и танцевать до упаду. А мы останемся ждать тебя дома. Мы и так знаем, что у тебя все будет хорошо.
– Все будет хорошо, дочка… – бессмысленно повторил отец, переминаясь с ноги на ногу и как-то жалобно глядя на жену. Бессознательным жестом он потер левую сторону груди, и этот жест заставил настороженно вскинуться Наташину мать. Но сама Наташа была еще слишком молода, чтобы обращать внимание на такие пустяки. Вскипев едва ли не первый раз в жизни, она взметнула вверх тонкие русые брови и прошипела с такой язвительностью, на которую прежде не считала себя способной:
– Все будет хорошо, да?.. Конечно же, будет. Будет просто прекрасно – у вас. Вы мирно устроитесь перед телевизором и будете жалеть себя, вспоминая о прошлом…
– Наташа! – с упреком вскрикнула мать.
Но девушку было не остановить.
– А я? Как же я? Вас будет двое, а я одна. И сегодня все в школе будут семьями. Все матери и отцы будут радоваться за своих детей. Моих одноклассников будут поздравлять родители, они будут чокаться с ними шампанским и ночью поедут кататься по городу. Все будут красивыми, счастливыми, радостными. А я… – голос ее прервался, и Наташа опрометью выскочила из дома.
Старая дверь скрипнула, недовольная таким бесцеремонным обращением, затворилась с резким стуком, и девушка прислонилась к ней с другой стороны, обводя застланным слезами взглядом пустую лестничную площадку. Пытаясь унять нервную дрожь, сама обескураженная неожиданным эмоциональным всплеском, она уже сожалела о своей вспышке. Зачем это все, в самом-то деле? Ведь в глубине души Наташа с самого начала предполагала такое развитие событий и не так уж надеялась на то, что оба ее родителя чинно и благопристойно войдут вечером в актовый зал школы. Слишком избегал людных сборищ в последние годы ее отец, слишком постарела и подурнела некогда красивая и благополучная мать… Пусть живут так, как хотят, как им легче… Пусть все остается, как есть. Она и так будет счастлива.
Крадучись, словно воровка, стараясь открыть дверь и двигаться абсолютно бесшумно, она вернулась в прихожую и потянулась за стареньким кошельком, все еще лежавшим в портфеле. Платье, слава богу, уже на ней; новые белые босоножки, на которые она копила деньги с самой осени, тут, под вешалкой, в аккуратной картонной коробке. Самое время выйти из дома, чтобы поспеть в парикмахерскую… А в пять часов уже нужно быть в школе. И, вновь выходя из квартиры на цыпочках, Наташа успела еще перехватить, впустить в сознание мирный голос матери, которая что-то успокаивающе втолковывала отцу, и слабый, почему-то щемяще-тонкий голос отца, опять говорившего с придыханием: «Ал-ла! Что-то не так. Тянет вот тут, больно, Ал-ла…»
Выпускной прошел для нее точно в угаре. Все было действительно прекрасно – торжественные речи и бесконечные поздравления, новенький аттестат, почти сплошь заполненный пятерками, поцелуи Марьи Ильиничны вперемешку с ее же слезами, крепкое рукопожатие директора школы, впервые официально дозволенное шампанское… Володька Некрасов, правда, так и не пригласил Наташу на танец – он весь вечер просидел у ног первой красавицы класса, той самой девушки, платье которой из переливающегося шелка привезено было из-за границы. Ну и пусть, не очень-то и хотелось… Все равно она, Наташа, тоже была в центре внимания и пользовалась успехом, все равно ей целовали руку мальчишки, а девчонки из класса клялись в вечной дружбе. Все равно она была уже взрослая, и, значит, ее праздник состоялся. А Володька, платье, отсутствующие родители – все это, в сущности, такая чепуха!
Девушка ни за что не призналась бы себе самой, что эта «чепуха» изрядно подпортила ей главное событие в ее такой еще коротенькой жизни. Основное свойство ее характера – неиссякаемый, почти бездушный оптимизм – уже проявлялось в Наташе, пускало глубокие корни, делало ее жестче и циничнее. А потому Наташа упрямо не хотела вспоминать ни о слабом голосе отца, ни о слезах матери, ни о той старой и грустной истории, из-за которой она все-таки оказалась на главном своем празднике одна.
Ни один человек в школе не задал ей вопроса, почему на выпускной вечер не пришли ее родители. История семьи Нестеровых давно была перемыта и отлакирована до блеска язычками всех школьных сплетниц; она уже много лет как перестала быть щекочущей, сенсационной тайной и теперь оказалась поводом скорее для жалости, нежели для злорадства. И учителя, и родные Наташиных одноклассников прекрасно понимали, как больно падать с такой высоты. А потому в этот вечер многие из них были с Наташей особенно ласковы, особенно приветливы. Ведь сын за отца не отвечает, это признавал когда-то даже сам Сталин. А уж дочь – и подавно.
И никто не выразил недоумения, когда за десять минут до полуночи – так нелепо, не вовремя, даже бестактно – в зале вдруг появилась Алла Михайловна Нестерова, одетая почти по-домашнему. Кто-то из Наташиных подружек, округлив от ужаса глаза, потом передавал знакомым и родственникам, что, мол, представляете, кажется, на ней были чуть ли не тапочки… «Лицо, знаете, такое хмурое, губы сжаты, глаза опущены. Растолкала всех нас, точно не видя, схватила Наташу за руку и потащила из зала. Это уж потом мы узнали…»
Лишь потом это узнала и сама Наташа. Сначала мать ничего не сказала ей, только выдохнула едва слышным от потрясения голосом: «Пойдем быстрее!» И, конечно же, девушка могла бы сама догадаться, что только одно могло вынудить ее мать прийти на вечер вот так, не вовремя и не к месту…
Но Наташа не хотела догадываться. Она шла за тащившей ее матерью, двигалась по темным улицам точно слепая, послушно села вслед за Аллой Михайловной в ожидавшее их такси, молча брела по белым длинным коридорам… Она знала, что это – вот это, белое и большое, – больница, но не хотела об этом думать. Она все понимала, но не желала, чтобы это стало правдой. Это был лучший вечер в ее жизни, ее праздник, почти триумф, и он должен был таким оставаться. Вопреки всему на свете.
Но когда Наташа оказалась в палате, где лежал опутанный трубками и проводами ее отец, ей все-таки пришлось признать очевидное: праздник кончился. Остался хмурый врач, который развел руками и сказал: «Обширный инфаркт. Вряд ли можно ожидать улучшения. Конечно, мы делаем, что можем, но, сами понимаете… Вы можете побыть тут с ним». Мать, заплакав, быстрыми шагами вышла следом за врачом, расспрашивая его о чем-то умоляющим голосом. А Наташа осторожно присела на кровать рядом с отцом и расправила на серой больничной простыне свое кипенно-белое платье. Глянув на легкие складочки воздушной юбки, она вдруг ощутила комок в горле. Подумать только, ведь всего час назад она веселилась на балу, уверяла себя, что все будет прекрасно, а на самом деле судьба уготовила ей в этот день совсем, совсем иное.
Отец продержался еще почти сутки. Он так и не пришел в сознание, пальцы его слабо шевелились, как будто откликались на пожатие постоянно находившихся рядом прекрасных пальцев его жены. Мать почти не говорила с Наташей; она все время молчала и только плакала, вглядываясь в безнадежно закрытые глаза, в уходившее навеки лицо человека, который был единственным мужчиной в ее жизни. Ее собственная жизнь, казалось ей, уходила вместе с ним; конечно, у нее оставалась Наташа, но все-таки это было другое. Как женщина она умирала сейчас вместе с мужем, едва ли вспоминая о том, что ей всего лишь сорок два года и что еще есть возможность стать счастливой и без Николая.
А Наташа тоже молчала, тупо глядя на отца, некогда такого веселого и сильного. Она, Наташа, не позволит, чтобы жизнь и с ней обошлась так же сурово. У нее все будет иначе. Обязательно будет.
Глава 2
Как ни странно, первые институтские годы запомнились ей плохо. Правда, это действительно была ее любимая химия, были новые друзья и первые радости «взрослой» жизни, это были преподаватели, для которых фамилия Наташи оказалась «говорящей»: они еще помнили взлет научной звезды Нестерова, и до сих пор некоторые из них, не знавшие, куда именно он пропал, рекомендовали студентам его работы, ставшие классикой… И все-таки счастья, которого она ждала, эти первые годы ей не принесли.
