Чилимята

скачать книгу бесплатно


– Ну пошли, горе мое, – вздыхала Маня.

Посреди дороги Ванёк делал вид, что не узнает сестру:

– Ты что ко мне привязалась, шалашовка такая? У меня жена есть, Мотя! Отцепись от меня, сучка вербованная! – и мотался по дороге из стороны в сторону, вытягивая последние силы из сестриных рук. Терпение Мани заканчивалось.

– Иди один, негодный! Иди домой! Можа, лучше один дойдешь! Маня поворачивала обратно. Опомнившийся Ванька голосил:

– Маня, сестренка, проводи! Чай, я не чужой тебе… Больше не буду баловать…

Вздохнув, Маня возвращалась обратно. И все начиналось сначала.

В конце 1960-х годов сыну Ивана и Моти Анатолию было столько же, сколько его отцу ко времени начала Великой Отечественной войны. А Ванёк оставался все таким же, по прежнему работал шофером, вот только попивать стал чаще. Да и не он один. Свояк (муж Мани) Николай не отставал от Ивана, хотя и шофером не был. А шоферам, как говорится, и сам бог велел выпивать: водка стала «жидкой валютой» – ей расплачивались за любые услуги по доставке грузов, стройматериалов и прочего. После окончания Толей девятого класса Иван решил свозить всю семью в Москву, показать сыну столицу. По просьбе Мани взяли с собой и крестницу Любашу. Памятной получилась поездка, ничего не скажешь. Много позже и Люба, и Анатолий, вспоминая, заливались хохотом.

Будучи человеком самонадеянным, Ванёк не покупал билеты заранее.

– Кассирша у меня знакомая, так что это без проблем, – заверил он жену. И вот за полтора часа до прихода поезда билетов у них не было. Наконец, нажав на все возможные рычаги, он купил билеты… не плацкартный, а в общий вагон.

– Там поменяем, – не унывал Ваня, – со мной не пропадете. – И уловив сомнение в глазах Моти, добавил:

– И вообще, не баре… Ехать-то всего полтора суток… Глядишь, и жир на боках пообтрясется, – и ущипнул Мотю за вышеназванное место. Та только рукой махнула. Сели в вагон. Он был переполнен. Там негде было не то, что лечь на полке, но и просто сидеть, хотя бы на краешке. Приняв для храбрости на грудь, Ванёк отправился к бригадиру поезда. Что он там говорил, о чем просил, как убеждал – никто, кроме него, не слышал. Все было безрезультатно. В вагон он вернулся мрачней тучи, и с горя приложился к бутылочке еще раз. Наконец-то нашлось место, чтобы просто посидеть на полке, для Моти. А Толику и Любаше Ванёк предложил забираться на верхние багажные полки, где всегда лежат в плацкартном вагоне матрасы, а, в общем, за отсутствием таковых лежал толстый слой пыли. Кроме того, поперек этих полок проходила толстая труба вагонного отопления, которая, несмотря на лето, была почему-то горячей. Мотя не успела найти какую-нибудь тряпку, чтобы вытереть с полок пыль, а Толик с Любашей уже вытерли всю пыль своей одеждой. Матюкнув Мотю и назвав ее неряхой, обозвав молодежь балбесами, Иван отправился «пробивать лучшие места» (так он выразился). Ходил он долго, по мере «пробивания мест» степень опьянения усиливалась, а результат оставался неизменным. Наконец, вернувшись, он предложил Матрене Николаевне ту же багажную полку. Она отказалась. Заметив, что на «нет» и суда «нет», а он лично не из спесивых, Иван залез на багажную полку и тут же захрапел. Он заливисто храпел на весь вагон всю ночь, но это было еще полбеды. Кишечник его, опорожняясь от скопившихся газов, издавал периодически звуки, по силе превосходящие храп. Звуки и, главное, запахи возмутили переполненный вагон. Если ночью кто-то дремал и не слышал происходящего, то утром проснулись все. Возмущению не было предела:

– Что там за свинья спит?

– Его надо немедленно разбудить!

– Где проводник?

– А что вам проводник сделает, если у человека совести нет?

– С кем он едет? Один, что ли?

Матрена Николаевна не знала, куда прятать глаза. Она делала вид, что не имеет к лежащему на верхней полке никакого отноше-ния. Любаша и Толик зажимали рты от хохота, сотрясавшего их тела; спускаться с полок они не торопились. Наконец Иван проснулся и слез с полки. Его вид был настолько устрашающим, что никто не поторопился наводить порядок, сделать ему хотя бы замечание. Всклоченные волосы, опухшее от сна и с перепоя лицо… Грязный костюм и свирепое выражение лица довершали портрет нашего героя. Найдя на полу сумку, он достал оттуда бутылку самогона, заткнутую пробкой. Звучно стал выбивать пробку из горлышка ударами ладони по донышку. На Мотю, смотревшую на него удивительно и смущенно одновременно, рыкнул:

– Хера ли смотришь? Готовь закуску!

В вагоне все делали вид, что ничего не произошло, и никто ничем не возмущался всего несколько минут назад… Москва встретила Ивана с семьей тотальным дефицитом всего, но, поскольку дома, на Урале, было еще хуже, здесь казалось все лучше, дешевле, красивее. В ЦУМе выстояли огромную очередь за болоньевыми курточками, потратив на это целый день. Тогда эти куртки были «последним писком моды», и Толик с Любой чувствовали себя абсолютно счастливыми, приобретя их. Решено было обязательно сходить в Мавзолей В. И. Ленина. Жили на квартире у знакомых, далеко от центра, поэтому, когда добрались до Александровского сада, воротики его закрылись перед их носом. Из людей, попавших в Александровский сад, формировалась очередь посетителей Мавзолея. Разочарованию Толика и Любы не было предела, но не таков был Ванёк, чтобы так легко сдаться. Он медленно пошел вдоль решетки сада и увидел, что часть сада, его фрагмент, огорожен внутри сада деревянным забором, примыкающим к основной решетке. На участке, огоро-женном забором, что-то ремонтировали, строили солдаты. Подозвав Толика, Ванёк скомандовал:

– Лезь к солдатам через забор! А там они тебя в сад выпустят!

– А если нет?

– Выпустят – не съедят же они тебя!

И Толик прыгнул, а за ним и Любаша. Трудней всего было с Мотей, но наконец, Ванька убедил и ее. Так и случилось, как он предполагал: солдаты выпустили прыгнувших к ним людей в Александровский сад, где прогуливались счастливчики, из которых и была сформирована очередь посетителей Мавзолея. И вот, гуляя по саду, Толик, Любаша, Матрена Николаевна с грустью думали, что Иван-то их пристроил в эту очередь, а сам не смог прыгнуть: солдаты опомнились и прекратили так называемые «нарушения границы». И вдруг… видят: идет Иван Григорьевич, только клеши развеваются, по аллее сада, подходит к ним и говорит:

– Что рты пораскрывали? Говорил: со мной не пропадете…

Как, где, когда он смог зайти в Александровский сад – осталось тайной. На все расспросы отвечал:

– Уметь надо… Я – не вы, своего добиваться умею…

Из Москвы заехали в деревню, покупались в Суре, сходили за грибами, ягодами, повидались с родными. Иван отметил, как постарела мать, сгорбилась, совсем старушка… Через год этого путешествия Иван отправился на уборку урожая в Курганскую область (послали от работы). Можно было отказаться, но хотелось подзаработать, подхалтурить, Маня убеждала брата:

–Хватит уж тебе денег-то хапать… Отдохни, не езди…

– Последний раз, сестренка, последний раз… Толюньке вот на машину коплю… – сказал, как отрубил.

Через месяц свояк Николай и Мотя уехали за телом Ивана, погибшего по пьяному делу на уборке. Дело было темное. Якобы, ехали за зерном, спрятанным днем; за рулем сидел друг Ивана. Оба были пьяны, залетели в какие-то ямы, машина закувыркалась. Иван решил, что надо выпрыгивать из кабины, чтобы остаться живым. Выпрыгнул, а в этот момент машина перевернулась набок. Голова Ивана попала прямо под перевернутое колесо. Водитель остался жив. Ивану было 43 года.

Хоронить приезжали сестры, брат, мать. Мать, обняв изуродованное лицо сына, плакала: «Народная ты моя красавица…»

Все, нажитое ей самой и мужем, благополучно промотала спившаяся Матрена Николаевна…

Глава III

Бедолага Федька

«Федька», «воришка», «плут», «Федька-пастух» – так его звали в деревне в детстве и в юности. «Что ты спустил штаны, как Федька Митяшин», «Вон Федька-чилименок с кнутом идет, вылитый пастух…» – это тоже о нем. Был Федька материной болью и заботой. С того самого момента, когда будучи им на сносях, упала Анна в погребе и стукнулась об угол ларя животом. Боялись с Григорием: вдруг мертвый родится…

Слава богу, родился живым, но слабым, хилым, почти не способным сосать самостоятельно. Заморыш, одно слово… Выходила Анна сынка, оздоровел Федька. Радовался Григорий: сынок после двух дочек подряд, работник вырастет. Так бы и случилось, наверное, кабы не война… Ни одного письма не дождалась Анна от Григория с фронта, лишь в 1943 году получили известие о том, что пропал он без вести. Тяжко было всем: и Анне, и остальным детям, но Федьке – хуже всех. К началу войны ему шел седьмой годок. Сколько он помнил себя, всегда хотел есть. Помнит: закроешь глаза, и вот перед тобой плывут булки свежеиспеченного хлеба, все румяные, с хрустящей корочкой, совсем не такие, как мать в войну пекла, наполовину с крапивой или с мякиной… Берешь булку, ломаешь, хлеб ноздреватый, горячий, а запах… У Федьки полон рот слюны голодной от такого видения… Других явств Федька даже представить себе не мог, столь редкими они бывали на столе у чилимят.

– Чай, был ба хлебушек вдоволь – полегче жить было бы, – соображал своим умишком Федька. И однажды не выдержал Федюха искушения, залез в чулан к соседям, схватил полбулки хлеба и тут же, набив полон рот, удачно (так он думал) вылез из окна чулана, и вот он – спасительный забор… Перемахнул через него, и ты уже на своем подворье. Дальше – больше… Первой беду почуяла мать. Бесхитростный Федька выдал себя сам:

– Мам, чай, ты ба в квашонку побольше муки сыпала да меньше крапивы, вкуснее хлеб был ба. Вон, как у Кузяриных… аль у Саблиных…

Анна уговаривала, просила, плакала:

– Нельзя, Федя, чужое брать… Бог терпел, и нам велел… Чай, не одному тебе голодно… – и совала тайком от детей кусок хлеба…

Федька не внял уговорам матери. Голод – не тетка… И однажды брат Иван нашел Федьку, жестоко избитого, под забором у собственного дома… Вгорячах хотел Иван разобраться с обидчиками брата, мать запретила:

– Сам он виноват, горе мое… Воровать-то грех непрощенный…

Приказы матери у чилимят не обсуждались, так и остался Федька неотомщенным. После побоев Анна смотреть на Федю без слез не могла: маленький, ниже всех из чилимят (а и остальные – не Гераклы), в рваной одежонке, доставшейся после Ивана, с вечно голодными глазами, а лицо… Анна долго думала, на кого же похож сын, где-то она видела точно такое же страдающее лицо.

– На Ивана похож? Что-то, конечно, есть, братья все же… Но у Ивана лицо – решительное, взгляд – смелый, открытый, одно слово – «народная красавица». У Феди совсем не то: какая-то обреченность, беспомощность во взгляде. И однажды в церкви у иконы с изображением страдающего Христа вдруг поняла, на кого похож сын… И ахнула… И всегда, до конца своей жизни, просила Анна всех своих детей «не бросать Федю», «помогать Феде», а затем и его семье…

В 1943 году Федька пошел в школу, и тут еще одна неприятность ждала Анну: он проходил в первый класс два года, и так и не смог освоить программу первого класса. Когда Федька понял, что не может он освоить школьную премудрость, не складываются у него отдельные буквы в слова, а слова в предложения, вообще, забросил школу.

И так и остался на всю жизнь неграмотным в стране всеобщей грамотности. Зато любил он ходить на скотный двор, беседовать там со скотниками, пастухам помогал, знал клички всех коров в деревне. Да не просто клички знал, знал и характер каждой, ее повадки, знал с детства, где, на каких пастбищах, в какое время года надо пасти стадо. Поэтому и заслужил прозвище «пастух».

После войны эта любовь к животным, к неприхотливому крестьянскому труду сослужила хорошую службу Федьке. Много лет подряд нанимала его деревня пастухом для стада личных коров. Кто жил в деревне, тот знает: на эту должность абы кого не выберут – корова здесь для всех семей главная кормилица. И хоть посмеяться над пастухом, который умеет лишь коровам «хвосты крутить», желающих всегда хватает, настоящих пастухов в деревне ценят. Знали в деревне: пока пасет стадо Федька-чилименок, все в стаде будет в порядке. Да и не только пасти коров, любой крестьянский труд был Федору не в тягость, а в радость. А как сено косил… Казалось бы, откуда силе браться? А вот, поди-ка, управлялся не хуже других… Невысокий, шустрый, он косил как бы не косой, а всем телом… И трава ложилась под ноги Федора, шурша ему что-то невнятное…

Жену Федору тоже помогла выбрать мать: сноха Мария была неутомима в крестьянском труде, нескандальна в жизни, и также, как и Федор, не одолела первого класса школы. В городе Федор был один только раз: ездил вместе с матерью хоронить тетку к Мане, сестре, на Урал. Анна осталась погостить у дочери после похорон, а Федора проводили одного, купив ему билет и снабдив продуктами на дорогу. Он умудрился потеряться с билетом в кармане, затем кое-как добрался до дома, не без помощи добрых людей. Все чилимята свято выполняли просьбу матери: не оставляли его одного, без помощи. Задумал Федор строить новый дом вместо старого, отцовского – помогали все. Сестра Маня высылала посылками гвозди, рукавицы, скобы, краску для стройки; братья Иван и Михаил (самый младший) приезжали и по-могали строить, сестра Лиза и няня помогали, как говорили в деревне, «и сырым, и вареным». Анна могла бы доживать с любым из своих детей, все ее звали, но она жила с семьей Феди, помогла ему вырастить троих детей: двух сынов и дочку. Дом Федя выстроил на зависть всем; гордо, на высоком фундаменте, сиял стеклами окон большой пятистенок, срубленный из лиственницы. Анна все смотрела, щуря блеклые глаза, на дом сына, радовалась, смахивала слезы:

– Вот отец-то не дожил до радости-то такой…

Казалось бы, живи, радуйся, Федька… Но не тут-то было.

В 1960–1970-е годы в деревне процветало самогоноварение. Гнали самогон из зерна, был он похож на чуть-чуть забеленную молоком водичку, крепость его была невелика. Зато сивушный запах от самогона валил с ног. Чтобы напиться допьяна таким напитком, пили его большими стаканами. Что уж говорить, почки у колхозников без работы не оставались – сколько жидкости надо перекачать! Ни одно застолье в деревне, ни одна свадьба, ни одни проводы в армию или на пенсию не обходились без первача, как ласково называли его в деревне. Да и где было колхозникам брать денег на водку? Оплата трудодней осуществлялась сельхозпродуктами. Если что-то заработал в частном хозяйстве – кроме того, что надо есть, надо же еще и одевать детей, учить их и прочее. Борьба же с самогоноварением осуществлялась только на словах. Гнали, ни от кого особо не скрываясь. Пили все, и это не считалось чем-то позорным или страшным. Наоборот, это стало, чуть ли не поводом похвалиться перед соседями своим «геройством». Наиболее дальновидные люди в деревне отправляли подрастающих детей в город: учиться, работать, лишь бы не спиваться в деревне. Рассуждали:

– Там, чай, каждый день надо на работу ко времени. Не разгуляешься…

Пил и Федька-чилименок, не отставал от других. Беда грянула нежданно-негаданно… В декабре колхозники готовили лес за Сурой. Морозы стояли градусов под 30… Мужики были рады, подвернувшейся работе (в зимний период колхозников «наряжали на работу» редко), не обошлось на морозе и без выпивки… К вечеру вернулись на лошадях, на телегах домой. Федор не вернулся…

Жена метнулась по соседям:

– Где Федя?

– Рюмки собират по деревне твой Федя… Напьется – придет… – еле выговорил сосед.

Он не пришел и к ночи… Ночью организовали поиск, поехали в Засурье… Наткнулся на замерзшего Фёдора его сын Николай, подросток семнадцати лет… Федор просто заснул у стога, зарывшись в сено. Бригадир не проверил, все ли колхозники поехали домой, закончив трудиться… Он, как и все, был пьян… Федору было 44 года. Нечеловеческие вопли издавала у гроба сына парализованная Анна…

Глава IV

Последыш Мишка

Миша был последним из чилимят. Ко времени начала войны ему было всего два года, Рос он, не в пример предыдущему Федьке, крепким, толковым ребенком. Может, сказалось то, что Анна долго кормила сына грудью. Надеялась на то, что хоть этим поддержит мальца в голодные военные годы. А саму-то Анну Мишка «высосал в ниточку», как говаривали соседи. Похож Михаил был на Ивана, такой же крепкий, невысокий, ладный. Вот только чуть приспущенное от рождения веко правого глаза придавало лицу Миши, да и всему его облику, хитрый и немного загадочный вид. Михаил успешно окончил семь классов школы, отслужил в армии, вернулся домой, в деревню. Шел 1958 год. По пути из армии заехал к Ивану и Марии на Урал, в Тагил. Ему обрадовались, оставляли жить, даже невесту Иван хотел найти. Миша смеялся: – Чай, дело нехитрое… Сам справлюсь. Рано еще, погулять охота… Пожил две недели… Тянуло домой, к матери. Поехал на родину…

В послевоенной деревне радости мало: жили трудно. Подошел к Михаилу брат Федор:

– Ты, Миш, как думаешь: в деревне жить али в город махнешь?

– А тебе что?

– Да ты же сын последний, по обычаю мать с тобой должна доживать. А ежели уедешь, я буду дом строить да мать дохаживать.

Задумался Миша. Все же решил ехать в город, но не так далеко, как Иван с Маней. Уехал в районный центр – городок Шумерля. Закончил курсы – стал шоферить. Казалось бы, живи – радуйся. Не тут-то было. Влюбился Михаил, да как… В свою же, деревенскую…

Сразу заприметил ее, в первый же вечер, как приехал в деревню после армии. Таких, как его Мария, или просто Манька-Кузяриха (так ее звали в деревне), еще называют в народе «халдами», «охальницами». Никто не мог, как Манька-Кузяриха, первой выйти на круг и спеть вызывающе похабные частушки или высмеять незадачливых, чересчур скромных парней… А пела она так, что на другом конце деревни её слышно было… В общем, «черт в юбке», да и только… Была она не то, чтобы красива, но привлекательна для парней своей гибкой талией, смелым нравом, решительным характером. Михаил подошел, пошутил:

– Ты, Мань, как кобылка необъезженная…

– А не тебе, чилименок, объездить ту кобылку… Чай, без тебя наездники найдутся, – отбрила Манька.

И все… Пропал Мишка. Казалось ему: все в Маньке – и охальничество, и грубость – наносное, а внутри она нежная и ранимая. Просто красивая, мужики льнут, а ей надо же как-то защищаться…

Решил Михаил жениться на Маньке. Поговорил с матерью. Анна отговаривала, просила погулять, не торопиться. Никаких уговоров не хотел слышать Михаил:

– Засылай, сватов, мам…

Анна поняла: не уговорить ей сына. И пошла… сватать. Жена Федора, тоже Мария, долго вспоминала:

– Только что сказала мне: корову подои, как со стада придет…

Я скоро. Я – ей: – А ты куда собралась, мам? А она в ответ:

– Скоро я, сказала ж… Ай трудно подоить?

– И все. Нет, чтобы посоветоваться… – сокрушалась Мария.

Анна потому и не посоветовалась, что понимала: не разубедить Мишку, влюблен по уши. Сыграли скромную свадьбу, здесь же, в деревне… До сих пор сохранилась фотография: «скромная» невеста в фате отбирает у жениха бокал с вином…

Анна всегда старалась ладить со снохами, помнила о своей нелегкой женской судьбе, о том, как не принимали ее в семье Григория, искали причины, чтобы помешать им быть вместе… Но знала она и другое: если хотят быть вместе, жить вместе, растить детей – все преодолеют, и будут вместе… Поэтому к выбору Михаила отнеслась сдержанно. Душа ее не лежала к Маньке-Кузярихе, что и говорить… Не о такой жене для Михаила мечтала Анна.

– А можа, все и сладится у них… Вон он как к ней потянулся, как подсолнух к солнышку. Жалеет ее, значит… – размышляла Анна.

Даже в мыслях своих не называла Анна это чувство любовью. Не было у нее такого слова в обиходе. А мысли Анны привычно текли, как весной текут ручьи по промытому руслу:

– Слова не было, а чувство было… Все вместе, по согласию делали. Григорий не делил работу на «бабью» и «мужичью», жалел меня. Можа, и Миша такой будет, в отца…

И не замечала Анна, как все лицо становилось мокрым от слез, то ли горьких от боли утраты, то ли радостных от воспоминаний о муже…

Но насколько терпелива и сдержанна была Анна, настолько криклива и скандальна была новая сноха. Отношения не заладились сразу же. Михаил огорчился, но не сильно. Жить в деревне он не собирался, поэтому думал, что со временем стерпится – слюбится.

– Потерпи, Мань, чай, мы не с матерью жить будем, одни…

И увез молодую жену в Шумерлю, где уже работал сам. Работал он шофером, Маня устроилась в магазин уборщицей. Жили сначала в съемном частном домике, в малюсенькой комнатушке в шесть квадратных метров. Потихоньку накопили деньжат и купили засыпной

домик, как раз неподалеку от магазина, где работала Маня. Чтобы полегче жилось, завели поросят, кур. Работая в магазине, Мария могла купить списанную крупу подешевле; Михаил, работая на машине, мог достать и привезти комбикорм. Поросята росли, как на дрожжах. Сдавали скотину на мясо, выручали деньги. Надо отдать Марии должное: она умела не только охальничать, но и трудиться. Причем делала и то и другое одинаково: с криками, с руганью, командуя мужем, а впоследствии и детьми так, как считала нужным.

Своего первенца Михаил назвал Сашей. Через год родилась дочь. Ее в честь няни – старшей сестры, вынянчившей всех чилимят по очереди, – Михаил назвал Евдокией, или просто Дусей. Потихоньку обживались. Жили уже не в засыпном домишке, а в новом доме, который построил Миша своими руками. Купил Михаил и мотоцикл «Урал» с коляской, так что теперь ездили в гости в деревню всей семьей на мотоцикле. Марию, заметив ее способности командовать людьми, а то и просто обхамить, оборвать человека, поставили продавцом. Ничего, она справлялась. Иногда, встречая жену с работы, Михаил слышал, как возмущались покупатели, обзывали за глаза Маньку «халдой», «обрывой». Михаил отводил глаза, боялся, что среди недовольных случайно окажутся односельчане. Думал:

– Чай, не разводиться из-за этого… Дети у нас… Неуж, как я, безотцовщиной будут?

Гнал от себя эти мысли, не давал им овладеть собой. Но уже понимал всю глубину собственной ошибки. Говорить с Маней было бесполезно. Закричит, обматерит, припомнит все существующие и несуществующие грехи Михаила и его же обвинит во всем. То, что когда-то казалось Мишке наносным, поверхностным в Маньке, то, что он считал средством защиты от пристающих мужиков, оказалась самой сущностью ее характера. Михаил смирился, уступил. Хуже было другое. Стал Михаил замечать: частенько Манька приходит с работы выпившей. Всегда находит себе оправдание: то день рождения у напарницы отмечали, то успешное окончание ревизии, то еще что-нибудь.

Сказал:

– Уходи с такой работы!

И в ответ услышал:

– А вот этого не хошь? – А далее следовал похабный жест рукой, чтобы сразу же понял муж, что она имеет в виду. С горя Мишка и сам: нет-нет, да выпьет. А выпив, плакал горькими слезами, не видя выхода из создавшего положения. Вскоре родился третий ребенок, сын Сергей. Путь к разводу для Михаила был отрезан. Так он решил сам, раз и навсегда. А решив так, стал действовать.