скачать книгу бесплатно
Раз десять, двадцать, a может быть и тридцать перечел я письмо Меньшикова и один, и вместе с женой. Немедленно ответил, что с радостью перееду в Петербург, что работать в «Новом времени» мне будет очень приятно. А если что меня смущает, то это мой преклонный возраст: мне уже 29 лет, и едва ли я смогу значительно усовершенствоваться в литературном отношении.
В ответном письме Меньшиков сообщил мне, что мой преклонный возраст его не пугает, что он благословляет меня на переезд. И через месяц мы с женой были уже в Петербурге.
Но какое свинство! Неужели рецензенты ругали меня именно за антисемитизм? Ведь я никогда в жизни антисемитом не был!
Петербург
«Люблю тебя, Петра творенье,
Люблю твой строгий, стройный вид…»
В сердце каждого, кто родился и постоянно жил в Петербурге, всем известное вдохновенное обращение поэта к родной столице вызываете восторженный отклик. Державное течение Невы; прозрачный сумрак белых ночей со спящими громадами дворцов, с отблеском адмиралтейской иглы; две зари, сменяющие друг друга; недвижный воздух и мороз жестокой зимы; бег санок вдоль Невы… Как все близко и дорого коренному петербуржцу!
Но провинциал, попадавший в Петербург, ощущал это очарование не сразу. Южанину с берегов Черного моря летнее небо казалось здесь скромным и бледным: солнце – чопорно-сдержанным; весна – застенчиво-скромной, таящей про себя радость возрожденья природы: и осень – слишком унылой, со мглой туманов, с моросящим дождем; и северное море – бесцветным.
И даже гордость Петербурга – белые ночи, с их беззвучными сказками, были непонятными, чуждыми, вызывавшими не волшебные сны, а нервность бессонницы.
Не скоро уроженцу юга во всей полноте раскрывалась колдовская прелесть столицы. Долго тосковал он по своим летним ночам с темным небом черного бархата; по огненным лучам июльского солнца; по буйной весне, по густому темно-синему морю…
Но проходил срок – и расцветала любовь к красавице севера. Закреплялась навсегда, до последнего вздоха. И в восторженном созерцании и в сладостных воспоминаниях.
Коренные петербуржцы любили свою столицу от рождения – как мать. Петербуржцы же, родившиеся вдалеке от нее, влюблялись в нее: была она для них вечной невестой.
Помню – приехав сюда в конце лета 1912 года из Одессы, был я удивлен и даже огорчен унылым видом столицы. Серое небо, серые здания. На улицах, несмотря на множество народа, как будто бы пусто. Нет столиков на тротуарах возле ресторанов, кондитерских. И все сдержанно, тихо, без всякого оживления. Вместо широких улыбок – серьезные лица. Вместо громкого говора – едва слышная речь. А главное – где полные жизни и смысла одесские жесты?
Одессит, когда говорит, выражает мысли всем своим организмом: и глазами, и бровями, и шеей, и руками, и ногами, и, в придачу, разумеется, языком. А петербуржец разговаривает так, как одессит молчит; не мелькают в воздухе руки, не работают локти, не подергиваются плечи, ноги не принимают участия в беседе. И никто не теребит пуговиц на чужом пиджаке, когда нужно передать особо важную мысль.
И, вообще… Каким безучастно-холодным ко всему показался мне Петербург после провинции! Жители больших домов не знают, кто живет в соседней квартире. На улицах редко кто с кем раскланивается, так как знакомые редко встречаются. Во время очередных сенсаций или происшествий никто не собирается на углах улиц, не комментирует событий с азартом, с горячностью. И все равнодушны к тому, кто прошел мимо или проехал. У нас, в Одессе, едет прокурор Палаты – и все оборачиваются. Промчался полицеймейстер – все глядят вслед. А тут – мелькают министры, губернаторы, приехавшие по делу в столицу, сенаторы, члены Государственной Думы, знаменитости оперы, драмы, живописи, литературы… И почти никакого внимания.