Хроническое безденежье в семье, не позволявшее девушке ни на минуту забыть о строгой экономии (настолько строгой, что даже стакан газировки за три копейки она могла себе позволить далеко не всегда – обходилась однокопеечной без сиропа), постоянный глубокий душевный траур матери, которая так и не стала прежней после скоропостижной смерти отца, – все это делало жизнь Наташи скудной и одинокой. Единственной отдушиной для нее стала та самая наука, которая была смыслом жизни отца. И, отчаянно штудируя отнюдь не студенческой сложности труды по химии, биологии, естествознанию, уже к четвертому курсу она оказалась на своей кафедре признанным авторитетом, к мнению которого прислушивались порой даже маститые профессора.
Все изменилось, когда однажды вечером она случайно, выглянув в окно, увидела, как, тяжело сгорбившись, надсадно кашляя, едва передвигая ноги, ползет с работы ее мать. Некогда статная, с горделивой осанкой, Алла Михайловна Нестерова за минувшие три года исстрадалась и изболелась так, что теперь ей неподъемной тяжестью казалась даже плетеная авоська с двумя выглядывающими оттуда бутылками кефира. К тому же у нее вдруг открылась астма, причиной которой, скорее всего, стала постоянная работа с химвеществами. И если усталость она еще могла скрывать от дочери, то бесконечный кашель по ночам спрятать оказалось невозможно.
– Все, – твердо, с мрачной безнадежностью в голосе сказала Наташа, открывая в тот вечер матери дверь. – На работу ты больше не пойдешь. Увольняйся.
И Алла Михайловна действительно на другой же день подала заявление об уходе. Девушка, честно говоря, не ждала от матери такой покорности и мигом почувствовала себя в ловушке, сообразив, что неожиданно взяла на себя ответственность, которую вообще-то брать не собиралась. Однако было уже поздно: бразды правления в семье оказались в маленьких Наташиных руках, а вместе с ними и необходимость зарабатывать на жизнь. Существовать на мамину зарплату и Наташину повышенную стипендию они еще как-то могли, но теперь одной стипендии вкупе с крохотной пенсией было уже явно недостаточно…
На помощь пришла их старенькая соседка, Зоя Степановна, помнившая Наташу еще ребенком и всю жизнь проработавшая в Первой градской больнице. Она устроила девушку нянечкой – на таких работников в советских больницах всегда был дефицит. Теперь Наташе пришлось уйти на вечернее; день или ночь, в зависимости от смены, она проводила на работе в неизменном белом халатике, а в свободное время корпела над дипломом, который начала готовить задолго до положенного легкомысленным студентам срока. Кто бы мог подумать, негодовала про себя Наташа, что ей – это ей-то, надежде родного института, лучшей студентке курса! – придется выносить судна за больными и мыть в палатах полы… И кто бы мог подумать, счастливо улыбалась она уже через год, что именно эта проклятая, постылая работа станет той самой волшебной случайностью, которая озарит ее жизнь светом нежданной удачи и даст ей все, о чем она только смела мечтать.
Это случилось ранней весной, ночью, когда все больные уже спали и дежурная сестричка тоже сладко посапывала на диване в ординаторской. Наташа, примостившись за освободившимся столом, вычитывала отпечатанную уже дипломную работу. Мягкий полукруг света настольной лампы падал на ее склоненную голову, остро отточенный карандаш легко скользил по черным ровным строчкам, губы тихонько шевелились, проговаривая про себя какие-то фразы, и девушке казалось, что так будет всегда: ночь, рукопись, тишина и приглушенный свет на столе… Однако крупная темная тень вдруг упала сверху на рукопись, и большая мужская рука накрыла тонкие Наташины пальчики, держащие карандаш.
Ойкнув от неожиданности, она резко подняла голову и тут же улыбнулась, убедившись, что ничего страшного не грозит.
– Не спится, Валерий Павлович? – приветливо спросила она, поднимаясь из-за стола навстречу пациенту, с которым, как ей казалось, просто нельзя, невозможно разговаривать сидя.
– Не спится, Наташа, – пожаловался невысокий, полнолицый человек. Он был пухлый, кругленький, мягкий, как мячик, всегда добродушный и ласковый. Дурашливо подмигнув девушке, он запел на мотив арии Татьяны из «Евгения Онегина»: – Не спится, няня, мне так ску-у-ушно! Открой окно и сядь ко мне!..
