скачать книгу бесплатно
Ведь власть над Россией могут захватить не иностранцы, не эсеры, не эрдеки, а белые!
«Возрождение», рубрика «Маленький фельетон», Париж, 19 июля 1929, № 1508, с. 3.
Накануне
Перед наступающим завтра высокоторжественным днем первого августа[178 - Первое августа 1929 г. европейские и советские коммунисты проводили «Международный красный день борьбы против империалистической войны», учрежденный на 4-м конгрессе Коминтерна в 1928 г. и приуроченный к годовщине начала (для России) Первой мировой войны.] хочется обратиться к европейской культурной публике с искренним приветствием от имени русской эмиграции и сказать от чистого сердца:
– С праздником, господа!
– Желаю всем полного успеха в наступающем революционном году!
– Чтобы вам самим и деткам вашим приятно жилось от окончательного сближения с советской Россией.
В сей торжественный день коминтерн собирается показать вам, мсье, джентльмены, герры, синьоры и панове, какая радость может охватить Старый Свет, если он целиком войдет в орбиту советских социальных республик.
И не уклоняйтесь, господа, от светлого социалистического праздника, а примите с радостью веяние нового мира, построенного на высших началах гуманности и справедливости.
Даже если кого-либо из вас и ударят кастетом.
Ибо что такое коренной зуб в сравнении с коренным переустройством социального бытия?
Мы, русские эмигранты, праздновать первое августа не намерены, так как отпраздновали вволю все социалистические праздники в свое время и на своей собственной родине.
Устали порядком. И времени свободного нет.
Да и праздники подобного рода, когда их испытываешь ежедневно, и днем, и вечером, и ранним утром, и поздней ночью, и притом не день и не два, а подряд несколько месяцев или несколько лет, уже теряют прелесть, превращаясь в серые будни.
Но вам, джентльмены, синьоры, панове, один день в году посвятить на коммунистическое веселие не лишне. Никакая торговая связь, никакая дипломатическая дружба не дадут такой интимности в связи, не сблизят так с новыми социальными формами, как общее торжество, сметающее условные границы народов.
Нужно же вам увидеть, к какому светлому будущему стремится коммунист, когда его выпускают на улицу.
И позволяют устремляться в любую светлую сторону, без различия дверей и витрин.
Необходимо почувствовать, хотя бы в праздничном претворении, сладость общего обладания движимостью, счастье падения перегородок отделяющих кассиров от публики.
Коминтерн знает, что вы страдаете излишней теоретичностью в этих вопросах. Ему известно, как бледна и худосочна ваша симпатия, благодаря отсутствию живых впечатлений.
Он понимает, что нельзя испытывать блаженства любви на расстоянии тысячи верст.
И вот вы имеете возможность восполнить пробел во всех странах, где парламенты успели взрастить своих Керенских.
Будем надеяться, что хоть один день вы потанцуете на коммунистическом празднике.
Будем верить, что ощутите вы не далекое, а самое близкое дыхание новейшей Дульцинеи, этой прекраснейшей из фамм де менаж.
А кому следовало бы пожелать особого счастья в день коммунистического нового года, – это отдельным буржуазным поклонникам союза советских республик.
Хорошо, если бы у Леона Блюма на фабрике коммунисты разделили между собой все ленты и пошли бы по городу нарядные, разукрашенные, как тореадоры.
Чтобы хоть раз в году Блюм испытал радость справедливого распределения ценностей.
И мэру пригорода Клиши тоже желаем, чтобы во всех домах его явочным порядком поселились коммунисты, заняв всю жилплощадь и выбрав собственных домкомов.
И в германском Рейхстаге, хотя бы на один только день, пусть появится матрос Железняк.
Чтобы еще раз, после первого мая, почувствовали немцы, как закадычные друзья умеют хватать за кадык.
И английским экскурсантам не мешало бы, чтобы по дороге в СССР попали они под коммунистическое торжество где-нибудь на чужой улице, не зная расположения боковых переулков.
И, наконец, пожелаем от всего сердца блестящему английскому саморекламисту Бернарду Шоу, чтобы осуществилась, наконец, мечта его увидеть обновленную Европу. Чтобы из квартиры его вынесли всю мебель, все коллекции, несгораемый шкаф. А библиотеку разобрали бы по рукам, и читали бы и помнили, какой просвещенный человек собирал ее для хозяйственных нужд пролетариата.
Итак, с праздничком, господа.
«Возрождение», рубрика «Маленький фельетон», Париж, 31 июля 1929, № 1520, с. 3.
Конфор-модерн
Помимо различных разделений на партии, группировки, объединения, епархии и землячества, русские парижане распадаются еще на две резко очерченные группы:
На чистых горожан, проживающих в черте города и презирающих глухую провинцию.
И на дачников, живущих в банлье, за чертой, и презирающих в свою очередь городской шум и сутолоку.
Хотя эти две мощные группы до сих пор не выбрали своих председателей, не имеют правлений и не вступают даже во взаимную полемику на страницах газет, тем не менее представителей обеих групп не трудно различить по некоторым признакам.
Провинциал обыкновенно приезжает в Париж с зонтиком. Даже в хорошую погоду. Затем, если вчера был дождь, башмаки у него обязательно испачканы, хотя в Париже сухо и чисто. Наконец, поздно вечером, на заседании каком-нибудь или на благотворительном вечере, провинциала всегда легко узнать по карманным часам, на которые он поминутно поглядывает, а иногда даже прикладывает к уху.
Коли концерт, например, затянулся и лучшие певицы оставлены на конец программы, подобные певцы никогда не имеют у провинциалов успеха.
Наоборот, каждое биссирование номера раздражает. Каждое фермато[179 - Правильно: фермата; fermata – остановка, задержка (итал.), знак музыкальной нотации, предписывающий исполнителю увеличить по своему усмотрению длительность ноты.] тревожит. А продолжительных аплодисментов со стороны этих слушателей ни один самый замечательный артист не добьется.
Парижане неистовствуют, ревут, хлопают. Овации продолжаются минуты две-три.
А провинциал хмурится, нервничает. Не вытерпев, наконец, вскакивает:
– Довольно! Тсс! С ума сошли, что ли?
Да и действительно. Очень нужно какое-то там «Не уходи, побудь со мною», если последний поезд уходит ровно без четверти час.
Однако, если чистого провинциала легко можно узнать в городе по его своеобразным замашкам, то не менее легко распознать чистого горожанина, когда он заберется в дальнюю местность и начнет искать квартиру добрых знакомых.
В этом случае на человека жутко смотреть. До того он беспомощен.
Хотя в руках и чертеж со всеми необходимыми улицами, и адрес четко написан, и дом обозначен двумя или тремя крестиками – все равно. Местные прохожие – люди как люди. А парижанин, точно ребенок, потерявший папу и маму.
Идет посредине дороги, неуверенно опираясь на ноги, беспомощно оглядывается по сторонам, будто недавно появился на свет. И что-то грустно шепчет. Заговаривается.
А зимой, в темный дождливый вечер, нет ничего печальнее, чем вид такого бесприютного скитальца в глухом переулке.
Калитки заперты. Ставни прикрыты. У ограды хрипло лают собаки.
А он, как тень, одиноко бродит среди заборов, шлепает ногами по лужам, останавливается у каждых ворот, жжет мгновенно затухающие спички, вытягивается во весь рост, чтобы увидеть номер. И время от времени слышится во мраке его жалобный голос:
– Иван Федорович! Где вы?
Мне скажут, должно быть, – вот Вы сами провинциал, живете в банлье… И даже из вашего описания явствует, что жить в Париже гораздо удобнее. Светло, чисто, не надо думать о поездах.
Это-то так. Верно. Но все-таки…
Был я, например, на днях в гостях у парижских знакомых. Дом у них, действительно, гораздо лучше нашей скромной загородной дачки. Два колоссальных корпуса, четыреста квартир, расположенных по обе стороны двора и населенных, главным образом, русскими. Свету много, чистота удивительная, комфорт самый модерн…
Ну, а по делу нельзя поговорить. Совершенно немыслимо.
Сидим у открытого окна, начинаем излагать друг другу сущность вопроса. А из окон и с балконов четырехсот квартир несутся звуки оживленной городской жизни.
– Хорошо, а как же Коренчевскому удастся объединить эмиграцию на деловой почве? – громко спрашиваю я собеседника.
– Нашлепать его нужно, вот что! – слышу в ответ решительный женский голос, хотя мой собеседник мужчина.
– Кого нашлепать? – удивленно повышаю я голос. – Коренчевского?
– Да это не я! – кричит хозяин, приставив ко рту ладонь, сложенную трубкой. – Это соседка!
– Я бы такого сына каждый день порол! – восклицает рядом невидимый мужской голос. – Ему Елена Ивановна говорит снизу, что нехорошо корки бросать, а он на нее сверху плюет.
– Сюзанн, вьен-з-иси[180 - Viens i?i – идите сюда (фр.).].
– Расскажите вы ей, цветы мои! – начинает заливаться где-то зловещее контральто.
– Наталь Михайловна! А Наталь Михайловна!
– Это вы, Никита?
– Это я, Наталь-Михайловна!
– Как ее я люблю! – неистово продолжает Зибель.
– Скажите Марии Степановне, чтобы к Бакуниным шла. Работа есть.
– Кого любите? Цветы?
– Работа есть говорю! Для Марии Степановны!
– Морис, тю а ресю ожурд-юи тэ гаж. Донн муа анкор ен не д-аржен[181 - Tu as re?u aujourd’hui te gage. Donnes moi encore un n’argent. – Ты получил сегодня залог. Дай мне еще денег. (фр.).].
– О, ла-ла!
– Марья Степановна! Бакунины просили зайти. Работа есть.
– Не могу я идти. У меня и так работы по горло.
– А я бы не только порол. Я бы в исправительное отделение отдал.
– Ну, да. Еще чего не доставало. Шура! Шуу-ра!
– А?
– Иди домой!
– Еще рано!
– Шуу-рка! Я тебе говорю! Сию минуту!
– Все равно, политического момента вы никак не исключите, – придвинув стул, кричит мне на ухо собеседник. – Бытовая сторона, так или иначе, при практическом осуществлении столкнется…
– Не слышу! С автобусом?
– Нет, я говорю… Модусом… Понимаете? Политическая сторона при практическом осуществлении…
– Что? Бакунина?
Собеседник машет рукой, отодвигается. За окном гул и крики усиливаются. Зибель окончился, начался «Бедный конь в поле пал». В ответ на возглас «отоприте» раздались сначала крики «закройте окно!», затем где-то завели граммофон. Вслед за граммофоном четыре-пять радио. Послышался свист. Смех. «Довольно!» «Ассе!» Собаки где-то завыли. Заплакали дети…
– Ну, мне пора! – взглянув на часы, закричал я. – Поезд скоро отходит!
– Несчастный! – послышался в ответ иронический вопль хозяина. – Опять поезд? Провинциал!
– Опоздал? Нет, не опоздал. До свиданья!
– Отоприте!
* * *
О милое мое банлье! Неужели же я променяю когда-нибудь тебя на конфор[182 - Confort – комфорт, уют (фр.).], даже наимодерн?
«Возрождение», рубрика «Маленький фельетон», Париж, 4 августа 1929, № 1524, с. 3.
Памяти Мулен-Руж
С душевным прискорбием узнал я от родных и знакомых, что в Париже закрылся знаменитый Мулен-Руж.
Хотя Мулен-Руж мне нисколько не нужен, и был-то я в нем за всю свою жизнь всего один только раз, совершенно случайно (приезжали как-то из Америки родственники и потребовали, чтобы я, в качестве старожила, показал им достопримечательности Парижа), однако все-таки тяжело на душе.
Как будто что-то близкое оторвалось, покатилось и потерялось. Вроде пуговицы.
Знаешь, что, в сущности, грустить нечего, что вместо Мулен-Руж есть еще всякие Казино и Фоли-Увриер или Бержер, но неприятное чувство не исчезает.
Был мюзик-холл, и нет мюзик-холла. Ходили вниз и вверх по бутафорским лестницам около ста талантливо раздетых женщин с огромными перьями на голове… И вот не ходят теперь талантливые женщины по лестницам, не качаются перья и не ревет музыка.