Стоит ли после этого быть знаменитостью, или играть большую роль в жизни страны?
Через несколько дней после приезда в Петербург отправился я с визитом к М. О. Меньшикову в Царское Село.
Разумеется, волновался перед этой поездкой изрядно.
Впоследствии Меньшикова узнал я достаточно хорошо, сохранил о нем трогательное воспоминание. Но до личного знакомства были у меня о нем самые противоречивые сведения. Правые, конечно, превозносили его. Левые же, наоборот, бранили с яростью и во всех отношениях. Называли Иудушкой в политике, Плюшкиным в жизни. Но и те, и другие считали его по дарованию выше всех блиставших в то время публицистов и фельетонистов: А. С. Суворина – «Незнакомца», и Сергея Атавы[85 - Сергей Атава (настоящее имя Сергей Николаевич Терпигорев) (1841– 1895) – писатель, публицист. Печатался в «Отечественных записках», «Новом времени».], и Буренина, и Амфитеатрова[86 - Александр Валентинович Амфитеатров (1862–1938) – писатель, публицист, литературный и театральный критик, драматург. После революции в эмиграции, жил в Италии.], и Сигмы-Сыромятникова[87 - Сергей Николаевич Сыромятников (псевдоним Сигма; 1864–1933) – журналист, писатель. Действительный статский советник. Учредитель «Русского собрания». Печатался в различных газхетах и журналах. Один из ведущих сотрудников газеты «Новое время» А. С. Суворина.], и Дорошевича[88 - Влас Михайлович Дорошевич (1865–1922) – журналист, театральный критик, публицист. Редактор газеты «Русское слово» (1902–1917). Считался одним из лучших фельетонистов дореволюционной России.].
Однако в силу того, что правая печать была у нас значительно менее популярна, чем левая, то либеральному общественному мнению Меньшиков представлялся каким-то чудовищем, средоточием всего того ужасного, что может заключаться в одном человеке.
Жил он скромно, замкнуто, экономно, несмотря на то, что получал огромный гонорар – около четырех тысяч рублей в месяц. И это давало повод говорить, что он феноменально скуп, что жалеет даже брать извозчика или покупать железнодорожный билет.
Обладал Меньшиков удивительной работоспособностью, умел изумительно быстро ориентироваться в обильных источниках для своих статей. И это создавало слух, будто у него имеется несколько секретарей, помогающих ему готовить очередной материал.
Меньшиков, к голосу которого прислушивались и с которым считались все видные бюрократы, начиная с министров, по общечеловеческой слабости любил, чтобы ему со стороны этих лиц оказывались знаки внимания. Зная это, многие министры, особенно вновь назначенные, делали ему визит, сообщая в беседе о главных линиях своей будущей деятельности. А это порождало нелепые толки о закулисной связи Меньшикова и вообще «Нового Времени» с правительством.
Наконец, бранили Меньшикова за то, что сначала писал он в левом журнале «Неделя» Гайдебурова[89 - Павел Александрович Гайдебуров (1841-1894) – журналист, издатель, общественный деятель. Революционер-демократ, либеральный народник.], a затем стал сотрудником консервативного «Нового времени». Называли его изменником, «ренегатом».
А, между тем, виноват ли был Меньшиков, что, развивая свое блестящее дарование, он не глупел, a умнел? Мы что-то не встречаем в истории русского и даже мирового журнализма, чтобы публицисты большого калибра, углубляя свои знания и опыт, переходили из правого лагеря в левый. Поправение есть признаки нормального развития всякого честно-мыслящего человека. Полевение же – в лучшем случае признак дегенерации.
Если употреблять жуткое слово «ренегат», то ренегатов у левых было немало, и даже таких, которыми может гордиться Россия. «Ренегатом» оказался Достоевский, который от кружка петрашевцев дошел до «Дневника писателя» и до кабинета «Гражданина» князя Мещерского[90 - Владимир Петрович Мещерский, князь (1839-1914) – писатель, публицист крайне правых взглядов. Действительный статский советник. Издатель-редактор журнала «Гражданин».]. В ренегатстве пытались обвинять Тургенева за его «Отцов и детей» и за «Новь». Ренегатом оказался до некоторой степени Лесков, которого левые ожесточенно травили за роман «Некуда», в котором автор осмелился описать распад «Знаменской Коммуны» нигилистов. О ренегатах Каткове и Льве Тихомирове[91 - Лев Александрович Тихомиров (1852-1923) – общественный деятель, публицист, писатель. В молодости народоволец, позднее монархист. Автор исторического труда «Религиозно-философские основы истории», повести «В последние дни».] говорить нечего: Катков, бывший в молодости радикалом, стал ярым противником нигилизма и сепаратизма, за что и был предан анафеме в левых кругах. Лев Тихомиров из революционера-террориста превратился в сотрудника «Московских ведомостей».
А в последнее время перед революцией – Струве[92 - Петр Бернгардович Струве (1870-1944) – общественный и политический деятель, редактор, публицист, историк, социолог, экономист. С 1918 в эмиграции, входил в правительство генерала П. Н. Врангеля. С 1921 жил в Праге, Берлине и Париже. Издавал журнал «Русское время». В 1925-1926 редактор газеты «Возрождение» (Париж). Один из учредителей Братства Святой Софии в Праге. Редактировал еженедельник «Россия и славянство».], Булгаков[93 - Сергей Николаевич Булгаков (1871-1944) – философ, богослов, священник, теолог. Один из основателей Свято-Сергиевского богословского института в Париже.], Франк[94 - Сергей Людвигович Франк (1877-1950) – философ, религиозный мыслитель. В 1933 был выслан из России. Жил в Берлине, преподавал в Религиозно-философской академии в Берлине, позднее жил во Франции и затем в Лондоне.] и прочие социалисты, сменившие вехи? A после революции, в эмиграции, сколько поправевших, хотя бы Арцыбашев, Амфитеатров, Тыркова[95 - Ариадна Владимировна Тыркова-Вильямс (1869-1962) – писатель, критик, деятель дореволюционной либеральной оппозиции, член Конституционно-демократической партии. С 1920 в эмиграции, жила в Лондоне, с 1951 в США. Автор монографии «Жизнь Пушкина», трехтомника воспоминаний.], Мережковский?
Поэтому как-то странно видеть людей, остающихся социалистами до глубокой старости. Они кажутся застарелыми гимназистами или студентами, на которых многолетний жизненный опыт не произвел никакого впечатления. В рассуждениях этих социалистических старцев всегда чувствуется своеобразный склероз мышления. Подобные старики – меньшевики или эсеры, если они искренни, до некоторой степени напоминают престарелых поэтов, пишущих дрожащими руками любовные вирши. Социализм, анархизм и нигилизм, как и любовная лирика, извинительны только в молодости. Но они сильно компрометируют голову, украшенную почтенной сединой.
Меньшиков принял меня очень любезно. Наружность его была не представительна. Маленький рост, большая голова, жидкая бородка, очки на носу. Сидел он в кресле, поджав под себя одну ногу. Говорил неторопливо, тем усталым, слегка разочарованным тоном, каким говорят обычно люди, избалованные успехом и общим вниманием.
По молодости лет, я думал, что мне следует сразу же рассказать ему свою биографию, чтобы он понял, какой я умный и образованный. Но Меньшиков без особого стеснения ликвидировал мой монолог.
– Я вам дам рекомендательное письмо к главному редактору Михаилу Алексеевичу Суворину, – сказал он. – Вы заранее напишите фельетон, и лучше не один, а два или три, и захватите с моим письмом. Только… вы хорошо ли обдумали, куда поступаете? – неожиданно добавил он, пытливо взглянув на меня.
– То-есть… как?
– Имейте в виду, что быть нововременцем – это в русской литературе клеймо. С нашим клеймом вас уже ни в какой толстый журнал или в книгоиздательство, кроме суворовского, не пустят. Если вы напишете книгу, ни в одной левой газете об вас никакого отзыва не дадут, даже ругательного. Левый лагерь, от которого зависит в России успех или неуспех писателя, накладывает на нововременца настоящее библейское прещение до седьмого поколения. Всероссийская критика приговаривает нас к гражданской смерти. К такой расправе, например, над Лесковым открыто призывал в печати Писарев, прося критиков не писать о Лескове абсолютно ничего, ни хорошего, ни плохого. И вы, наверно, замечаете, что этот прекрасный писатель, в силу отсутствия благожелательных отзывов, сравнительно мало читается. А вот Чехов… Если бы он вовремя не ушел от нас, так бы и остался простым Чехонте. Амфитеатров от нас тоже перешел к левым, чтобы выплыть на большую воду. Да это все и понятно, и строго осуждать нельзя, – со вздохом добавил Меньшиков. – Ведь живопись, литература, музыка – своего рода оранжерейные цветы, которым нужен и уход, и поливка. Самостоятельно и независимо они не в состоянии существовать. Для обывателей цветы только предмет роскоши, без которого они прекрасно могут существовать, кроме редких случаев похорон и свадеб. В прежние времена, когда существовали тираны, дожи, курфюрсты, короли-меценаты, – художники, поэты, композиторы пристраивались к ним, чтобы творить. И у нас, в России, пока все зависело от крепкой императорской власти, поэты писали оды царям. А теперь, когда признание и средства к существованию зависят не от флорентийских властителей или российских Фелиц, а от международных банкиров и революционной печати, все представители литературы и искусства принуждены искать почвы и поливки в либерально-социалистических кругах…
Меньшиков еще некоторое время продолжал развивать свою мысль. Затем снял ногу с кресла, встал и с некоторым сожалением посмотрел на меня.
– Ну, что же? – спросил он. – Не боитесь?
– Ничуть, – покраснев, отвечал я.
– В таком случае, с Богом. Я сейчас напишу письмо.
«Новое время»
Довольно мрачный снаружи, огромный темно-серый дом в Эртелевом переулке, номер шестой. Редакция – в первом этаже. Просторная передняя; слева – большой зал с гигантскими зеркалами, с глубокими кожаными креслами; кабинеты главного редактора и его помощника; длинный коридор, в который выходят многочисленные комнаты для отдельных сотрудников, для хроники, телеграмм, отдела внутренних известий. После провинциальных газет кажется, будто это не редакция, а департамент какого-то необыкновенного министерства.
С замиранием сердца вошел я в переднюю и был встречен редакционным курьером.
– Вам кого? – спросил он, увидев, что я беспомощно озираюсь по сторонам, вертя в руке конверт.
– От Михаила Осиповича Меньшикова… К господину Суворину.
Курьер взял письмо, удалился и вернулся минуть через десять, которые показались мне весьма продолжительными.
– Пожалуйте.
Кабинет Суворина, несмотря на свои размеры, казался тесным от громоздкой старинной мебели, от полок с блестящими переплетенными книгами, от тумб со статуями. На стенах – картины известных русских художников. Сам Михаил Алексеевич сидел за столом, на котором вздымался ворох типографских оттисков, и ожесточенно перечеркивал красным карандашом гранки со статьями сотрудников.
«Какая расправа! – со страхом подумал я, глядя на карандаш. – Не к добру это!»
– Я прочел письмо Михаила Осиповича, – строго произнес Суворин, внимательно глядя на меня сквозь пенсне. – Вы – из Одессы?
– Да… – нерешительно отвечал я, почувствовав в слове «Одесса» некоторое пренебрежение и недоверие. – Но я не одессит. Только учился в университете… А раньше, на Кавказе…
Мою попытку рассказать свою биографию он, как и Меньшиков, пресек в самом начале.
– Да, да. Это неважно. Вы принесли что-нибудь?
– Вот это… Маленькие фельетоны.
– Давайте.
Суворин с безразличным видом углубился в чтение. Пока он читал, я то краснел, то бледнел. От волнения ладони стали влажными. Как-никак – решалась моя судьба. А он продолжал читать с каменным видом и не улыбался. Пропало мое дело!
– Что же… Недурно, – произнес, наконец, он. – Это пройдет. А остальные придержите у себя, мне некогда. Только что здесь за подпись: «Калий»? В чем дело?
– Мой псевдоним, Михаил Алексеевич… Из химии…
– Нет уж, пожалуйста. Без всякой химии. Тут вам не Одесса. Вот, Михаил Осипович пишет вашу фамилию. Какая-то длинная. Сократите ее и сделайте псевдоним. Сядьте в сторонку, подумайте. А я буду работать.
Он продолжал свое прежнее страшное занятие – черкать гранки накрест карандашом. Как потом я узнал, все статьи сотрудников, ненапечатанные на машинке, для удобства чтения редактором и помощником сначала посылались в типографию, a затем уже читались в оттисках и одобрялись или браковались.
– Ну, что? – спросил через несколько минут Суворин. – Как дела?
– А вот, колеблюсь. Может быть, подписываться: Тренников?
– Тренников? Не особенно… Будут вас называть Тренников-Бренников.
– В таком случае – Ренников?
– Ренников? Что же… Хотя Хренникова напоминает, но можно. Подпишите. А теперь идемте к моему помощнику Мазаеву. Я вас познакомлю, и вы обычно будете приносить свои рукописи ему.
Помощник главного редактора Михаил Николаевич Мазаев[96 - Михаил Николаевич Мазаев (1869-1914) – журналист, историк литературы. Редактор газеты «Новое время», также вел в ней отдел «Среди газет и журналов».] оказался очень милым меланхолическим человеком. Он положил одобренный Сувориным фельетон на стол, предложил сесть и молча уставился на меня своими добрыми усталыми глазами. Эти глаза, как мне показалось, с покорной грустью говорили: «Вот еще один лишний человек, который будет мне надоедать».
Почувствовав в Мазаеве деликатного и безропотного собеседника, я немедленно начал рассказывать ему свою биографию. И он поступил со мною совсем не так резко и безжалостно, как Меньшиков или Суворин. Мило кивал головой, грустно улыбался и о чем-то усиленно думал, время от времени заглядывая в какую-то лежавшую перед ним чужую рукопись.
И, вот, с того дня стал я сотрудником «Нового времени». Однако, странное дело. Прежде, в провинции, писал я непринужденно, легко, не задумываясь над тем, что скажет читатель. А здесь, в продолжение долгого времени, садился за фельетон и ощущал какую-то робость. Напишешь, и самому не нравится. Перечеркнешь, начнешь заново – опять нехорошо. И, главное – никакого контакта с теми, для кого стараешься. Бывало, в Одессе, а особенно в Кишиневе, – выйдешь на улицу, встретишь знакомого, и сразу догадаешься, понравилась ли ему моя очередная статья, или нет. Если сам о ней заговорит, значит неплохо; если же станешь разговор наводить на нее, a собеседник увиливает и говорит о погоде или об общих знакомых, значит дело неважно.
А тут, в «Новом времени», тираж около ста тысяч. Если одну газету читает на круг пять человек, то полмиллиона критиков. И каких! Премьер-министр, министры, придворные чины – камергеры, шталмейстеры, егермейстеры, не считая камер-юнкеров; затем – члены Государственного Совета, сенаторы, члены Святейшего Синода, директора департаментов, губернаторы, жены их, дети, родственники… Есть от чего взволноваться!
Пишешь для них, дрожит в руке перо. И хотя сидишь в своем кабинете один, все равно – страх охватывает. Кажется, будто из одного угла смотрят сенаторы, из другого губернаторы, из третьего члены Святейшего Синода и с негодующим удивлением говорят: «Кто это еще появился? Почему веселится? Кому это надо?».
С ужасом увидел я, что из-за подобного страха статьи мои стали выходить бледными. А, в довершение всего, печатали их редко. Как-то раз, встретив в редакции Меньшикова, я решил пожаловаться ему на свое тяжелое положение.
– А почему вы волнуетесь? – с удивлением спросил Михаил Осипович. – Вам, ведь, определили жалованье?
– Да.
– Вот и будьте довольны. А что редко печатают, не беда. У нас так много сотрудников, что нельзя удовлетворить всех. Вы должны писать непрерывно; бить, так сказать, как фонтан. Ну, а редактор иногда подойдет к вашему бассейну и зачерпнет.
Фонтан Меньшикова меня, разумеется, не утешил. Но делать нечего. Начал я писать каждый день; некоторые статьи сам браковал, некоторые браковал Суворин, перечеркивая их своим зловещим карандашом; но некоторые, все-таки, проходили. Как я заметил, к «Новому времени», как к газете солидной и в некоторой степени «величественной», к голосу которой прислушивалась вся Россия и чужие державы, не подходила та легковесность и развязность, с которой писали провинциальные газетные авторы.
Так, в упорной работе над выработкой хорошего петербургского тона прошло у меня несколько месяцев. И, вдруг, – о, радость! Пришел счастливый день, когда я отличился перед всеми сотрудниками и всеми читателями:
Из-за моего фельетона издательство Суворина оштрафовали на три тысячи рублей!
Произошло это радостное событие так. Написал я о С. Д. Сазонове[97 - Сергей Дмитриевич Сазонов (1860-1927) – государственный деятель. Министр иностранных дел (1910-1916). Активный участник Белого движения. В 1919 министр иностранных дел Всеросийского правительства Колчака и Деникина.] статью, обвиняя министра иностранных дел в провале нашей политики на Балканах в вопросе о Боснии и Герцеговине. Михаилу Алексеевичу фельетон понравился, но он у себя в «Новом времени» напечатать его не решился и передал своему брату Борису в «Вечернее время». В фельетоне Сазонов изображался в довольно карикатурном виде. Задорный и смелый Борис Суворин статью напечатал немедленно, без колебаний. А на следующий день получил из министерства внутренних дел через цензурный комитет извещение, что его газета подвергнута штрафу.
Такие случаи бывали и раньше. Не только «Вечернее время», но и более сдержанное «Новое время» за время своего существования нередко подвергались административным карам в виде предупреждений, запрещения розничной продажи и штрафов, что явно указывало на полную независимость этих газет от правительства.
Дня два спустя после моей статьи к нам в контору явился полицейский чиновник и потребовал уплаты штрафа.
– Вот, пожалуйста, – любезно ответил заведующий, который действовал по инструкции Бориса Суворина. – Получите.
И он галантным жестом указал чиновнику на два огромных тяжелых мешка, перевязанных сверху веревкой.
– То есть, что это? – изумился представитель власти.
– Причитающиеся правительству три тысячи. В медных монетах.
– Позвольте, но я в таком виде не желаю принять!
– Простите… В каком виде получаем от читателей, в таком и выдаем. А если вам самому трудно, вызовите городовых или пожарных.
В день оштрафования газеты чувствовал я себя бенефициантом.
Все шутливо поздравляли, жали руку. Меньшиков, встретив меня в редакции, одобрительно похлопал по плечу.
И с тех пор статьи мои в «Новом времени» стали появляться все чаще и чаще. Спасибо цензурному ведомству!
А. С. Суворин
Мне было очень жаль, что я не застал в живых знаменитого Алексея Сергеевича Суворина. Он скончался за несколько месяцев до моего поступления в «Новое Время».
Память о нем была еще жива в редакции. Про покойного редактора часто говорили, вспоминали с любовью и с уважением.