Наташа засмеялась и, глядя в ореховые глаза маленького человечка, достававшего ей только до плеча, почувствовала, как улетучиваются куда-то усталость, раздраженность и ночная тоска. Да и как можно тосковать рядом с самим Платоновым – единственным пациентом на ее этаже, который понимает и по-настоящему уважает ее, с которым можно даже поговорить по душам!
«По душам» для Наташи всегда означало «о химии», и маленький начальник какого-то большого химико-биологического объединения, случайно подхвативший в отпуске инфекцию и потому оказавшийся в Наташиной больнице, действительно способен был не просто пококетничать с хорошенькой нянечкой, как это делали все пациенты мужского пола, а оценить ее интеллект, знания и даже ее фамилию.
– Так вот чем занимается дочь профессора Нестерова по ночам, вместо того чтобы сладко спать или даже… – Он улыбнулся, не докончив фразу, и многозначительно закатил глаза. А потом, шутливо отодвинув собеседницу в сторону, легко стянул со стола пухлые растрепанные страницы еще не переплетенного диплома.
– Наукой занимается, – серьезно ответила девушка. И в тон собеседнику, почти скопировав его интонацию, добавила: – Чем же еще может заниматься в жизни дочь профессора Нестерова?
Платонов кивнул и, мгновенно сделавшись серьезным, уже по-настоящему углубился в работу, которую держал в руках. Когда-то он очень уважал Наташиного отца, с которым не раз пересекался на конференциях и симпозиумах, хотя и занимались они разными направлениями. Непритворно сочувствовал его ранней смерти, так по-глупому незадавшейся судьбе… И теперь, листая страницы, исписанные дочерью этого человека, он впервые задумался о том, не унаследовала ли и впрямь эта скромная нянечка талант одного из своеобразнейших ученых, которых он знал. А вдруг и в самом деле… вдруг это судьба?
– Это судьба, – очень спокойно сказал он через несколько минут, подняв глаза на Наташу, нетерпеливо переминавшуюся с ноги на ногу рядом с этим беспокойным дядечкой. Ей казалось, что пауза чрезмерно затянулась, что страницы ее работы мелькают в его руках слишком уж быстро (что там вообще можно успеть прочитать при таком-то темпе?) и что Платонов, должно быть, просто смеется над ней. Посудите сами – ну мыслимое ли это дело, чтобы крупный исследователь-химик, хорошо известный в научных кругах, всерьез заинтересовался в два часа ночи дипломной работой безвестной студентки рядового химико-технологического института?!
Однако он проговорил всего два слова – «Это судьба», – и чудо оказалось реальностью.
– Ты вот что, Наташа, – серьезно и просто говорил ей Платонов уже на другой день, когда они степенно прогуливались по больничному саду: он – выполняя предписания врачей, а она – сдав смену и улучив минутку для беседы с ним перед вечерними занятиями. – Ты обязательно приходи ко мне в лабораторию, как только меня выпишут. Ты занимаешься нефтепродуктами, всерьез зацепила очень важные для нас проблемы, связанные с переработкой нефти, а это наша тематика, наш хлеб, понимаешь? Ты можешь нам по-настоящему пригодиться.
– Вы правда… вы действительно так думаете? – слегка розовея от смущения и от открывающихся перед ней замечательных возможностей, переспрашивала девушка.
– Правда. Ты, кажется, будешь хорошим химиком, нянечка Наташа.
Он помолчал и добавил то, что она мечтала услышать всю свою сознательную жизнь:
– Твой отец гордился бы тобой…
Платонов сдержал обещание: он действительно взял ее к себе на работу, как только выписался из больницы и уладил все необходимые формальности. А в тот вечер, когда Наташа собиралась отдежурить последнюю оставшуюся перед увольнением ночную смену, произошло еще одно чудо.
Девушка примчалась домой после занятий в институте встрепанная, запыхавшаяся: лектор неожиданно задержал их сегодня дольше обычного, и у нее оставалось совсем немного времени, чтобы заскочить домой, переодеться и перекусить. Впрочем, нет, думала она, уже подбегая к дому: какое там перекусить, выпить бы хоть чашку чаю!.. Но у подъезда ей пришлось резко притормозить: дорогу ей неожиданно преградили несколько молодых людей. Компания была незнакомая, но не страшная и даже довольно симпатичная: грубо связанные свитера с высоким горлом, бороды и, разумеется, гитары.
