скачать книгу бесплатно
Комендань
Родион Мариничев
Modern Prose (Flauberium)
Только в России муж и жена могут расстаться из-за разницы в политических взглядах. Это стало очевидным фактом со времен революции 1917 года, не изменилось и сейчас. Вот и брак Татьяны и Семёна трещит по швам: по-разному относятся они к памяти о Великой Отечественной войне, к вопросам национальной идентичности, к патриотизму. В чем причина разногласий? В том ли, что Татьяна – учитель истории, который призван быть бесстрастным, объективным, верным буквам и цифрам, а Семен – кадровый офицер, для которого служение Отчизне сопряжено с долгом, полным и абсолютным приятием правоты Родины?
Родион Мариничев
Комендань
© Р. Мариничев, текст, 2024
© А. Кудрявцев, дизайн обложки, 2020
© ООО «Флобериум», 2024
© RUGRAM, 2024
* * *
1
Соседка Тамара с десятого сломала ногу. Поскользнулась на крыльце парадной – и на тебе: очнулся – гипс! Чего тут, впрочем, удивительного? Оба крыльца – что парадное, что запасное – сплошной каток, и временами вплоть до самого мая.
– В этом году, правда, и зимы-то, считай, не было, а вот теперь вдруг ни с того ни с сего мороз. Вот и намёрзло… – Мельтеша по квартире, Таня суетливо разговаривает сама с собой. – Дворники говорят, это всё из-за ветров: дуют и дуют, и от этого на ступенях култышки из льда. Дворники ещё не то расскажут – ты им больше верь! У них там, на югах, все сказочники, как Старик Хоттабыч. А руки-то не всегда из нужного места растут… Вот и снова не почистили, как надо. Я и сама недавно там чуть не растянулась, хотя уже апрель…
Остановившись, Таня смотрит в окно. Отсюда, с высоты шестнадцатого этажа, виден отходящий от остановки троллейбус, похожий на неуклюжего жука. Сейчас он доползёт до перекрёстка, повернёт налево и исчезнет за бежево-изумрудной панелькой, которую в народе называют «китайская стена». А Таня тем временем продолжит поливать цветы: раскидистую бегонию, которая давно мешает задёргивать штору, кактус, расцветший лишь однажды примерно в такие же холода, пальму, которую давно пора пересаживать в напольную кадку, да всё руки не дойдут… Таня поворачивает ручку и откидывает створку стеклопакета, впуская холодный апрельский воздух. Сегодня с утра мело, хотя скоро уже День космонавтики, а там и майские не за горами. Пустыри, кусты и беспорядочно разбросанные деревья присыпаны снегом, и он медленно тает. Мчащаяся машина, пытаясь проскочить на жёлтый, цепляет лужу и поднимает за собой целый фонтан. Таня выливает последнюю каплю на макушку неприхотливому кактусу и несёт лейку в ванную, где ставит в бирюзовый шкафчик, под цвет смальты на стене. Там же у неё, помимо порошков, хозяйственного и душистого мыла, давным-давно завалялась целая связка свечек – на тот случай, если отключат свет. Правда, такого не было уже лет сто, но муж в своих привычках военного неисправим. У него под рукой всегда должны быть сухой паёк, «средства защиты» и осветительный прибор. Фонарик, естественно, тоже имеется, но свечки надёжнее. Правда, спички ещё нужны, но и они есть, понятное дело.
Выйдя из ванной, Таня заворачивает на кухню, кладёт в пакет несколько пирожков с повидлом, которые испекла накануне, затем выбегает в прихожую, суёт ноги в сапоги, хватает сестринскую аптечку и спускается на десятый этаж. Ключ у неё есть – Тамара отдала его, как только вернулась из больницы.
В прихожей у Тамары – почти библиотека: книжные полки поднимаются под самый потолок. Напротив вешалок с одеждой каким-то чудом уместился стеллаж, заставленный сверху донизу толстыми литературными журналами за давно минувшие десятилетия, с одинаковыми корешками, издающими библиотечный запах: смесь пыли, бумаги, выцветшей типографской краски… Таня опирается об угол стеллажа и снимает сапоги, в который раз соображая, что могла бы спуститься и в тапочках, но учительскую привычку к порядку уже не выветришь, даже если она временами зашкаливает.
Тамара сидит перед телевизором, откинувшись на спинку разложенного дивана. Загипсованная нога лежит на приставленном стуле.
– А я тебя уже и не ждала, – напористо начинает она.
– Мне уйти? – ухмыляется Таня.
– Ща! Уйдёт она! Ты же мой единственный луч света в тёмном царстве!
– С повидлом. Ночью пекла. – Таня шмякает пакет с пирожками на диван рядом с Тамарой, – Подгорели, правда, немного, но есть можно.
– С каким повидлом-то хоть? Не с черносмородиновым, надеюсь?
– Так, ну-ка дай сюда!
– Таня цепляется за пакет, но Тамара ловко перехватывает, и они тянут его каждая на себя, как две школьницы, которые не поделили портфель.
– Ну, хорош, кончай! – хохочет Тамара. – Ты мне сейчас всю постель повидлом уделаешь. А чёрную смородину хрен отстираешь, и мне до морга придётся спать на пятнистой простыне.
– Этого добра я могу тебе целый тюк принести, – сдаётся Таня, отпуская пакет, – Я вон медсестру знакомую попрошу, она в больничке работает. У них там все простыни пятнистые, сама была, знаю.
– Обоссанные, что ли?
Тамара хихикает прокуренным голосом. Такое ощущение, что там у неё внутри что-то звенит или сыплется.
– Учитель литературы высшей категории! – качает головой Таня, будто отчитывая двоечника. – Лучший друг детей и мастер изящной словесности!
Тамара громко кашляет в ладонь:
– Если бы ты была моей ученицей, я бы тебе сейчас сказала: «А в ухо?»
– Не сомневаюсь! – Таня садится на стоящий рядом стул.
– Ты же знаешь, я на уроках романсы не пою, а уж с тобой, слава те господи, могу себе позволить поговорить не как училка, а как живой человек, тем более, в моём положении! – Она наконец заглядывает в пакет. – Мм, Тань, с малиновым, что ли?
– С пердариновым.
– Ну, хорош обижаться! Я вообще только три варенья признаю: малиновое, клубничное и вишнёвое. А чёрная смородина или какой-нибудь крыжовник – это вообще дрисня дриснёй…
Морщась, Тамара переключает канал, и на экране появляется бровастый мужик в военной форме. Он что-то поёт своим ярко выраженным тенором, но из-за слишком тихого звука невозможно разобрать ни слов, ни мелодии.
– На Брежнева похож, – ухмыляется Таня.
– Брежнева нам тут только не хватало!
– Опираясь на костыли, Тамара выключает телевизор, встаёт с дивана и чуть не падает.
– В последний момент Таня успевает её подхватить:
– Эй, ты чего втопила-то? Сейчас бы голову расквасила – и готова.
– Ну, вызвала бы патологоанатомов – и делов-то, тоже мне! Пойдём, что ли, треснем. У меня там ещё коньяк хороший остался. Сашкин!
– Я сегодня уже треснула с утра. Может, хватит?
– Ишь ты! Где успела-то?
– У нас же у Тюленя день рождения.
– У Тюленя-то? Хо-хо! И сколько ж ему? Семьдесят четыре?
– Откуда я знаю?
– Так он всё к тебе свои шары-то подкатывает…
– И дальше-то что? Ко мне много кто подкатывал. И не только… шары…
Тамара снова звеняще хихикает.
– И чем он угощал?
– Шампанским.
– Ну, это серьёзно… А ананасы были для композиции?
– Художника может обидеть каждый. Хорош глумиться над коллегами! Ногу-то будем смотреть или нет?
– Сейчас осмотрим. Что, одно другому мешает, я не пойму?
Тамара ковыляет в сторону кухни, осторожно пробираясь мимо очередного книжного стеллажа, мимо торшера благословенных брежневских времён, мимо чёрно-белой гравюры между ванной и туалетом (Исаакиевский собор зимой), мимо холодильника, на боковине которого красуется постер Арбениной. Кухня у Тамары – уголок престарелого рокера: прямо над столом – лохматый Цой с сигаретой в зубах, тоже чёрно-белый и как бы слегка пересвеченный, над холодильником – древняя-предревняя афиша «Арии» (её певческий состав сверкает голыми плечами), с простенка у окна смотрит очкастый Шевчук.
– Усаживайся вон туда, к Юрке! – кивает Тамара, указывая на стул аккурат под портретом Шевчука.
– Он будет меня своими очками сверлить в затылок?
– Он тебя благословит на пару фужеров. Правда, в нём есть что-то чеховское?
– В ком? В Шевчуке-то?
– Ну, не в Арбениной же! Достань-ка там, кстати, фужеры. Они прямо за тобой в шкафчике.
Коньяк у Тамары заграничный, французский, а к нему – маслины, мандарины, орешки кешью и сыр с плесенью.
– Санкционка! – ухмыляется Таня, поддевая вилкой ломтик.
– Хо! Ещё какая! Прямиком из Хельсинки, ты же знаешь… Ну, ладно, вру, из Лаппеэнранты.
– И что бы ты делала без Сашки?
– Выбросилась бы из окна. К чёртовой матери. А так добрые люди не забывают. Вот ты зайдёшь – пироги с повидлом принесёшь, а тут мне Сашка коньяка привёз и сыра. Это уже остатки, я тут, думаешь, на него смотрю? Только и делаю, что к холодильнику подхожу – это же тебе не наш пластилин с дырками.
Таня надкусывает мандарин и качает головой, будто принимает домашнее задание у какого-нибудь шалопая, каких хватает даже в их элитной школе.
– Сашка, значит, у тебя часто бывает?
– Бывает, рэкетир наш деревенский! – Тамара кусает упаковку с красной рыбой и рвёт её зубами. – Вот, попробуй. Тоже ваша, финская. Без Сашки я бы и до больницы доехала только к утру. Он же меня в тот день из школы подбрасывал…
– Да знаю я, что ты мне рассказываешь! Вся школа уже знает!
– Ну, я из машины вышла и привет нашему крыльцу. Я орать. Ну, он тут сразу: «Тамара Петровна, Тамара Петровна, что с вами?» А у Тамары Петровны уже нога пополам…
– Хорошо, что он рядом оказался. – Таня дожёвывает рыбу, – А тот так и лежала бы.
– Да уж, звезданулась так звезданулась. Я с мотоцикла и то так не летала. – Она наливает коньяк и поднимает свой фужер: – Ну, давай, что ли, Тань, за здоровье! В Питере пить, как говорится…
– Это точно… – вздыхает Таня, – Всё забываю, кто так говорил.
Тамара проглатывает коньяк и закашливается. Таня стучит ей по спине.
– Шнур это. Ты что, песню эту не знаешь? Я сейчас её найду тебе… Эх, балда! Телефон в комнате забыла…
– Да сиди ты, потом найдёшь!
– Вообще, Шнур в последнее время подзадолбал со своими стишками на злобу дня. – Тамара берёт кусок сыра и изысканно кладёт в рот, почти как тургеневская барышня. – Кто-нибудь чё-нибудь скажет – у Шнура стишок, где-то пёрнули – у Шнура стишок. Я одно время думала хоть один с детьми на уроке разобрать, проанализировать, потом думаю: да ну нахер!
Она осушает фужер и берёт ещё сыра. Плесень на нём – пятнышко к пятнышку, и пахнет он, как настоящий европейский сыр: трёхдневными носками или загрубевшей пяткой – кому как нравится.
Тамара хватает обеими руками загипсованную ногу и плюхает её на табуретку:
– Стреляет, зараза! Особенно когда давление скачет. Погода-то у нас, как обычно, тудысь-сюдысь.
Таня встаёт из-за стола, подходит к лежащей на табуретке ноге и нажимает:
– Вот тут болит?
– Неа…
– А тут?
– Ох, твою ж мать!.. – Тамара морщится от боли, – Тань, я тут у тебя, как на электрическом стуле…
– Думаю, ещё недели три ты точно посидишь, – хмурится Таня. – А к майским при хорошем раскладе, может, и снимут. Это, конечно, с врачом надо. Я-то не врач, а скорее сиделка. Но врачом когда-то хотела стать, да вот, видишь, дёрнуло в историю вляпаться…
– Тань, давай по второй…
– Пей одна, мне уже хватит…
– Ну, хорош! Я тебе алкоголичка, что ли, одна пить? Давай по последней – тут и пить-то уже нечего особо. Хороший коньяк – он как неверный муж: был – и нету!
Одно время Таня была уверена в том, что Тамара – лесбиянка. Она носила широкие бесформенные штаны – не то джинсы, не то вообще какую-то дерюгу, – высокие ботинки на шнуровке, спортивные куртки. Иногда к ней ходили ученики. Она стриглась чуть не под ёжика, курила что-то крепкое и в таком виде каким-то чудом работала в одной из лучших школ района. Так, по крайней мере, говорили про их школу во всей округе.
Но училкой Тамара была не всегда. По её же рассказам, давным-давно она то кассетами торговала где-то в центре, то училась в «Герцовнике», как сама его называла, то работала на котельной и ездила туда на мотоцикле. Она держала его перед парадной, на дорожке у кустов, укрывала брезентом. Мотоцикл дико дребезжал, так что слышно было на весь двор. Всё это происходило в совсем стародавние времена, когда только-только начали застраивать Шуваловский и из Тамариных окон виднелись бескрайние капустные поля – почти до горизонта, – и по осени, когда заканчивали собирать урожай, на эти поля пускали подбирать остатки, и тогда все троллейбусы наводняли злые голодные старухи в грязных деревенских платках, засаленных фуфайках и резиновых сапогах. И ещё она рассказывала, как выезжала со двора и мчалась по полупустому Комендантскому, который тогда лишь недавно пустил корни на бывших колхозных пашнях и самом краю уже стёртого с карты аэродрома, и компанию ей в лучшем случае составлял еле плетущийся грузовик. Рассказывала Тамара, почти как Гомер. Недаром литературу преподаёт. Ага, слышал бы сейчас кто-нибудь этого Гомера!..
Они чокаются, и Таня пьёт, нисколько не обжигая горло. Коньяк действительно хорош – мягкий, но терпкий, отдающий какой-то деревенской глубиной. Вот сейчас всё вокруг схлопнется, как в сказке про Золушку, и они окажутся в… болоте. Да, именно в топком лесном болоте, потому что лет сто назад здесь, за аэродромом, ничего другого и не было.
Тамара делает последний глоток и убирает пустую бутыль под стол:
– Хорошего понемножку. Рассольника хошь? Вчера варила на одной ноге.
– Нет уж, я с рассольника обопьюсь потом и буду всю ночь в туалет бегать.
Тамара смеётся своим звенящим и сыплющимся смехом, затем берёт кусок красной рыбы и жуёт – медленно, аппетитно, будто последний раз в жизни.
– Тебе купить-то чего надо? – Таня тоже тянется за рыбой.
Продолжая жевать, Тамара машет рукой:
– У меня пока полный комплект. Сашка затарил на совесть.