До основания своего «Нового времени» Алексей Сергеевич был сотрудником «Санкт-Петербургских Ведомостей» Корша[98 - Валентин Федорович Корш (1828–1883) – журналист, публицист, переводчик, историк литературы. Помощник редактора, а затем редактор газеты «Московские ведомости» (1850–1862). Редактор газеты «Санкт-Петербургские ведомости» (1863–1874).], и его талантливые фельетоны за подписью «Незнакомец» пользовались уже тогда большим успехом. Однако, молодого энергичного журналиста не удовлетворяла работа в чужой газете. Его мечтой было создать свой собственный печатный орган, в котором он мог бы быть вполне независимым.
И, вот, в 1876 году представился случай купить по дешевой цене небольшую, влачившую жалкое существование газетку «Новое время», издававшуюся Киркором[99 - Адам Гонорий Карлович Киркор (1818–1886) – издатель, журналист, археолог. Исследователь литовских и белорусских древностей.] и Трубниковым[100 - Константин Васильевич Трубников (1829–1904) – журналист, издатель. Издатель и редактор нескольких периодических изданий в Петербурге, включая газету «Новое время» (1875–1876).]. Суворин сразу преобразовал дело. Отмежевался от прежнего издательства в передовой статье своего первого номера, выпущенного 29-го февраля, в день Кассиана; пригласил в число сотрудников наиболее талантливых старых коллег по «Петербургским ведомостям» – Виктора Петровича Буренина, К. А. Скальковского[101 - Константин Аполлонович Скальковский (1843–1906) – горный инженер, писатель, публицист, журналист.], Софью Смирнову[102 - Софья Ивановна Смирнова-Сазонова (1852–1921) – писательница. Автор пяти романов, получивших всеобщее признание. Печаталась в «Отчественных записках» и «Новом времени».], Б. В. Гея[103 - Богдан Вениаминович Гей (настоящая фамилия Гейман; 1848–1916) – журналист. Редактор отдела внутренних известий в газете «Новое время».], – и газета сразу привлекла внимание публики.
В это время начинались события на Балканах, приведшие к русско-турецкой войне. Произошло восстание в Герцеговине. Черняев[104 - Михаил Григорьевич Черняев (1828–1898) – генерал. Туркестанский генерал-губернатор. Главнокомандующий сербской армией.] со своими добровольцами направился на фронт. Будучи ярым славянофилом, Алексей Сергеевич стал горячо призывать русское общество к защите угнетенных славян. Поехал на Балканы в качестве военного корреспондента собственной газеты. Затем вернулся, отправил вместо себя на театр военных действий Буренина, сам стал писать свои «Маленькие письма», призывавшие к полному освобождению балканских братьев…
И постепенно в «Новое время» стали стекаться лучшие литературные силы. С середины 80-х годов в числе сотрудников газеты находились поэт Фофанов, Антон Павлович Чехов, Амфитеатров, Потапенко[105 - Игнатий Николаевич Потапенко (1856–1929) – писатель, драматург. Необыкновенно плодовитый, был популярен в дореволюционной России.], Сигма-Сыромятников, В. В. Розанов, Сергей Атава, Невежин[106 - Петр Михайлович Невежин (1841–1919) – драматург, писатель. Писал романы, рассказы и повести, особенным успехом пользовались его пьесы, ставившиеся в московском Малом театре и во многих театрах в различных городах России. Позднее его пьесы шли в театрах русского зарубежья.], Ю. Беляев[107 - Юрий Дмитриевич Беляев (1876–1917) – журналист, писатель, драматург, театральный критик. Заведовал театральным отделом в газете «Россия» (редактор А. В. Амфитеатров), затем стал сотрудником «Нового времени» А. С. Суворина. Автор повестей («Барышни Шнейдер», «Городок в табакерке»), пьес («Псиша», «Дама из Торжка»), статей о театре, фельетонов, пародий.]. В литературном приложении к газете печатались произведения Майкова[108 - Аполлон Николаевич Майков (1821-1897) – поэт. Член-корреспондент С.-Петербургской Академии наук. Сторонником славянофилов.], Полонского[109 - Яков Петрович Полонский (1819-1898) – поэт, писатель, журналист. Автор популярных песен и романсов («Мой костер в тумане светит» и пр.).], Костомарова[110 - Николай Иванович Костомаров (1817-1885) – историк, писатель, публицист, общественный деятель. Литературно-исторические очерки печатались в либеральных изданиях и позднее были собраны вт отдельную книгу. Эти работы воспринимались очень критически признанными историками того времени, в частности С. М. Соловьевым и В. О. Ключевским.], Мордовцева[111 - Даниил Лукич Мордовцев (1830-1905) – писатель, историк, публицист.].
А параллельно с возраставшим успехом газеты развивалась и техническая сторона издательства. Были созданы прекрасная типография, цинкография, типографская школа; открыты собственное книгоиздательство и книжные магазины в Петербург, Москве, Саратове, Харькове, Одессе, Ростове-на-Дону. Наконец, приобретено железнодорожное контрагентство с многочисленными книжными киосками на больших станциях.
Национализм во внутренней политике и славянофильство с франкофильством – в политике внешней сделали «Новое время» самой влиятельной в России и заграницей газетой. По передовым и руководящим статьям его иностранные политические деятели определяли настроение и мнения русского общества по тем или иным международным вопросам. Однажды за статью, направленную против агрессивного поведения Германии, Бисмарк потребовал от Императора Александра III немедленного закрытия «Нового времени», на что император, конечно, ответил категорическим отказом.
Будучи независимым националистом, без всяких партийных шор, Алексей Сергеевич имел в составе сотрудников лиц разных политических оттенков, за исключением, разумеется, республиканцев и социалистов, что создало из «Нового времени» своего рода «Парламент мнений». Сообразовываясь с государственными интересами России, Суворин поддерживал правительство, когда находил его мероприятия разумными, но нередко и восставал против действий тех или иных министров, когда находил их вредными.
Широкий внепартийный национализм Алексея Сергеевича политические враги старались представить русскому общественному мнению как неустойчивость взглядов; левые круги даже дали «Новому времени» кличку «Чего изволите», распространяя клевету о заискивании Суворина перед правящими кругами. Сами завися от подачек внутренних и внешних недоброжелателей Российской Империи, эти клеветники по своей психологии не допускали мысли, что могут существовать издатели или редакторы, не заглядывающие в чужой карман. И если многие либерально настроенные люди считали «Новое время» зависимым «черносотенным» органом, то только потому, что сами не читали его, а судили со слов социалистических газет и листков.
Старые сотрудники Алексея Сергеевича сообщили мне многое о личных качествах этого удивительного русского человека.
К концу жизни престарелого редактора-издателя стали одолевать разные недуги, и сделался он тогда слишком строгим, даже ворчливым, и редакционная молодежь сильно боялась его. Некоторые, входя в редакцию, со страхом спрашивали в передней курьера Василия, спустился ли из своей квартиры Алексей Сергеевич? Когда на лестнице раздавался кашель сурового старца и слышался стук его палки, все настораживались. За малейший промах или упущение в информации Алексей Сергеевич разносил и громил хроникеров, стуча палкой по столу, на котором обычно эта палка покоилась во время работы владельца. И особенно зловеще звучал этот грозный предмет, когда редактору приходила в голову мысль, что автор заметки нарочито кого-то рекламирует, думая извлечь из этого личную выгоду. Сам до щепетильности честный, Алексей Сергеевич требовал абсолютной честности и от других. Отдел хроники и театральных рецензий были областями особенно уязвимыми для злоупотреблений. И тут Суворин был беспощаден.
Однако если старик видел, что напрасно заподозрил кого-либо в недобросовестности, он тут же менял тон, начинал расспрашивать обиженного, как он живет, как себя чувствует, и затем – предлагал аванс.
