скачать книгу бесплатно
Мое кривлянье удалось, я тупо осклабился:
– Спасибо боярин за заботу. Пока ничего не нужно. Благодарствую Вам на добром слове.
Сановные вельможи, выпятив животы, подались восвояси, переговариваясь вполголоса, уже без прежнего озлобления.
Подозрительная наигранность в поведении царедворцев вызвала саднящую смуту в моей душе. Я решил обязательно поведать Андрею Ростиславичу об их настораживающем разговоре. Как видно, не все спокойно в уделе Галицком?
Будучи невысокого происхождения, я все же хорошо представлял шкурные чаянья родовитых бояр. Пожалуй, нет княжества на Руси, где ни плели бы знатные мужи интриг и козней супротив державных владык. Вот и приходится князю ради блага отчинного удела сдерживать корыстный норов и неуемную жадность своих вассалов. И если бы не князья, дай боярству волю, давно бы Русская земля превратилась в дикое поле. Раскроили бы ее по кусочкам, превратили бы весь русский люд в бессловесных холопов, отняли бы самые крохи нажитого. Ненасытные они псы есть!
Распрекрасно я знал о борьбе Великого князя Всеволода супротив Ростовских и Суздальских вельмож. Кабы не Всеволод Юрьич захилел бы град Владимир, вознесенный из пригорода тех древних городов. Кабы не Юрьевич похерили бы бояре славу отца его и старшего брата Андрея. Кто, как ни старейшины ростовские науськали проклятого Кучку и свору грязных убийц на светлого князя Андрея Боголюмимого. Они самые явились потатчиками племянников Всеволода, змеенышей Ростиславичей (1), научая их расчленить Великое княжество, превратить царство в горстку убогих уделов. Гнусность эта деялась на потребу стяжательских натур ростовских бояр. Жаждали они потешить необузданное своеволие, вожделели власти, вровень хотели стать с самими князьями. Да сук не по себе рубили! Всеволод, храня заветы отца и брата, не дал иродам сгубить отчину родную.
Наслышан я и о непрестанных дрязгах в галицкой земле. Издревле сильны и непокорны бояре Галича. Княжеская узда, едва унимавшая их бунтарский норов, зачастую дерзко рвалась ими. И тогда богатое княжество, вторгнутое в бесчинство, делалось полем распри, теряло мощь, становилось добычей хищных иноплеменников. Даже Ярослав Осмомысл – умница и воитель уступал притязаниям бояр, заискивал с ними, страшась потерять дедов стол. Бояре нахально диктовали Ярославу свою волю, немытыми ручищами влезали в семейные дела князя. Рядили с кем спать своему господину, кому быть его наследником.
Меня издавна потрясала личная драма Осмомысла. Ведь боярами объявлена колдуньей и сожжена его любимая женщина, а всесильный князь, чьи полки победно ходили на ляхов и половецких салтанов, уступил им в слезах. Но в противном случае и сам пал бы жертвой боярского произвола. Все мы знали, что Ярослав Василькович на смертном одре заручился клятвенным обещанием народа Галича взять князем Олега, сына той Настасьи. Да только бояре и не думали держать по принуждению данного слова. Еще земля не успела просесть над княжьим прахом, как провозглашен господином нынешний Владимир, сын от Ольги, дочери Юрия Суздальского, сестры Всеволодовой.
Но и Владимиру Ярославичу не поздоровилось, изгнали его спустя полгода, обвинив в пьянстве и прелюбодеянии. Якобы отлавливал он для любовных утех посадских женок и дочек боярских, а тому и крыть-то нечем. Был грешен младой князь, но только в непомерном питии медов. Но, как говорится – где вино, там и блуд. Попробуй, открестись от лживых наветов собутыльников – сынков боярских, подучаемых лукавыми отцами. Те искариоты любого утопят в напраслине.
И по-новому начались скитания бедного князя Владимира. Спасибо Всеволоду Юрьевичу, заступился он перед Русью за сына Осмомыслова. Но и вторугодь получив стол, понукаем, был боярами, ибо имел слабость после кончины жены Болеславы (2), дочери Святослава Всеволодича киевского, открыто сожительствовать с замужней попадьей. Попадья та писаная красавица, при муже развалине имела грех возлюбить пылкого князя. Не переводились на Руси невольницы и наложницы княжеских прихотей, но редко осуждали князей за их похоть. А тут прицепились к Владимиру, ратуя за христианскую чистоту, – отрекись от попадьи, и все тут. Вот и пришлось князю бежать с полюбовницей к Беле венгерскому, отдать княжество на растерзание врагам, а себя в полон.
Оттого и собрался я посвятить боярина Андрея в приоткрывшийся краешек вельможных интриг. Уж Ростиславич-то обязан разобраться в подоплеке тех козней, и если не поможет князю Владимиру, то хотя бы миссию, порученную Всеволодом, исполнит исправно.
Но не удалось мне наскоро переговорить с Андреем Ростиславичем. Помешали бурные события, нарастая лавиной, обрушились они на дремотную обитель.
Еще пребывая в настоятельских покоях, услышал я шум непомерный, гул голосов людских. Поспешил я на воздух из-за душных стен. И что же вижу, – глазам не верится…
Вся площадь перед храмом забита праздно галдящим монашеским людом. Это походило на бунты черни, не раз виденные мною на весях европейских, случалось и в отчих палестинах. Всяк изгалялся на свой лад. Сбежав с порожка, я втесался в толпу, стараясь уразуметь – в чем дело? Наперебой звучали отрывистые выкрики, так как никому не удавалось выговориться членораздельно. Каждый торопился выразить свой протест, оттого все шумели разом и мешали услышать кого-либо. Однако, вникнув в повторные реплики, я ухватил суть дела – иноков поразило известие о вскрытом богохульном промысле их сотоварищей.
Но как всегда, при неполноте достоверных сведений, образовались разные партии. Одни кляли игумена Кирилла и его ближний круг. Другие возмущались засильем греков и исходящей от них растлевающей умы ученостью. Третьи выкликали, даже страшно подумать, против самого князя. Толи, требуя от него твердости, толи, хотели изгнать его с челядью вон. Иные гневно бесчестили нечистых на руку монастырских тиунов: кто-то порочил повара, кто-то келаря. А один шибко громкий, наянно призывал выдворить суздальцев, как незваных гостей из обители. Я разглядел поганца. Натравливал на нас молодой, моих лет, но не по годам тучный инок, до самых глаз, заросший огненно рыжей бородой. Собрав возле себя свору единомышленников, он вещал громогласным басом уже не раз слышанную мной песню:
– Почто у нас, на Днестре, оказались суждальцы? Приползли, аки аспиды из лесов дремучих. Какое им дело до Галича? Знамо, хотят свою власть учинить. Мало им Рязани, мало Новгорода… Киев порушили, подмяли под себя, хотят и нас подгрести. Не желаем холопствовать Всеволоду! – оратор был знатный.
Его паства, визжала от восторга, слушая крамольные речи. Рыжебородый вития, подогреваемый беснующейся толпой, продолжал измышлять паскудные наветы:
– Знаете ли вы, братия, что епископ Ростовский Лука (3) отказывается переносить кафедру в вотчину Всеволода, задрипанный городок Владимир, что на Клязьме-реке? То-то же! Митрополит Никифор так же тому противник.
Ах он лживый подлец! Я, было, хотел разъяснить людям, что игумен киевского «Спаса на Берестове» Лука, возведен в епископы усилием Всеволода Юрьевича. Поставлен вопреки воле митрополита Никифора, который хотел посадить на север своего соплеменника Мануила, теперешнего Галицкого владыку. Лука же, бывший Боголюбовский домественник, человек на свой страх и риск, умыкнувший от Кучковичей тело убитого князя Андрея, всегда горой стоял за Великих Владимирских князей. Но мне не дали сказать, да и я вовремя смекнул, что не пристало мне метать бисер перед свиньями. Меж тем крикун продолжал сеять смуту:
– Вот суждальцы и замыслили опорочить «его» через нас, честных иноков, верных предстоятелю.
Я так и не понял, кого это мы собирались опорочить: Луку ли Ростовского, митрополита ли Никифора? Наверняка, и никто ничего не понял, ясно было только одно – нужно идти громить суздальцев. Злодей же не унимался:
– Ишь чего удумали! Ославить хотят Галич, чисто мы нехристи, чернокнижники и вурдалаки. Врете лесовики! Сами вы волховством промышляете, сами вы соснам молитесь, сами вы Бога продали.
Возбужденная толпа, ажник подпрыгивала, такая им радость – внимать грязным наветам. Но супостат, войдя в раж, уже призывал к открытому насилию:
– Люди! Али вы забыли, как безбожные суждальцы по приказу деспота Андрея явились ратью на Киев, двадцать лет назад. Вспомните, братия, как пожгли разбойники матерь городов русских, как испоганили соборы святые. И мы прощаем, мы завсегда в ножки стелемся. Да где же правда-то, иноки? Изгонять надо злодеев прочь, вышибать из обители боярина нехристя! Посмотрите на него, да он в немецком обличье. Братцы, уж не латинянин ли он? Не хотим, чтобы схизматики проклятые нами заправляли. Ишь, что удумали – колдунами нас заделать. Не позволим, айда за мной!
Но тут боевой клич погромщика оборвался. Уж не знаю, как рядом с распоясавшимся провокатором оказались дружинники и в первом ряду меченоша Варлам. Он одним ударом запечатал слюнявую пасть горлопана. Крикуну не дали рухнуть оземь, дружки вовремя подхватили. И тут гридни (даром, что ли кашу ели) взялись сноровисто усмирять бунтовщиков, щедро раздавая направо и налево увесистые тумаки. Рыжего верзилу скрутили и повели к палатам. Остальных монахов растолкали, распинчили, слишком неугомонным крепко надавали по шеям. Чернецы, подобрав в испуге подолы ряс, огрызаясь, стали разбегаться. Слава богу, быстро усмирили смуту! Сыскать бы теперь зачинщиков, – один, правда, уже есть.
Примечание:
1. Ростиславичи – Мстислав (+1178) и Ярополк (+1196) дети князя Ростислава (+1151) сына вел. кн. Юрия Долгорукого, претенденты на Владимиро-Суздальский престол.
2. Болеслава – Болеслава Святославна (+1185), дочь Святослава Всеволодича кн. Черниговского, вел. кн. Киевского, в 1166 г. вышла замуж за кн. Владимира Ярославича.
3. Лука – возведен в Ростовские епископы в 1184 г.
Глава YIII
В которой разглядывают великолепные фрески, а затем богомаз Афанасий открывает свою тайну.
Невольно став очевидцем мятежного буйства братии, я впал в излишнее возбуждение. Немного успокоясь, ощутив нервическую усталость, мне захотелось уединения. К тому же возникла давящая потребность – поразмыслить над важными событиями, отмеченными в утренние часы. Да не тут-то было.
Улыбаясь, словно давнему приятелю, подступил вчерашний нечаянный знакомец, богомаз Афанасий. Он, памятуя обещание, возжелал показать мне живописные работы знаменитого Паисия и потянул за собой в церковь. Я растерялся от его навязчивости, потому и не смог отказать назойливому иноку.
Мы ступили под сумрачные своды безлюдного храма. В свободном, гулком пространстве было холодно и неуютно. Стук шагов по каменным плитам колокольным ударом отдавал в виски. Словно кощунники какие грохали мы по пустынному нефу. Неожиданно, нас высветил мощный световой поток, отвесной стеной упав с подкупольного пространства. И моя душа, стряхнув мутную хмарь, очистилась и возликовала небесному свету. И жить стало радостней.
Афанасий, пройдя в центр подкрестья (1), освещенный со всех сторон словно ангел, взялся просвещать меня, показывая одну фреску за другой. Он восторженно величал своего учителя Паисия славными именами, его трепет передался и мне. И я грешный инок, вопреки недавним гнетущим мыслям, проникся щедрой прелестью этих картин.
Я лицезрел дивно удлиненные, искусно поставленные, бесплотные ангельские фигуры. Пребывая в заоблачной чистоте, они чужды мирской суеты. И в то же время их сомкнутые уста будто кричат, вопят о грядущей вечной жизни, заповеданной господом, призывая нас: «Люди, не марайтесь калом земным, не выискивайте крох жита под ногами, вскиньте головы, распрямите плечи, ибо вы подобие Божье, и на вас дух его святой и вечный!» И устыдился я каждодневной своей суеты.
Зрел я библейских праотцев и ветхозаветных пророков, участливо, с печальной мудростью, внимающих земной юдоли. Их кротость и отеческое попечение умилили меня.
А Матерь Божья раскинула объятия ласковых рук, заполнив токами щедрого тепла всю алтарную апсиду, напомнила мне старую родительницу мою. Обеими бескорыстно любимый, я для них малый ребенок, и нет никого им дороже. Они не памятуют о нанесенных мною обидах, словно их вовсе не было, и им нечего прощать. Я в их глазах непорочное дитя. И то, правда!
Господи! Как слаб человек пред грозным оком неизбежного рока, словно щепка, носимая в волнах океана. И не властен ничуть он над судьбой, и лишь только жалость способен вызывать.
Увидел я Иисуса Христа – Господа нашего, восседающего на горнем престоле. Пришло просветление: не владыку небесного зрю, а отца милосердного, приявшего казнь ради нашего спасения. Пожертвовав собой, он вызволил нас – детей строптивых из погибели, нас – неизменно предающих его. Но всякое детище, каким оно не будь, единственно и неповторимо родителю своему. Кому еще чадо может преклонить голову, выплакаться вволю, а затем получив целящее прощение, принять благословение?
И познал я тогда благодать. В душу вошли покой и уверенность в том, что не быть мне одному в подлунном мире, даже если нелегкая занесет в темный поруб. Не наедине останусь со скорбью своею, а с силой Божьей, и в его отеческой воле.
И взмолился я неистово, упав на колени, перед чудными творениями живописца Паисия. Но уповал я не стенам раскрашенным, а Царю Небесному, зримо явленному во фресках, меня одарившему личным присутствием.
Да, зело искусен Паисий богомаз. Воистину его кистью водил Дух Святой и благодатный. Поразительно мастерство человека, жившего возле нас, вкушавшего из братского котла простую пищу, но в тоже время сумевшего столь явственно изобразить красками благую весть.
Афанасий подвел меня к северной апсиде. Смущенно открыл, мол, вот труды его рук. В мягком свете явились евангельские сцены: «Моление Христа в Гефсиманском саду», «Поцелуй Иуды» и «Отречение Петра». Постепенно я проникся щемящим чувством Афанасьевых фресок. Казалось, лучше и не передать одиночество Господне, его обреченность и в тоже время внутреннюю силу Христа, готовящего себя к крестным мукам, к собственному закланию. Впечатлял и апостол Петр. Здесь он казался слабым, нерешительным человеком, неспособным воспротивиться жребию, предреченному Господу. Ужасен в продажной мерзости Иуда Искариот. Все в нем отвращало: и гнусная маска лицемерия, и зримо дрожащие кисти рук, и согбенная спина, признак близкого раскаянья. Я точно находился там, в яви, словно свидетельствовал о событиях пасхальной ночи, был их молчаливым очевидцем. Потрясающая правда!
На неискушенный взгляд письмо Афанасия походило на манеру Паисия. Но стоило вникнуть, как явственно проступала разница в подходах двух живописцев. Афанасий, вероятно, пытался достичь воздушной легкости Паисия: та же удлиненность фигур, та же отстраненность. Но присутствовала некая, я бы сказал, земная, материальная сущность. Она выражалась в точной передаче движений и жестов, в расположении складок одежды, что очерчивают тела по выпукло проступаемым мышцам и суставам. Плотское начало не выпячивалось, но и не скрывалось, и в том проявлялась особая прелесть его картин. Вывод один: дарованием Афанасий отнюдь не слабей своего наставника!
Меня заинтересовало, кто, кроме Паисия, обучал Афанасия, ибо чувствовалась влияние иного учителя, быть может, более великого, чем Паисий. Оказалось весьма просто, инок по молодости лет посетил греческие и латинские киновии, где исполнил множество копий и зарисовок с различных мастеров. Так, вот кто его потаенные учителя! Осмысляя изученные работы, он создал собственную, неповторимую манеру письма. И нельзя сказать, что он превзошел Паисия, нет, они каждый по-своему большие и разные художники. Я выразил неподдельное восхищение работами Афанасия. Он засмущался, но, как и всякий творец весьма обрадовался моим похвалам.
Подавив конфуз, инок подступил ко мне с давно выношенным желанием. Он попросил содействия его нужде, переезду во Владимир на Клязьме, к престолу Всеволода Юревича, так как был наслышан о бурном строительстве в северо-западной Руси.
Он распрекрасно знал, что Всеволод Юрьевич восстановил после пожара соборный храм Успения, причем, значительно видоизменив его. Храм стал пятикупольным, отличным от одноглавого собрата в Галиче, выстроенного по тому же образцу, что и ранее владимирский собор, потому как прежний князь Андрей Юрьевич переуступил искусных зодчих своему шурину Ярославу Осмомыслу. И вот настало время, не в пример прошлому облику, со всем тщанием изукрасить владимирскую святыню.
Знал Афанасий доподлинно, что великий князь хочет поставить домовую церковь во имя святого Дмитрия, своего небесного покровителя. Ищет Всеволод градостроителей кудесников по всей Руси и закордонным весям, испытывает он настоятельную потребность и в живописцах-богомазах, так как преумножились на севере храмы и обители, а собственных мастеров еще не хватало.
Очень бы хотел Афанасий порадеть делу Всеволода Юрьевича, только не ведал, как подступиться к тому. Да и не отпустят его на сторону иерархи Галицкие, хотя, в тоже время, они не сподобились позвать его для росписи богородичной церкви в Галиче, наняли разрисовывать храм греческих богомазов, будто своих не хватает.
Я проникся нуждой Афанасия, пообещал, что сведу его с боярином Андреем. Обязался в надежде, что тот соблюдет княжью выгоду. Однако не преминул добавить, что у боярина сейчас дел невпроворот, да все кляузные, не терпящие отлагательств. Инок, окрыленный моим участием, услыхав о заботах Андрея Ростиславича, из благодарности поведал мне одну великую тайну. Чему я был несказанно удивлен и обрадован.
Речь шла о заповедном тайнике князя Ярослава Осмомысла. Перед смертью старый князь не раз наезжал в монастырь, вел долгие беседы с прежним настоятелем Мефодием. Порой в том участвовали ныне покойные библиотекарь Ефрем и живописец Паисий. До самой кончины Паисий держал те разговоры в секрете. И лишь находясь на смертном одре, как самому близкому человеку (с год назад) открылся Афанасию. Я уточнил у богомаза:
– Что запрятано в схроне князя Ярослава? Тот ли это клад, о котором судачат иноки?
– И да, и нет, – задумчиво ответил живописец. – Полагаю, скорее всего, там спрятаны не злато или самоцветы.
Вот вкратце, – на чем основывались его догадка:
Хранителем клада Ярослав избрал авву Мефодия, но игумену не дано знать главного: где-таки зарыт клад? Ярослав продумал все до мелочей. План местоположения тайника, нарисованный Паисием, по указке князя разодрали надвое. Одну половину доверено хранить художнику, вторую часть спрятали в библиотеке. Хитрость состояла в том, что, не совместив части плана, клада не найти. Ярослав наложил на трех старцев страшное заклятье. Они никогда, даже в помыслах своих, не приблизятся к сокровищнице. А уж о том, чтобы открыть ее расположение, и речи нет. Как сказывал Афанасию Паисий, монахи клятвенно порешили меж себя, прежде всего, ради собственной безопасности, никогда не выяснять, что и как в тех описаниях.
Очутившись первым в венгерском узилище, игумен подвергся чудовищным уязвлениям плоти, но, к чести своей, не выдал Паисия и Ефрема. Так и отдал богу душу немилосердно терзаемый уграми. Бывалые люди сказывают, что, не зная всей правды, умирать спокойней.
Ефрему устоять было гораздо легче. Библиотекарь отмежевался от всего, притворился, что подгребли его беспричинно, за компанию с игумном, в дела которого он не был посвящен. Но книжник так же подвергся несносным пыткам и в след Мефодию принял мученическую смерть.
Живописец Паисий аресту не подвергся по той причине, что уже находился одной ногой в могиле и вскоре представился. С него и взятки гладки.
У венгров не хватило сообразительности и времени разрешить сию загадку. Слава богу, благодаря вмешательству императора Фридриха, князь Владимир с ляшским воеводой Николаем изгнали угров с Галичины.
Афанасию пришлось объяснить порыв откровенности, но он сделал еще больше:
– Коль я вздумал податься на Север, хранить при себе кусок той карты больше нет смысла, да и права не имею. План схрона нужно передать в надежные руки. Сегодня самой достойной рукой является десница Всеволода Суздальского, он Великий князь и внук кесаря (2), лишь один он ратует за сплочение Русских земель.
Редко встретишь у жителя окраинных приделов, столь трепетную верность русскому единству. Афанасий был молодчина!
Где точно упрятана вторая половина карты богомаз не ведал. По его словам, особо и не интересовался. Инок руководствовался житейской мудростью: «Чем меньше знаешь, тем лучше спишь».
Но все равно, на такой успех я и не смел рассчитывать. Мне сегодня отчаянно повезло, это прямая удача!
Внезапно сердце сжалось от нехороших предчувствий, получается, что Афанасий единственный человек, серьезно приобщенный к тайне клада. А если о том выведал еще кто-то? Скорее всего, так оно и есть, тем паче, мне показалось, что за нашим походом в храм наблюдают чьи-то внимательные глаза.
А вдруг, тот некто решит убрать последнего посвященного. Вопрос – зачем? Ну, хотя бы спрятать концы в воду, – получается, жизнь изографа находится под угрозой. Никак нельзя оставлять Афанасия одного, иначе боярин никогда не простит моего упущения, да и я себе не помилую. Я поделился с богомазом возникшими опасениями. Тот заметно перетрухнул.
Мы решили немедля идти к Андрею Ростиславичу, непременно взяв самою карту. Благо за ней далеко не ходить. Как оказалось, кусок пергамента хранился запрятанным в полости алтарной дверцы. Афанасий передал карту мне, я запихнул свиток за пазуху.
Озираясь, мы вышли из церкви. Два монаха в надвинутых камилавках (3), выскользнув из-за угла храма, пристально наблюдали за нами. Я узнал в иноках вчерашних странников, нелестно характеризуемых послушником Акимом. Мы с Афанасием понимающе переглянулись, во взоре богомаза промелькнула затаенная тревога.
Направились мы прямо в келью боярина. Однако, как назло, Ростиславич отсутствовал. Я посоветовал богомазу дожидаться меня, перепрятал свиток понадежней и подался на розыски. Нашел я Андрея Ростиславича во дворе, возле настоятельских палат. Он оживленно разговаривал с мечником Филиппом, невдалеке подбоченясь стояли дядька Назар и оруженосец Варлам.
Я сообразил: мужи обсуждают недавнее столпотворение, учиненное черноризцами. Перебивать старших не годилось. Пришлось нарочно мозолить глаза боярину. Андрей Ростиславич, заметив мои потуги, спросил: «В чем нужда?» Я интригующе намекнул на неотложное дело. Прервав беседу, боярин выслушал мой отчет. Не скрыв ликования, Андрей Ростиславич заторопился к Афанасию.
Наконец-то я ощутил собственный вклад в общее дело. И это чувство услаждало меня!
Таинственный план представлял собой обрывок лощеного пергамента. На отбеленной поверхности примитивно изображены одиночные деревья. Извилисто прочерчена река с притоками. Вполне понятно прорисована горная гряда, указан перевал меж вершин. Помимо того, лист во многих местах помечен заковыристыми значками. Я различил крест, плотоядную рожу, подобие толи клыка, толи скалы. Как я понимал, таким образом, указаны особо приметные места. К тому же, некоторые участки соединялись изломанными линиями со стрелками, указателями направлений. В самом низу листа нарисована двурогая рогатина, от нее к разрыву шла жирная линия, уходящая на другую половину карты.
Андрей Ростиславич шепнул мне на ухо, что, имея даже неполный план, мы, используя знание местности охотниками, способны понять: где все-таки зарыт княжий клад.
Относительно судьбы Афанасия решение пришло быстро: художника возьмем во Владимир, нам в том никто не указ. Князю Всеволоду нужны толковые богомазы, и этим все оправдано. Радостный инок заспешил восвояси, заранее собирать вапницы и кисти, увязывать их к дальнему переезду. Боярин загодя подучил его, как лучше отказать в любопытстве уж слишком дотошным особям:
– Вали на меня, с меня взятки гладки. Пусть только попробуют, я их быстро приструню!
Оставшись наедине, Андрей Ростиславич заставил меня вычертить схожий план, с нарочно перепутанными приметами и расстояньеми. То делалось, дабы ввести в заблуждение наших противников, пусть, мол, помыкаются, коли что. На сей случай, боярин прочел назидание:
– Всякое может произойти. Твоя задача – прикинуться дурачком, выдать подделку за настоящую карту, и твердо стоять на том, якобы больше ничего не ведаешь.
Мы уже понимали друг друга с полуслова. Я согласился с рассудительным суздальцем. Бывалый мечник, и под пыткой тайну не выдаст, а коснись меня, есть возможность выкрутиться.
Примечание:
1. Подкрестье – центр подкупольного пространства.
2. Внук кесаря – мать Всеволода III, жена Юрия Долгорукого – Ольга (+1182) дочь (или сестра) византийского императора Мануила I Комнина.
3. Камилавка – головной убор, клобук, покрытый платом.
Глава IX
Где князь и владыка галицкие решают судьбы обители, а боярин Андрей поучает их.
За кропотливым изготовлением подложной копии застал нас посыльный гридень. Он известил о прибытии епископа галицкого Мануила. Надежно припрятав лукавую подделку и бесценный подлинник, расчесав бороды и оправив одежды, заспешили мы на княжий зов.
Владыка Мануил росточком низенький, лицом невзрачный и смуглый, морщавый, подобно грецкому ореху, показался мне еще не старым. Статью он вовсе не походил на сановного иерея, оттого и клобук носил необычайно высокий, чтобы лучше выделяться. Впрочем, его властные глазки-буравчики, будто уголья, жгли собеседника, заставляли быть начеку, сознавать с кем имеешь дело. Одет епископ в рясу, с фиолетовым оттенком, чем-то схожую с сутаной латинцев. В правой руке глянцем переливались агатовые четки, левой он цепко держал массивный, золоченый епископский посох. Изогнутое навершие пастырской клюки облепили блестящие камни-самоцветы, видно цены неимоверной. Сопутствовали епископу два консисторских (1) иеромонаха, чернявые и статные, богато наряженные, пахнущие розовой водой.
Даже князь внешне преобразился к прибытию высокого гостя. На малиновую бархатную рубаху, расшитую у ворота каменьями, накинут зеленый корзно (2), прошитый золочеными шнурами, перехваченный золотой пряжкой с ликом барса. Княжью грудь украшала золотая цепь с увесистой резной гривной. На бляхе выбита галка, с короной на голове – знак державного достоинства Галича. С серебряными гривнами, столь же значительных размеров, были и вельможные бояре Судислав и Горислав. Они, распрямив спины, словно статуи, недвижимо застыли на лавке у оконца. Я впервые познал блеск самовластного великолепия, оно ослепило меня, признаться, я почему-то оробел.
Андрей Ростиславович, получив благословение епископа, смиренно выслушал нудную тираду владыки о богомерзких иноках. Князь успел посвятить Мануила в суть событий, что существенно облегчило задачу боярина, без лишних обсуждений наметить план разумных действий.
Князь Владимир, горячась как всегда, взялся настаивать на безотлагательном допросе богомилов, скором суде над ними и беспощадной, показательной казни, преследуя цель суровой острастки неприкаянной братии. Также он потребовал смещения настоятеля Кирилла и отправки в отдаленный монастырь, причем со строжайшей епитимьей, ибо архипастырь не справился со своими обязанностями.
Владыка Мануил оказался более осмотрительным и опытным в делах подобного рода. Конечно, воля княжья, но иноков-отступников все же следует отправить под стражей в Галич. В епископальном застенке нужно провести дознание по положенной форме, в соответствие с каноническими правилами. И уже имея полную картину преступления, отлучить еретиков от церкви, передать светским властям для вынесения приговора и его должного исполнения. Сотворив глубокомысленную мину, архиерей добавил:
– Игумен Кирилл поставлен в монастырь по недосмотру преосвященного Никифора, к моему мнению тогда не прислушались. А ведь я загодя упреждал вашу светлость, – колюче зыркнув на Владимира, епископ вздохнул, – с большой неохотой рукоположил я тогда Кирилла. Теперь же князь ты хочешь удалить его из обители с позором. Но лучше соблюсти правила, согласовать смещение с предстоятелем, чтобы тот не оскорбился. Хотя, если поразмыслить, митрополит не станет противиться княжеской воле, да и само отстранение уже предрешено православной традицией. Так что Владимир Ярославич уволь пока Кирилла от дел, отправь со мной в Галич. Я составлю надлежащую грамоту в митрополию, таким образом, окончательное решения его судьбы предоставим Киеву. В обитель поставим местоблюстителя, будь на то божья воля, затем изберем его настоятелем или рукоположим нового, – не услышав возражений, закончил. – Ну, а потом, выявим среди черноризцев пособников еретикам и примерно их накажем. Тут, князь, я тебя всячески поддержу, коль нужно, подошлю знающих людей.
Доводы Мануила выглядели резонными, однако князь Владимир остался недоволен, ему хотелось скорой расправы, но он все же не стал противиться. Следом попросил слова Андрей Ростиславич:
– Князь и владыка, думаю, нам стоит проявить милосердие к авве Кириллу. Игуменствует он недавно, да и не по плечу ему столь тяжкая ноша, он больше книжник, нежели пастырь. По простительной неискушенности Кирилл проглядел вершимые в обители непотребства. Я думаю, он не ведал о них, а уж тем более не потворствовал злодеям, – выдержав паузу, напомнил. – Необходимо учесть его заслуги в составлении кодекса церковных законов, тут он незаменимый человек для церкви. Я предлагаю сразу отправить авву к Никифору, – с не особо хулительной грамотой. Пусть предстаятель сам с ним разбирается. И овцы целы и волки сыты! Да и нам не с руки заводить сутягу с киевским клевретом.
– Разумно, разумно, – нехотя поддержал епископ Мануил.
– Ладно, – уступая, молвил князь, – будь по-вашему, пускай митрополит соображает, как журить ближнего человека. Лишь бы не лез в наши дела, хватит нас опекать, мы сами с усами!
– Обитель не может остаться без наставника, – боярин Андрей опередил епископа, вопросив к Владимиру. – Здесь нужна твердая рука. Князь, кого чаешь определить игумном?
Тут почему-то взоры присутствующих обратились на меня. Сердце мое екнуло от своевольного предчувствия: «Уж не я ли уготован ими в настоятели?» Я скромно потупил взор. Губы враз пересохли. Мысли вразнобой пронеслись в голове: «Заманчивая будущность!? А что, я бы, пожалуй, согласился!» Но, увы, искушение сие лишь плод моей фантазии. Опережая князя, первым высказался Мануил:
– Сыскать настоятеля не проблема! Много у нас достойных иноков, найдутся и из пресвитеров подходящие кандидатуры. Я думаю, и братия поддержит, выберет добродетельного мужа. К примеру (далеко ходить не надо), из здешних подойдет Микулица коломыйский – весьма благоразумный инок. Есть еще у меня на примете – священник Галицкий, Петром звать, настоящий кремень, пострижем в иноки, и вся недолга, – ища поддержку, иерарх устремил удавий взгляд на княжих вельмож.
Судислав остался сидеть с каменным лицом. Горислав же встрепенулся, одобрительно закивав, поддакнул:
