Шантарам

скачать книгу бесплатно


– Ну и что же мы будем делать с этим?

– Я предлагаю вот что, – ответил он очень серьезным тоном. – Мы быстро-быстро выкуриваем весь этот чарас по бизнес-цене, а потом я покупаю для нас новый. И теперь все будет для тебя – и для меня тоже – по дружеской цене. Такая политика будет без проблем?

Я рассмеялся, он засмеялся тоже. Я обнял Прабакера за плечи, и мы окунулись в дышавшую парами и ароматами суету переполненного ресторана.

– Лин, я думаю, я твой очень хороший друг, – заключил Прабакер, счастливо улыбаясь. – Мы с тобой удачные парни, да?

– Все может быть, – отозвался я. – Все может быть.

Несколько часов спустя я лежал в уютно обволакивавшей меня темноте, слушая ритмичное жужжание вращающегося на потолке вентилятора. Я чувствовал усталость, но заснуть не мог. Улица за окном, на которой днем бурлила деловая жизнь, теперь затихла в объятиях ночной духоты под влажным звездным небом. Удивительные и загадочные уличные сценки мелькали у меня перед глазами, как листья на ветру, кровь волновали новые надежды и перспективы, и я, лежа в темноте, не мог сдержать улыбку. Ни один человек в том мире, который я оставил позади, не знал, где я нахожусь. Ни один человек в Бомбее не знал, кто я такой. Я спрятался в промежутке между двумя мирами и чувствовал себя почти в безопасности.

Я подумал о Прабакере и его обещании вернуться утром, чтобы положить начало моему знакомству с городом. «Вернется ли он, – гадал я, – или же, гуляя по улице, я увижу, как он ведет куда-то нового туриста?» Я решил, с безразличной отчужденностью одинокого человека, что если он сдержит слово и придет утром, то можно будет, пожалуй, и вправду подружиться с ним.

Снова и снова мне вспоминалась эта женщина, Карла. Меня удивляло, что ее невозмутимое неулыбчивое лицо так упорно преследует меня. «Если вы заглянете как-нибудь в „Леопольд“, то, возможно, выясните это», – сказала она на прощание. Я не знал, приглашение это, вызов или предупреждение. Но что бы это ни значило, я был намерен поймать ее на слове и отыскать там. Не сразу, конечно. Сначала надо было получить хотя бы приблизительное представление о городе, который она, похоже, знала очень хорошо. Я решил, что пойду в «Леопольд» через неделю. А пока поброжу по Бомбею, познакомлюсь с ним.

На периферии моих размышлений, как всегда, вращались по своим постоянным орбитам воспоминания о семье и друзьях. Неотступные. Недосягаемые. Каждую ночь все заполняла безутешная тоска по тому, чем я заплатил за свою свободу, что я потерял. Каждую ночь меня кололи шипы стыда перед моими близкими. Я сознавал, чего стоит моя свобода для людей, которых я любил и которых, я был уверен, никогда больше не увижу.

– Мы могли бы сбить цену, – произнес вдруг высокий канадец из своего темного угла. Его слова прозвучали в жужжащей тишине, как громыхание камней, рассыпанных по металлической крыше. – Надо уговорить этого менеджера сбавить плату за номер. Снизить ее с шести баксов в день до четырех. Это, конечно, не такие уж большие деньги, но так здесь делаются все дела. Надо торговаться с этой публикой по любому поводу. Мы завтра уезжаем, а вы остаетесь здесь. Мы говорили об этом, пока вас не было, потому что мы… ну, вроде как беспокоимся о вас. Тут надо держать марку, приятель. Если не научишься этому и не настроишь себя на этот лад, они высосут из тебя все соки, эти людишки. Индийцев, живущих в городах, ничего, кроме своей корысти, не интересует. Я не хочу сказать, что все они такие. Индия великая страна, иначе мы не приехали бы сюда повторно. Но индийцы не такие, как мы. И они, в общем-то, ожидают того, что мы не будем с ними церемониться. Тут надо уметь настоять на своем.

Насчет платы за комнату он был, конечно, прав. Мы могли бы выгадать один-два доллара в день. Понятно, что, торгуясь, экономишь деньги. Это, как правило, толковый и вполне цивилизованный способ вести дела в Индии.

Но в то же время он был не прав. С годами мы с Анандом подружились. Тот факт, что я отнесся к нему с безотчетным уважением и сразу поверил ему, не пытаясь спорить и выторговать лишний доллар, расположил его ко мне. Впоследствии он не раз говорил мне это. Он знал, точно так же как и мы, что шесть долларов были не такой уж безумной ценой для трех иностранцев. Владельцы гостиницы ежедневно забирали себе четыре доллара с каждого номера – таково было их правило. Доллар-два сверх этого были тем минимумом, который служил зарплатой самого Ананда и трех коридорных, находившихся в его подчинении. В результате маленьких побед, которые удавалось одержать постояльцам над Анандом, он лишался дневного заработка, а они лишались возможности приобрести друга.

В ту первую ночь в Бомбее, закрыв глаза в темной дышащей тишине, я еще не знал всего этого. Я действовал, подчиняясь инстинкту, искушая судьбу. Я не знал, что уже отдал свое сердце этой женщине и этому городу. И, пребывая в счастливом неведении, я погрузился наконец в тихий сон без сновидений.

Глава 2

Карла появилась в «Леопольде» в обычное время, и, когда она остановилась около соседнего столика перекинуться парой слов с друзьями, я в который раз попытался мысленно подобрать природный эквивалент зеленого пламени в ее глазах. Мне приходили на ум опалы, листва и теплые морские отмели на коралловых островах. Но живые изумруды ее глаз в золотистой солнечной оправе сияли мягче, намного мягче. В конце концов я нашел естественную зелень, идеально соответствовавшую цвету ее прекрасных глаз, но это произошло лишь спустя несколько месяцев после того вечера в «Леопольде». И по непонятной, необъяснимой причине я не сказал ей об этом. Теперь я всем сердцем жалею, что промолчал. Прошлое отражается в нашем сознании сразу двумя зеркалами: одно яркое, в нем видно то, что мы когда-то сказали или сделали, другое темное, заполненное невысказанным и несделанным. Сегодня я понимаю, что с самого начала, в первые недели нашего знакомства – может быть, именно в тот вечер, – я должен был найти слова, чтобы сказать ей главное… чтобы сказать ей, что она мне нравится.

А она мне нравилась, мне нравилось в ней все. Гельвецианская[11 - Гельвеция – латинское название северо-западной части Швейцарии, населенной в древности гельветами.] мелодичность ее швейцарско-американского английского и то, как она медленно отбрасывала назад волосы большим и указательным пальцем, когда была чем-нибудь раздражена. Ее проницательные, остро отточенные высказывания и ее манера мягко и непринужденно коснуться пальцами симпатичного ей человека, проходя мимо него или садясь рядом. Мне нравилось, как она подолгу смотрела мне в глаза, не переходя ту грань, когда это могло смутить, а затем улыбалась, смягчая вызов, но не отводила взгляда. Так же прямо она смотрела в глаза всему миру, заставляя его спасовать первым, и это тоже нравилось мне, потому что тогда я относился к миру враждебно. Мир хотел убить меня или поймать. Он хотел засадить меня в ту же клетку, из которой я сбежал потому, что «хорошие парни» в форме охранников, получавшие зарплату за свою работу, приковывали меня к стене и избивали, ломая кости. Возможно, мир был прав, стремясь к этому. Возможно, я и не заслуживал лучшего. Но подавление личности, говорят психологи, вызывает у некоторых людей сопротивление, и я сопротивлялся миру каждую минуту своей жизни.

«Мы с миром разорвали отношения, – сказала мне как-то Карла в первые месяцы нашего знакомства. – Он пытается вновь наладить их, но я не поддаюсь. Наверное, я не умею прощать». Я и сам догадался об этом сразу же. С самой первой минуты я знал, что она очень похожа на меня. Я видел в ней решительность, доходившую почти до жестокости, храбрость, доходившую почти до свирепости, и одинокую яростную жажду любви. Я понимал все это, но не сказал ей ни слова. Я не сказал ей, как она мне нравится. Я будто онемел в те первые годы после побега, был контужен несчастьями, вторгшимися в мою жизнь. Мое сердце пребывало где-то на самой глубине, в тиши. Никто не мог и ничто не могло меня всерьез ранить. Никто не мог и ничто не могло сделать меня по-настоящему счастливым. Я был жесток и крут, а это, возможно, самое печальное, что может случиться с человеком.

– Ты становишься завсегдатаем заведения, – пошутила она, присаживаясь за мой столик и взъерошив мои волосы рукой.

Мне страшно нравилось, когда она так делала, – это показывало, что она понимает меня, понимает, что я не обижусь. Мне тогда стукнуло тридцать, я был выше среднего роста, довольно уродлив, широкоплеч, с объемистой грудью и большими руками. У людей не часто возникало желание взъерошить мне волосы.

– Да, пожалуй.

– Как сегодняшняя экскурсия с Прабакером? Интересно было?

– Он возил меня на остров Элефанта, показал пещеры.

– Красивое место, – отозвалась она, глядя на меня, но думая о чем-то своем. – Тебе надо посмотреть пещеры в Аджанте и Эллоре, если представится возможность. Я однажды провела целую ночь в одной из пещер Аджанты. Ездила туда с моим боссом.

– С твоим боссом?

– Да, с боссом.

– Он европеец, твой босс, или индиец?

– Да, собственно, ни то ни другое.

– Расскажи мне о нем.

– Зачем? – спросила она, нахмурившись и посмотрев на меня в упор.

Я сказал это только для того, чтобы продлить разговор, удержать ее возле себя, и настороженность, внезапно ощетинившаяся в ее резком коротком вопросе, удивила меня.

– Да просто так, – улыбнулся я. – Меня интересует, как люди устраиваются здесь на работу, каким образом зарабатывают, вот и все.

– Я встретила его пять лет назад в самолете, когда летела из Цюриха, – ответила она, глядя на свои руки и вроде бы успокоившись. – Он тоже сел там. У меня был билет до Сингапура, но к тому моменту, когда мы приземлились в Бомбее, он уговорил меня сойти вместе с ним и устроиться к нему на работу. Поездка в пещеры – это было… нечто особенное. Он организовал ее для меня, выхлопотав специальное разрешение, и сам отвез меня в Аджанту. Я провела целую ночь одна в огромной пещере с каменными изваяниями Будды и тысячью верещавших летучих мышей. Я чувствовала себя в безопасности – босс выставил охранника у входа в пещеру. Но это было невероятное, фантастическое ощущение. И это помогло мне… трезво взглянуть на вещи. Иногда сердце переворачивается у тебя именно так, как надо, – если ты понимаешь, что я имею в виду.

Я не вполне понимал это, но, когда она вопросительно посмотрела на меня, я кивнул.

– В такие моменты ты осознаешь нечто, чувствуешь что-то абсолютно новое для тебя. И только ты можешь воспринимать это именно таким образом. После той ночи я была уверена, что такого ощущения я не испытаю больше никогда и нигде, кроме Индии. Не могу этого объяснить, но я просто знала, что я дома, в безопасности, и что все будет хорошо. И, как видишь, я все еще здесь…

– А чем он занимается?

– Кто?

– Твой босс. Что у него за дело?

– Импорт, – ответила она. – И экспорт.

Она замолчала и, повернув голову, окинула взглядом другие столики.

– Ты не скучаешь по дому?

– По дому?

– Ну да, по твоему прежнему дому, я имею в виду – по Швейцарии?

– Да, в некотором роде. Я выросла в Базеле – ты не был там?

– Нет, я вообще ни разу не был в Европе.

– В таком случае тебе надо съездить туда и обязательно побывать в Базеле. Знаешь, это истинно европейский город. Рейн разделяет его на Большой и Малый Базель, и в них совершенно разный стиль жизни и разные взгляды на нее. Словно живешь в двух городах одновременно. Меня это вполне устраивало когда-то. И в этом месте сходятся три государства, так что в любой момент можешь пересечь границу и прогуляться по Франции или Германии. Можно позавтракать во Франции, пообедать в Швейцарии, а поужинать в Германии, удалившись от города всего на несколько километров. Я скучаю не столько по Швейцарии, сколько по Базелю.

Она внезапно остановилась и посмотрела на меня сквозь пушистые неподкрашенные ресницы:

– Прошу прощения за лекцию по географии.

– Не за что извиняться. Это очень интересно. Продолжай, пожалуйста.

– Знаешь, Лин, – проговорила она медленно, – а ты нравишься мне.

Ее глаза сжигали меня на зеленом огне. Я чуть покраснел – не от смущения, а от стыда за то, что не решился первым сказать «ты мне нравишься», – простые слова, которые она произнесла с такой легкостью.

– В самом деле? – как можно небрежнее отозвался я, стараясь не показать, как много это значит для меня.

Ее губы изогнулись в тонкой улыбке.

– Да. Ты умеешь слушать. Это опасное оружие, потому что против него трудно устоять. Чувствовать, что тебя слушают, – это почти самое лучшее, что есть на свете.

– А что же самое лучшее?

– Ну, это любой скажет. Самое лучшее – это власть.

– Неужели? – рассмеялся я. – А как насчет секса?

– Нет. Оставив в стороне биологию, можно сказать, что главное в сексе – борьба за власть. Потому-то он всех и лихорадит.

Я опять рассмеялся:

– А как же любовь? Очень многие считают, что самое лучшее – любовь, а не власть.

– Они ошибаются, – ответила она с лаконичной непререкаемостью. – Любовь – это нечто противоположное власти. Именно по этой причине мы так боимся ее.

– Карла, дорогая, что за жуткие вещи ты говоришь! – воскликнул подошедший к нам Дидье Леви, садясь рядом с Карлой. – Не иначе как у тебя самые коварные намерения в отношении нашего Лина.

– Ты же не слышал ни слова из нашего разговора, – прожурчала она.

– Мне не надо слышать тебя. Достаточно посмотреть на его лицо. Ты закидала его своими загадками, и у него уже голова идет кругом. Ты забываешь, Карла, что я слишком хорошо тебя знаю. Но это не страшно, Лин, сейчас мы приведем тебя в чувство.

Он подозвал одного из официантов, выкрикнув номер, вышитый на нагрудном кармане его красного пиджака:

– Эй, чар номер! До батле бир![12 - Эй, четвертый номер! Две бутылки пива! (смесь хинди и англ.)] Что ты будешь, Карла? Кофе? Эй, чар номер! Эк кофе аур. Джалди каро![13 - И кофе. Побыстрее! (хинди)]

Дидье Леви было тридцать пять лет, но из-за мясистых складок и глубоких борозд на пухлом лице, придававших ему потасканный вид, он выглядел намного старше. Бросая вызов влажному климату, он постоянно носил мешковатые полотняные брюки, хлопчатобумажную рубаху и мятый серый шерстяной пиджак спортивного покроя. Его черные волосы, густые и курчавые, всегда были подстрижены точно до воротника рубашки, а щетина на его усталом лице неизменно казалась трехдневной. Говоря по-английски с утрированным акцентом, он то и дело с каким-то вялым ехидством поддевал как друзей, так и незнакомых. Разумеется, не всем нравились его нападки, но люди терпели их, потому что Дидье часто бывал полезен, а порой просто незаменим. Он знал, где можно купить или продать любую вещь и любой товар – от пистолета до драгоценных камней или килограмма белоснежного тайского героина лучшего качества. Иногда он хвастался, что готов почти на любой поступок ради соответствующей денежной суммы – при условии, конечно, что это не создаст слишком серьезной угрозы его жизни и благополучию.

– Мы обсуждали, что именно люди считают самым лучшим на свете, – сказала Карла. – Свое мнение на этот счет можешь не высказывать, я его знаю.

– Ну да, ты скажешь, что для меня самое лучшее – деньги, – протянул Дидье ленивым тоном, – и мы оба будем правы. Всякий здравомыслящий человек рано или поздно понимает, что деньги в нашем мире – практически все. Добродетель и возвышенные идеалы, конечно, имеют свою ценность в исторической перспективе, но в повседневной жизни именно деньги позволяют нам перебиваться со дня на день, а их недостаток бросает нас под колеса той же истории. А ты что сказал по этому поводу, Лин?

– Он еще не успел ничего сказать и теперь, в твоем присутствии, уже не будет иметь такой возможности.

– Ну, Карла, не преувеличивай. Так что же это, по-твоему, Лин? Мне было бы очень интересно узнать.

– Ну, если уж ты вынуждаешь меня назвать что-то определенное, то я сказал бы, что это свобода.

– Свобода делать что? – спросил Дидье, усмехнувшись на последнем слове.

– Не знаю. Может быть, всего лишь свобода сказать «нет». Если ты можешь свободно сделать это, то, по существу, тебе больше ничего и не надо.

Прибыли кофе и пиво. Официант шваркнул их на стол с подчеркнутым презрением ко всяким любезностям. Обслуживание в бомбейских магазинах, гостиницах и ресторанах в те годы могло быть каким угодно – от доброжелательной или заискивающей учтивости до холодной или агрессивной грубости. О хамстве официантов «Леопольда» ходили легенды. «Если хочешь, чтобы тебя смешали с грязью, – заметила однажды Карла, – то нигде этого не сделают с таким блеском, как в „Леопольде“».

– Тост! – объявил Дидье, поднимая кружку и чокаясь со мной. – За свободу… пить сколько влезет! Салют!

Отпив полкружки, он удовлетворенно вздохнул всей грудью и прикончил остальное. Пока он наливал себе вторую порцию, к нам подсела еще одна пара. Молодого темноволосого человека звали Модена. Он был угрюмым и неразговорчивым испанцем, обделывавшим разные делишки на черном рынке с туристами из Франции, Италии и Африки. Его спутница, стройная хорошенькая немка по имени Улла, была проституткой и в последнее время позволяла Модене называть себя своей любовницей.

– А, Модена, ты пришел как раз вовремя для следующего заказа! – воскликнул Дидье и, перегнувшись через Карлу, хлопнул молодого человека по спине. – Мне виски с содовой, если не возражаешь.

Испанец вздрогнул от шлепка и нахмурился, но подозвал официанта и заказал выпивку. Улла тем временем разговаривала с Карлой на смеси немецкого с английским, отчего самые интересные детали – то ли случайно, то ли не случайно – становились совершенно непонятными.

– Но я же не знала, на? Я даже предположить не могла, что он такой Spinner![14 - Лгун, обманщик (нем.).] Прямо Verruckt[15 - Псих, сумасшедший (нем.).] какой-то, это точно. А вначале он показался мне удивительно честным и порядочным человеком. Или, может, это как раз и было подозрительно, как ты считаешь? Может быть, он выглядел слишком уж порядочным? На джa[16 - Здесь: ну и вот (хинди).], не прошло и десяти минут, как он wollte auf der Klamotten kommen[17 - Ему приглянулись мои тряпки (нем.).]. Мое лучшее платье! Мне пришлось драться с этим Sprintficker[18 - Здесь: импотентом, ублюдком (нем.).], чтобы отнять у него платье! Spritzen wollte er[19 - Он хотел спустить (нем.).] прямо на мою одежду! Gibt’s ja nicht[20 - Уму непостижимо (нем.).]. Чуть позже я вышла в ванную, чтобы нюхнуть кокаина, а когда вернулась, то увидела das er seinen Schwanz ganz tief in einer meiner Schuhe hat![21 - Что он засунул свой член целиком в мою туфлю! (нем.)] Можешь себе представить?! В мою туфлю! Nicht zu fassen[22 - В голове не укладывается (нем.).].

– Приходится признать, – мягко заметила Карла, – что ненормальные личности прямо липнут к тебе, Улла.

– Ja, leider[23 - Увы, да (нем.).]. Что я могу возразить? Я нравлюсь всем ненормальным.

– Не слушай ее, любовь моя, – обратился к ней Дидье утешительным тоном. – Ненормальность часто служит основой самых лучших отношений – да практически всегда, если подумать!

– Дидье, – отозвалась Улла с утонченной любезностью, – я никогда еще не посылала тебя на хер?

– Нет, дорогая! – рассмеялся он. – Но я прощаю тебе эту небольшую забывчивость. И потом, это ведь всегда подразумевается как нечто само собой разумеющееся.

Прибыло виски в четырех стаканах. Официант, взяв медную открывалку, подвешенную на цепочке к его поясу, откупорил бутылки с содовой. Крышки при этом, ударившись об стол, соскочили на пол. Пена залила весь стол, заставив нас отпрянуть и извиваться, спасаясь от нее, а официант хладнокровно набросил на лужу грязную тряпку.

С двух сторон к нам подошли двое мужчин. Один из них хотел поговорить с Дидье, другой – с Моденой. Воспользовавшись моментом, Улла наклонилась ко мне и под столом всунула мне в руку небольшой сверток, в котором прощупывались банкноты. Глаза ее умоляли меня не выдавать ее. Я положил сверток в карман, не поглядев на него.

– Так ты уже решил, сколько ты тут пробудешь? – спросила она меня.

– Да нет пока. Я никуда не спешу.

– Разве тебя никто не ждет? – спросила она, улыбаясь с умелым, но бесстрастным кокетством. – Ты не должен навестить кого-нибудь?

Улла инстинктивно стремилась соблазнить всех мужчин. Она точно так же улыбалась, разговаривая со своими клиентами, друзьями, официантами, даже с Дидье – со всеми, включая своего любовника Модену. Впоследствии мне не раз приходилось слышать, как люди осуждают Уллу – иногда безжалостно – за то, что она флиртует со всеми подряд. Я был не согласен с ними. Когда я узнал ее ближе, у меня сложилось впечатление, что она кокетничает со всем миром потому, что кокетство – единственная форма проявления доброты, какую она знает. Так она пыталась выразить свое хорошее отношение к людям и заставить их – мужчин в первую очередь – хорошо относиться к ней. Она считала, что в мире слишком мало доброты, и не раз говорила об этом. Ее чувства и мысли не были глубокими, но она действовала из лучших побуждений, и трудно было требовать от нее чего-то большего. И к тому же, черт побери, она была красива, а ее улыбка была очень приятной.

– Нет, – ответил я ей, – никто меня не ждет, и мне не надо никого навещать.

– И у тебя нет никакой… wie soll ich das sagen[24 - Как это сказать? (нем.)] – программы? Ты не делаешь каких-нибудь планов?

– Да нет, в общем-то. Я работаю над книгой.

После побега я со временем убедился, что часть правды – а именно тот факт, что я писатель, – может служить мне очень удобным прикрытием. Это было достаточно неопределенно, чтобы оправдать неожиданный отъезд и длительное отсутствие, а когда я объяснял, что «собираю материал», это можно было понимать очень широко и вполне соответствовало тому, чем я занимался, – добыванию сведений о тех или иных местах, транспорте, фальшивых паспортах. К тому же это прикрытие оберегало меня от нежелательных расспросов: как только возникала угроза, что я примусь пространно рассуждать о тонкостях писательского ремесла, большинство людей, кроме самых настырных, предпочитали сменить тему.

Я ведь и в самом деле был писателем. Я начал писать в Австралии, когда мне было чуть больше двадцати. Но вскоре после того, как я опубликовал свою первую книгу и начал приобретать некоторую известность, разрушился мой брак, я потерял дочь, лишенный права ее видеть, и загубил свою жизнь, связавшись с наркотиками и преступным миром, попав в тюрьму и сбежав из нее. Но и после побега привычка писать не оставила меня, это было моим естественным времяпрепровождением. Даже в «Леопольде» мои карманы были набиты исписанными клочками бумаги, салфетками, квитанциями и медицинскими рецептами. Я писал не переставая в любом месте и в любых условиях. И теперь я могу подробно рассказать о тех первых днях в Бомбее именно потому, что стоило мне оказаться в одиночестве, как я принимался заносить в тетрадь свои впечатления о встречах с друзьями, разговоры, которые мы вели. Привычка к писательству, можно сказать, спасла меня, приучив к самодисциплине и к регулярному выражению словами всего пережитого за день. Это помогало мне справиться со стыдом и его неразлучным спутником – отчаянием.

– Вот Scheisse[25 - Дерьмо (нем.).], я не представляю, о чем можно писать в Бомбее. Это нехорошее место, ja. Моя подруга Лиза говорит, что когда придумали слова «помойная яма», то имели в виду как раз такое место. Я тоже считаю, что это подходящее название для него. Ты лучше поезжай в какое-нибудь другое место, чтобы писать, например в Раджастхан. Я слышала, что там не помойная яма, в Раджастхане.

– А знаешь, она права, Лин, – заметила Карла. – Здесь не Индия. Здесь собрались люди со всей страны, но Бомбей – это не Индия. Бомбей – отдельный мир. Настоящая Индия далеко отсюда.

– Далеко?

– Да, там, куда не доходит свет.

– Наверное, вы правы, – ответил я, подивившись ее метафоре. – Но пока что мне здесь нравится. Я люблю большие города, а Бомбей – третий по величине город мира.