Обнимая Боль

Рейвен Вайс

Обнимая Боль

Тюрьма «Черный Вяз» тонула в полумраке даже в полдень. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь зарешеченные окна, дробились на ржавых прутьях и рассыпались по стенам мертвыми бликами. Воздух был густым от запаха плесени, дезинфектанта и чего-то кислого – будто здесь годами вываривали отчаяние в медном котле. Лира прижалась лбом к ледяной решетке, наблюдая, как тюремный врач в заляпанном халате выводил в блокноте замысловатые фразочки. Его ручка стонала, как половицы ее родного дома.

– Общим решением Досудебного Совета, ввиду вашего душевного состояния и отказа давать показания, вы включены в программу дознания «Фобос», – безучастным голосом заявил он и, развернувшись на пятках, поспешил к выходу.

Лира цыкнула от досады. Так бюрократы окрестили этот эксперимент. Заключенных, чья вина еще не доказана, сводили в одной камере с приговоренными к смерти. Логика была проста, как лезвие гильотины: увидев, что тебя могут казнить, захочешь заключить сделку и сознаться. Лира попала сюда три дня назад, когда банда, приютившая ее за миску супа, попала под облаву. Ей вменили соучастие и долгие нудные часы пытались вытянуть признание в том, о чем Лира была даже не в курсе.

Но сейчас это не имело значения. Важнее было другое – ее дар, о котором никто не должен был узнать. Он проснулся в двенадцать лет, когда отец, вернувшись с похорон брата, обнял ее так крепко, что весь воздух вышел из легких. Лира тогда закричала. Громко и надрывно, но не от боли, а от чужого горя, хлынувшего в нее, как вода в тонущую лодку. С тех пор каждое прикосновение обжигало ей кожу чужими эмоциями. Объятия же стали настоящей ловушкой: она впитывала страх, ярость, отчаяние других людей, а они разъедали ее изнутри, как кислота.

Таких, как она, появлялось все больше. Лира слышала о них, но волей Судьбы никогда так и не встречала лично. Люди боялись их и при этом хотели заполучить, словно те могли стать их личными крестными феями, как в «Золушке», готовые исполнять любые желания, какими бы ни были чужие мотивы. Лира никогда не верила в магию, но каким-то образом стала ее частью. Кто-то, узнав о ее даре, называл ее ангелом, спустившемся с небес. Другие же – демоном в шкуре бездомной доходяги.

Лира провела пальцем по шраму на запястье – след от ожога, оставленный заместителем лидером банды, когда она отказалась «успокоить» его перед налетом. «Ты как аспирин, девочка, – шипел он, прижимая раскаленную сигарету к ее коже. – Боль снимешь, а причину оставишь».

Вдали темного коридора послышались шаги. Лира вжалась в угол, осела на пол и обхватила колени руками. Где-то закричал человек – протяжно, животно, будто с него сдирали кожу. Ее способность… Этот дар, это проклятье, нечто, что сделало из нее порченный товар… Оно вопила о причине: заключенный узнал свой приговор.

Лира задрожала. По спине побежали невидимые пауки – воплощение ее самых страшных кошмаров. Закрыла глаза, пытаясь вспомнить запах маминых духов. Ваниль и жасмин. Лучшее успокоительное в мире. Но вместо этого в ноздри ударила вонь тюремной баланды: прогорклый жир, подгоревшая капуста… Боль. Страх. И снова боль.

«Они узнают, – стучало в висках, пока зуб не попадал на зуб. – Узнают и заставят обнимать каждого приговоренного, пока я не умру на бетонном полу. Они или сами заключенные. Узнают, все узнают…»

Она прикусила губу до крови, чтобы не закричать от ужаса. Эта боль никогда не шла ни в какое сравнение с той, которую она поглощала от других, но хоть как-то отвлекала. Подумать только. Программа «Фобос» уже начала себя оправдывать. Где-то за стеной упал металлический поднос, и эхо покатилось по коридору, как шарик ртути. Лира представила, как ее дар – эта проклятая способность – превращает тюрьму в гигантскую губку, впитывающую стоны и слезы. А она – лишь сосуд, который вот-вот лопнет по швам.

Крик затих. «Черный Вяз» утонул в воцарившемся безмолвии. Лира не помнила, как погрузилась в спасительный сон.

***

Она проспала почти сутки. Утро началось с хлопка железной двери и лязга цепей. Кто-то вошел в их корпус. Другие заключенные сохраняли молчание, либо всех их успели увести, пока Лира смотрела сны о несбыточном. Шаги приближались. Лира подобралась на полу, прижалась к корпусу койки и втянула голову в плечи, как черепаха. Сейчас. Сейчас это случится. К ней приведут первого. И тогда начнется отсчет ее последних дней.

Седьмая камера, ее камера под иронично любимым номером, была похожа на каменный кокон, отливающий сырым желтоватым светом. Стены, покрытые трещинами, царапинами и надписями вроде «Здесь был Рон» или «Беги, пока можешь», будто дышали холодом. Лира заползла на нижнюю нару и стала выжидать.

Женщина появилась на пороге беззвучно, как призрак. Ее втолкнули в камеру, и железная дверь захлопнулась с грохотом, от которого Лира вздрогнула. Заключенная постояла с несколько минут. При ней не было ни единой вещи, что лишний раз указывало на участь этой несчастной. Ведь на том свете вещи не нужны. Вскоре она неловко потерла руки друг о друга и прислонилась к стене, будто боялась, что земля уйдет из-под ног.

– Я Наона, – тихо произнесла она, исполняя требование программы, и конвой, что привел ее сюда, наконец-то удалился.

Лицо Наоны было бледным, как снег, а в глазах отражалась глубина, в которой тонули все вопросы. Лира с опаской осмотрела ее повнимательнее и с удивлением заметила шрам на ее скуле: неровный, будто выжженный молнией. «Как мамино родимое пятно», – мелькнуло в голове.

Три дня они молчали. Наона отвечала на слабые попытки Лиры заговорить ледяным взглядом, а ночью ворочалась на матрасе, сдерживая рыдания. На четвертый день, когда тюрьму накрыл ливень, и вода начала сочиться сквозь трещину в потолке, Наона заговорила. Ее голос был хриплым, будто перетертый гравием.

– Он бил их… – она смотрела на струйку воды, ползущую по стене. – Каждую ночь. Сначала меня. Потом и детей.

Лира, методично выдергивающая из своей голой пуховой подушки перья, замерла. Капли за решетчатым окном стучали в такт ее сердцу.

– Я думала, если буду терпеть, он выплеснет злость на мне, а их оставит. – Наона сжала пальцами края умывальника, на который опиралась, и ее костяшки побелели. – Но однажды ночью он вломился в комнату к Полли… Моей девочке. Она плакала, звала меня, и я просто…

Лира почувствовала, как по спине пробежали мурашки. Она буквально увидела это: темный коридор, дрожащие руки на ручке двери, нож на кухонном столе.

– Я ударила его. Только один раз. Но он больше не встал. – Наона повернулась к Лире, и в ее глазах вспыхнуло что-то дикое, животное. – Судья сказал, я могла убежать. Но куда? С двумя детьми и нулем в кармане?

Лира потянулась к кувшину с водой, но Наона резко схватила ее за запястье.

– Ты… Ты же не отсюда. – Наона прищурилась. – Глаза как у ланьки. Руки мягкие. Что ты здесь делаешь?

Лира попыталась вырваться, но Наона сжала сильнее. Так когда-то делала ее мама в моменты отчаяния и попытках достучаться до нерадивой дочери. На мгновение вместо лица едва знакомой женщины Лира увидела самое любимое и теплое, с родимым пятном. Ее глаза обожгло от подступивших слез.

– Меня обвиняют… в соучастии, – Лира сдавленно выдохнула, стараясь не сипеть от боли в запястьях; внутри все бурлило. – Я была в банде. Но не… не участвовала. Я просто…

– «Просто» здесь не работает, девочка, – Наона отпустила ее руку и горько усмехнулась. – В этом мире либо ты волк, либо мясо. Умрешь либо от рук преступника, либо как преступник.

Дождь усилился. Лира прижала ладони к груди, чувствуя, как дар шевелился под кожей, будто голодный зверь. Она не планировала раскрываться, но голос Наоны, тоже до одурения похожий на мамин, размораживал душу.

– Тебе так больно, – прошептала она, но этого хватило, чтобы Наона услышала.