– Девушка, не посидите с нами? – осторожно тронув ее за рукав, негромко спросил один из них. – Вы нас не бойтесь, мы не злодеи какие-нибудь. Просто мы так соскучились по женскому обществу!
– Где ж вы были его так долго лишены? В армии? В тюрьме? – не удержавшись, поддела его Наташа и, негодуя на саму себя, тут же бросила взгляд на маленькие наручные часики: парень был чертовски привлекателен, но опаздывать на последнюю больничную смену все-таки не хотелось.
Компания негодующе загудела.
– Обижаете, девушка, – покачивая головой, степенно произнес самый старший из парней. – Геологи мы. Знаете: тундра, леса, экспедиции… В Москве почти год не были, вот и ищем себе подходящих спутниц для вечеринки. Сделайте милость, составьте компанию, а?
Наташа с сожалением, медленно покачала головой и ступила в сторону подъезда. Я бы с удовольствием, мысленно ответила она на приглашение, не удосужившись, правда, произнести этого вслух. С удовольствием бы, только вот времени нет…
И тут откуда-то из-за спин обиженно загалдевших молодых людей раздался одинокий, тонкий звук гитарной струны. Не романтичный перебор, не парочка разудалых и хлестких аккордов, какими любят поражать сердца красавиц доморощенные донжуаны, а мягкая и единственная нота, прозвучавшая как вопрос, как печальное пожатие плечами.
Девушка в полутьме апрельских сумерек не видела, кто именно тронул гитарные струны, но отчего-то разозлилась в ответ на этот невысказанный вопрос и твердо произнесла:
– И все-таки нет. Всего хорошего, ребята.
Она сделала еще один шаг в сторону подъезда – и замерла, уловив в наступившей неожиданно тишине новый, совсем другой по тональности, но опять одинокий и очень чистый музыкальный звук. На сей раз взятая нота не была ни печальной, ни вопросительной; гитара прозвучала почти возмущенно, точно упругий восклицательный знак.
Компания молчала; Наташа по-прежнему не видела, кто именно разговаривает с ней таким странным образом, но отчего-то она не могла уйти, не ответив, и позволила втянуть себя в этот нелепый разговор:
– Для вас это так важно – чтобы я осталась?
«Да! Да!» – дважды ликующе всплеснулась гитарная струна, и ей показалось, что кто-то очень близкий, давно знающий ее, вздохнул с облегчением, проворчав про себя: «До чего ж упряма! Слава богу, наконец мы ее уговорили…» А потом бородатая компания расступилась перед ней, и вперед выступил человек, державший в руках обыкновенную, самую дешевую гитару – такие в любом крупном московском универмаге стоили семь рублей пятьдесят копеек. Он и выглядел почти обыкновенно, этот парень: простенький, чуть помятый и прилично грязный свитер, борода, «украшавшая» его так же, как и приятелей… и совершенно необыкновенные, безумно красивые глаза. Смотревшие в упор, эти глаза были такими темными, что ни зрачки, ни настоящий цвет совершенно невозможно было рассмотреть в сгущающейся вечерней тьме. Обрамленные огромными, совершенно девичьими ресницами, чуть насмешливые и чуть обиженные, они сразили наповал и навсегда разделили ее жизнь на то, что было «до», и то, что «после».
Это оказалась любовь с первого взгляда. Любовь тем более полная и интригующая, что, когда бы потом Наташа ни пыталась заговорить с Максимом о первой встрече, он ни разу ничего не объяснил ей, не сказал ничего вразумительного, ничем не оправдал свой стремительный и безнадежный порыв.
– Почему ты не заговорил со мной? Почему только трогал струны – то одну, то другую, то третью? – спрашивала она.
– Хочешь кофе? – отвечал Максим. У него были привычки, странные для геолога: он любил кофе и не признавал сигарет. Теперь, лежа рядом с ней в своей холостяцкой комнатушке на Стромынке, он готов был в любую минуту вскочить и сварить для нее ароматный и обжигающий напиток – если она захочет, конечно, пить кофе в постели.
– А почему ты так долго прятался за спинами ребят? – не унималась Наташа. – Если б я сразу увидела тебя, долгие уговоры вам не понадобились бы…
– Ты не опоздаешь на работу? Смотри, уже почти восемь…
– Нет, ты все же скажи. Как ты мог знать, что я угадаю, пойму значение этих звуков? Это было странно, даже пугающе…
Но он лишь пожимал плечами, виртуозно уходя от ненужного разговора. В жизни Максима все было просто: еда, если хотелось есть; экспедиция, если тянуло на свободу; женщина, если душе и телу требовалась любовь… А когда его сердце слишком долго оставалось незаполненным, всегда можно было встретить человека, само присутствие которого заполняло сердечную пустоту, был ли это новый друг или старый знакомый.
Правда, с Наташей сразу получилось как-то по-иному: она слишком быстро и властно забрала в свои маленькие ручки его свободное время, его чувства, жизнь, и он не переставал удивляться тому, как неожиданно ему стала необходима эта пигалица. У него в глазах до сих пор стояла ее стремительная, почти летящая походка, четкий очерк профиля, плавный жест руки, откидывающей назад русые волосы… Тогда, в сумерках, внезапно появившись у дома, где они коротали время, она показалась ему не живой женщиной, а призраком, бестелесным духом, мечтой, непонятно почему вдруг материализовавшейся из воздуха. Что же касается почему он вдруг решил поиграть с ней в музыкальную игру, вместо того чтобы попросту заговорить с ней… да кто ж это знает? Может быть, потому, что понятия не имел, как задержать ее у подъезда, что сказать. Он просто от безысходности взял самую первую, печальную ноту, малодушно перекладывая на гитару незнакомую задачу – познакомиться со строптивой красавицей.
В общем, он действительно не мог, да и не собирался ничего ей объяснять. Просто встретились. Просто зацепились друг за друга. И уже через неделю оказались в одной постели. Слишком быстро? Такое случается между мужчиной и женщиной. Тем более что она, кажется, ничего не имела против захватившей их стремительности. По крайней мере, не возражала вслух.
А девушка и в самом деле ни в чем не возражала ему. Все, что случилось между ними, казалось ей таким же правильным и естественным, как дышать, работать, быть без ума от химии или помнить отца. До сих пор еще никого не любившая, Наташа не была в то же время ни ханжой, ни пуританкой. Конечно, она не собиралась так быстро влюбляться в незнакомого, бородатого, длинноволосого геолога. Конечно, мама бы не одобрила такого скоропалительного развития отношений. Конечно, все могло бы случиться и после свадьбы… Но раз они любят друг друга, то стоит ли обо всем этом говорить?!
В тот самый первый вечер, позвонив все-таки на работу и подыскав какой-то благовидный предлог для опоздания (оказалось, на нее в эту последнюю ночную смену уже никто особо и не рассчитывал), Наташа осталась сидеть на скамеечке рядом с подъездом, пока ребята накрывали у соседей на пятом этаже импровизированный стол и созывали на вечеринку всех знакомых. Потом они разливали в стаканы дешевый портвейн и лихо закусывали дефицитными шпротами, рвали гитарные струны, флиртовали. И еще трепались о том, о чем всегда идет треп в малознакомых компаниях: о погоде, о политике, о профессиях, о полевых испытаниях и о том, как – «помнишь, Санек, ты нашел во-о-от такой халцедон!»…
Наташа не вымолвила за все это время ни слова; она смотрела на Максима, примостившегося со своей гитарой напротив, весело балагурившего с друзьями и ни разу так и не заговорившего с ней. Потом она коротко поблагодарила новых знакомых за угощение, поправила перед зеркалом в прихожей прическу и ушла. А выйдя под утро из больницы, где только что тепло распрощалась с коллегами, увидела у входа уже знакомую фигуру, притулившуюся на корточках под больничным козырьком.
С тех пор они уже не расставались. Максим, пользуясь своим коротким отпуском, провожал и встречал ее с новой работы, расспрашивал о дипломе, защита которого должна была вот-вот состояться, сочувственно молчал во время ее долгих рассказов об отце. Ему нравилось смотреть на нее. Его завораживали Наташины движения, нежная улыбка. Иногда Максиму казалось, что эта девушка, вошедшая в его жизнь, могла бы и вовсе с ним не разговаривать; главное – чтобы она просто была, двигалась у него перед глазами и временами позволяла себя обнять, уткнувшись носом в его вечно небритый подбородок.
А она наводила порядок в комнате, доставшейся ему по наследству от недавно умершей матери, готовила ужины и завтраки, взахлеб делилась подробностями о новых заботах в лаборатории Платонова. Обнаружив брошенный в прихожей под вешалкой рюкзак, плотно набитый грязной и скомканной одеждой, тщательно перестирала все, плавясь от нежности и какого-то невыносимого, щемящего чувства горделивой женской собственности: это были вещи ее мужчины, пропахшие его потом, доверенные только ее нескромному взгляду, только ее любовной заботе. И, услышав потом его мимоходом сказанное «спасибо», чуть не заплакала, когда он небрежным комом сунул чистую, тщательно выглаженную одежду все в тот же тесный и грязный рюкзак.
Матери Наташа сказала – коротко, тоном, не терпящим возражений, – что выходит замуж, ничуть не сомневаясь, впрочем, что это официальное событие в ее жизни состоится еще не скоро. И каково же было ее удивление, когда однажды субботним утром, примерно через месяц после начала их бурного романа, Максим заявил:
– Собирайся. Оденься понаряднее. И документы не забудь.
– Куда это? – неподдельно изумилась Наташа.
– Идем в загс.
– Но по субботам там заявления не принимают… – растерялась девушка.
– А мы и не будем подавать заявление. Нас распишут сразу, потому что в понедельник мне в поле. Мне дали справку в экспедиции… Ну, давай же, торопись. Ты ведь хочешь выйти замуж?
Наташа остолбенело молчала. Конечно, она хотела выйти за него замуж. Конечно, это было чудесно – расписаться с Максимом сейчас же, сразу, но… как же свадьба? Мама? Подруги? Белое платье?..
Она и опомниться не успела, как комната заполнилась галдящими бородачами с гитарами, хрипло запел Высоцкий на потрепанной магнитофонной пленке, и кто-то крикнул им: «Идите, идите, ребята. Мы что-нибудь сварганим к вашему приходу. Гулять так гулять!»
Их действительно расписали в ближайшем загсе без всяких проволочек; она едва умолила Максима заскочить перед этим к ней домой, чтобы пригласить – хотя бы формально – на свадьбу мать и переодеться в свое выпускное платье. По причудливой ассоциации памяти кружевная белизна этого наряда мгновенно напомнила ей серые больничные простыни, на которых умирал ее отец. Она сидела тогда рядом с ним, и складки легкого платья так красиво, так живописно смотрелись на постели умирающего… При воспоминании об этом Наташу вдруг затошнило – так сильно, так внезапно, что она с трудом сумела справиться с собой. Но, мгновенно запретив себе даже думать об этом, она отчеканила про себя: «Сегодня – никаких терзаний. Сегодня мой день, и он должен быть прекрасен!»
Мать послушно отправилась с ними в загс, но прийти вечером на квартиру к новоиспеченному зятю, чтобы отпраздновать, отказалась наотрез. Ее губы, почти всегда теперь тесно сжатые, все-таки выдавили из себя подобие улыбки, когда она сказала дочери: «А я-то думала, что ты… Ну, бог с тобой».
– У меня все хорошо, мама! – попробовала было растопить лед оглушенная всем происходящим, растерянная от неожиданностей этого дня счастливая Наташа.
– Да? – недобро прищурила глаза Алла Михайловна. – Тогда отчего такая спешка?
– Да нет же, ты не поняла, – с облегчением рассмеялась девушка; ей показалось, что она сообразила, чем именно вызвана недоброжелательность матери. – Ты думала, ребенок?.. Нет, нет. Ничего такого. Просто… ну, просто мы очень любим друг друга.
Мать сухо кивнула рано поседевшей головой.
– Ну, разумеется. И ты, вероятно, очень гордишься мужем, не так ли?
Наташе так хотелось пуститься в пылкие и подробные похвалы Максиму, рассказать матери, какой он замечательный, какой смелый и умный… Но, взглянув на Аллу Михайловну, она отчего-то прикусила язык и только молча обняла ее. Обняла – и мгновенно отпрянула, услышав ее следующий вопрос:
