скачать книгу бесплатно
«Как люди жалки!» – думал он. «Как все ненадежно! Как тонки нити судьбы! Как трудно ее понять! Для этого дается какой-нибудь пустяк: цвет глаз или волос. Он всегда любил глаза цвета воды каналов: и у Барб, и у Годлив были такие глаза. В его жизнь должна была войти женщина с такими именно глазами. Но, помимо глаз, какое нужно выбрать лицо, какие губы, какие волосы, какое тело и, главное, какую душу? Мы способны только заблуждаться. Излюбленная особенность, внушенная инстинктом, как неясное предостережение, служит ключом, брошенным вам судьбой. И мы ищем жилище, к двери которого подошел бы этот ключ – жилище нашего будущего счастья. К сожалению, этот ключ может подойти только к одной двери. Ищут ощупью… Протянув руки во мраке… Словно желая остановить ускользающую даль. Входят, руководясь случайностью. По большей части, ошибаются: входят не в жилище счастья. Найденное жилище только немножко на него походит. Часто думают, что могли бы выбрать еще худшее жилище. Но думают также, что могли бы войти в истинное жилище счастья. Мысль о том, что оно существует где-нибудь, отвращает от того, которое выбрано… В большинстве случаев, все же покоряются».
Такими образом, заключал Борлюйт, все неизвестно и потому поиски бесполезны. Судьба все решает. Наша воля затмевается. Анализируя свои чувства, он сознавал, что если б был свободен, то предпочел бы Годлив, но судьба непреодолимо влекла его к Барб и, в конце концов, он на ней женится…
VIII
О, тщета наших планов! События нашей жизни совершаются сами собой. Все, что мы так старательно обдумываем, в последнюю минуту рушится или видоизменяется.
Идут по большой дороге в сумеречном лесу событий. Видят вдали мерцающий огонек и считают его местом верного отдыха. Но тут путь разветвляется и начинают идти по тропинке, ведущей к другим огонькам. Тогда все меняется. Почти всегда женщина направляет нас, спутывает наши пути, сообразуясь с линиями своей руки. Наше счастье или несчастье зависят от ее каприза, от состояния ее нервов, от такого-то утра или такого-то вечера…
Вся жизнь Жориса определилась в одно мгновение. Он находился в безвыходной нерешительности. Повинуясь взгляду Барб, он решился на непоправимый шаг… В один из понедельников он пришел раньше назначенного часа к старому антикварию. Случилось это по рассеянности или умышленно? Хотел ли он, явившись первым, провести несколько минут в интимном разговоре с Барб? Весь этот день он больше, чем когда-либо, мечтал о ней, больше, чем когда-либо, был очарован ей. Это было словно предчувствием приближающейся решительной минуты. Войдя в старинный салон, он увидел Барб, расставлявшую стаканы и чайные чашки. Она была совсем одна, с озабоченным лицом. Жорис почувствовал легкое смущение, но, тем не менее, очень обрадовался и спросил, словно желая узнать, долго ли они останутся вдвоем:
– А ваш отец?
– Он сегодня очень занят… Идет переборка в музее часов: он никогда не позволяет служанкам убирать его. Весь день он там, с Годлив.
– А вы?
– Я, как всегда, одна. Я не нужна им…
Барб глубоко вздохнула.
– Что с вами? – спросил Жорис, охваченный волнением и состраданием, видя ее такой опечаленной, еле сдерживавшей слезы.
Она молчала, с непроницаемым видом.
– Что с вами? – снова спросил Жорис почти растроганным голосом.
Тогда Барб немедленно излила перед ним свое горе, ее слова лились потоками, каскадами, словно из источника, полного слишком долго сдерживаемого гнева:
– Я… я тоже живой человек! Мне хочется другой жизни!
Она рассказала ему о своей однообразной девичьей жизни. Отец, по ее словам, не любил ее. Он отдал всю свою любовь своей младшей дочери, походившей на него лицом. Они были всегда вместе и отталкивали ее от себя. Они относились друг к другу с нежной заботливостью. Всегда были во всем согласны… Всегда вместе… Они проводили вдвоем целые дни в музее часов. Отец, увлеченный своей манией, сидя за станком, возился с колесами. Годлив со своей подушкой для плетения кружева… От времени до времени они улыбались друг другу. Она, понятно, не такая сентиментальная… Вот почему ни отец, ни сестра ее не любили.
Она была как чужая в доме.
Барб снова чуть не разрыдалась.
– Мне хочется другой жизни! – повторяла она.
Жорис растрогался, видя ее в таком горе…
Она была еще красивей – красивей обыкновенного – с блестевшими от слез глазами.
Он почувствовал глубокое волнение, в нем внезапно зародилось безграничное желание сделать ее счастливой и притом, чтоб своим счастьем она была обязана только ему. Ее губы, слегка омоченные несколькими слезинками, были влажным цветком, огорченным и отдающимся…
Вскоре Жорис ничего уж больше не видел, кроме этих соблазнительных губ. Уже давно он всегда чувствовал их возле себя, словно они существовали независимо от ее тела, были цветком, который можно сорвать. Всегда любят за какую-либо отдельную черту. Всегда есть своя отметка в безграничности любви. Самые великие страсти внушаются пустячками. За что любят? За цвет волос, за интонации голоса, за дразнящую родинку, за выражение глаз, за линии рук, за движения ноздрей, всегда дрожащих, словно они вдыхают морской воздух. Жорис любил Барб за ее губы. В эту минуту они вздрагивали и казались еще ярче, походя на цветок, смоченный дождем.
Барб замолкла. Она подметила волнение Жориса и его нерешительность… Тогда она впилась в него повелительным взглядом.
В ту же минуту ее губы, словно созрев, превратились из цветка в плод, заставлявший предчувствовать красоту тела. Жорис, поняв, что непреложный закон судьбы должен свершиться, подошел к ней ближе:
– Вы хотите другой жизни? – спросил он, помолчав…
Его голос вздрагивал, прерываясь, словно после быстрой ходьбы, ритмически гармонируя с биением его пульса, со стуком сердца, явственные удары которого доносились до его слуха.
– Да, – сказала Барб, не опуская взгляда.
– Это совсем не трудно, – продолжал Жорис…
Барб не произнесла больше ни слова, она опустила глаза, немножко смущенная, встревоженная, поняв важность этой минуты. От того, что ее бледное лицо побледнело еще больше, губы ее стали ярче.
Ее поза выражала согласие…
Жорис не мог больше сдержать себя, он чувствовал, что не в силах вымолвить хоть слово. Он схватил ее за руки и, придерживая их вытянутыми вдоль тела, в порыве безумной смелости, не давая себе отчета, околдованный ее губами, впился в них поцелуем, пожирая их… Она вся воплотилась в своих губах. Целуя их, он обладал ею всецело.
Через несколько минут Ван Гуль и Годлив, кончив уборку и заботливо стерев пыль в музее, вошли в салон. Они не удивились, увидев Жориса и Барб вдвоем. Жорис был своим человеком в доме. Ван Гуль, кроме того, был рассеян, еще не оторвался мыслью от совершенной им работы, взволнован перестановкой часов, для коллекционера перестановка собираемых им предметов имеет большое значение. Он ничего не заметил, и Годлив тоже. Она, как всегда, казалось, созерцала какие-то дали, погруженная в свои мечты. Борлюйт попробовал завязать разговор. Машинально произносимые фразы, ничтожные, бесцельные…
О, как хотят вернуться к жизни, когда кубок любви выпит до дна!..
Борлюйт почувствовал это сейчас же: им овладело странное смятение, испытываемое им, когда он спускался с колокольни. Тогда он спотыкался о камни мостовой, теперь он путался в словах. Он чувствовал себя, словно только что вернувшимся из путешествия, расстроенным, одиноким, растерянным. Подняться на вершину любви не то же ли это, что подняться на вершину башни?.. Ведь любовь подобна башне со светящимися ступеньками. Ему казалось, что он был вне жизни, поднимался очень высоко, еще раз выше жизни. Головокружительный подъем: они изо всех сил бежали по ступенькам, разыскивая свои души, словно разыскивая колокола… Весь вечер Борлюйт был рассеян, расстроен и грустен, потому что спустился вниз.
Во все последующие дни он не переставал думать о Барб. Он понимал теперь, что совершилось непоправимое событие. Стоило ли рассуждать, колебаться, анализировать свои чувства? Голос тела – самый решающий. Неведомая сила заставила его прижаться поцелуем к губам Барб.
И судьба тоже неоднократно предупреждала его. Ведь он все время чувствовал, что его преследуют, освежают и сжигают эти губы, словно они были одновременно цветком и пламенем. Это было неизбежно. Теперь с этим ничего нельзя было поделать. Это длилось минуту, но эта минута соединила их в вечности.
Борлюйт считал, что он принял на себя известное обязательство. Он будет жалким осквернителем этих губ, если он отречется от них. Он мысленно называл Барб своей невестой и женой. Ему ни разу не пришла мысль увернуться от исполнения того, что он считал своим долгом, хотя в вечер поцелуя они не скрепили свою любовь никаким обещанием, никакой клятвой. Это ничего не значило. Было достаточно и поцелуя. Прикоснувшись губами к красным восковым губам, Жорис запечатлел их клеймом нерушимого договора.
Он и не думал отрекаться. Он решился. Он пошел к старому антикварию.
– Я пришел к вам, дорогой друг, по важному делу…
– Как торжественно! Что такое?
Борлюйт смутился… Он обдумал раньше, как приступить к разговору, но в эту минуту забыл про все.
Он почувствовал себя растроганным, впал в сентиментальность.
– Уже давно мы стали друзьями!
– Пять лет, – сказал Ван Гуль. – Этой датой помечен мой старый дом – дата его реставрации и нашей дружбы.
Начало было удачно. Борлюйт воспользовался этим.
– Хотите, чтоб мы стали еще лучшими друзьями, еще больше сблизились?
Старый антикварий взглянул на него с недоумением.
– У вас две дочери… – продолжал Борлюйт.
При этих словах лицо Ван Гуля передернулось, его глаза слегка блеснули.
– Ах, нет! Будем говорить о другом! – прервал он резко, словно охваченный страшной тревогой.
– Почему? – настаивал Борлюйт.
Не объясняя в чем дело, антикварий продолжал, волнуясь все бол мне:
– Это бесполезно… Прошу вас… Годлив не думает больше об этом… Годлив не выйдет замуж… Она хочет остаться со мной… Дождитесь, по крайней мире, моей смерти…
Лицо Ван Гуля выражало тревогу и бесконечную скорбь.
Совсем теряя голову, он стал жаловаться, изливать свое горе:
