скачать книгу бесплатно
Она осталась. Возможно потому, что перспектива возвращения домой пугала ее еще больше. Но предварительно она выбрала себе укромный уголок и не спеша, с особым наслаждением выкурила сигарету. Однажды она слышала, что тяга к сигаретам на самом деле не что иное, как подавленное сексуальное желание. Сублимация орального удовольствия. Если верить Фрейду, она так и не сдвинулась с этой первой, оральной стадии, которую должна была преодолеть лет эдак двадцать назад. Впрочем, если верить истории, он тоже.
«Если бы человек, каждый раз беря в рот сигарету, представлял себе вместо нее нечто совершенно иное, абсолютное большинство курильщиков вскоре бросило бы курить.
По-моему, блестящий аргумент против Фрейда.
Можно продавать как антитабачную рекламу.
Курение – это действие совершенно бессмысленное с точки зрения физиологии, а значит приносящее определенную пользу в сфере нематериальной. Кто-то грызет семечки, кто-то тупо щелкает по каналам, один играет в компьютерные игры, другой занимается мастурбацией, третий сидит в социальных сетях, четвертый – на игле, пятый напивается до потери сознания, шестой заводит очередную интрижку, седьмой сосет леденцы или наедается шоколадными конфетками. Где смысл этих действий? Смысл их не в результате, а в самом процессе.
Затуманивания мозгов. Краткосрочного абстрагирования от смердящих результатов жизнедеятельности нашего бытия. Получения удовольствия и отсрочки неудовольствия.
Вот сейчас она пытается отсрочить нечто неприятное и заняться чем-то приятным, например этим рассуждением. И если так посмотреть, то вся наша жизнь – сплошное курение, действие бессмысленное с точки зрения физиологии, а значит приносящее определенную пользу в сфере нематериальной. А если так, тогда почему следует запрещать курить в общественных местах, а не есть или не дышать? Не логичнее ли сразу запретить людям размножаться?
Черт, я уже опаздываю».
14:03
Это был он.
Психологом оказался мужчина, причем именно такого типа людей, который ее особенно раздражал. Когда в классе одна из девушек грохнулась в обморок, она одна осталась сидеть на стуле и, понаблюдав некоторое время за суетой остальных, продолжила решать задачу по алгебре. Когда она с разбега налетела на торчавшую из асфальта железяку и разбила палец на ноге в кровь, ее отец, шедший рядом, не заметил в ней никаких изменений. Он заметил только кровь, сочившуюся на подошву, после того, как они благополучно сделали покупки в магазине и вернулись домой, а потом долго доставали металлические осколки из мякоти. Тем не менее в присутствии отдельных представителей Homo Sapiens она теряла над собой контроль и действительно чувствовала себя способной на насилие, причем самого зверского характера.
Навскидку девушка припомнила несколько подобных экземпляров: занудного паймальчика в очках, который был возмущен, услышав ее нецензурные высказывания, и возвестил, что «в силу обстоятельств вынужден удалиться», после чего был снабжен вслед соответствующими сопутствиями; философаизвращенца, осуществляющего софистические надругательства над издыхающим и приобретающим трупную окоченелость здравым смыслом; и, наконец, вечно улыбавшегося, доброжелательного и благонадежного конформиста, всегда со всеми соглашавшегося и чрезвычайно расстраивавшегося, когда на его бесхребетность-тире-отзывчивость она отвечала ему еще большей грубостью.
Последний экземпляр как раз и находился сейчас перед ней. Она поняла это по не сползавшей с его лица улыбке, по тому, как он мягко пытался войти к ней в доверие – попросил присесть, предложил зеленый чай, от которого она отказалась, осведомился, как ей было бы удобно, чтобы он к ней обращался, выразил удовольствие от знакомства и надежду на их благотворное сотрудничество, а, наконец, усевшись в кресло напротив, уставился на нее своим экстатически-экзальтированным взглядом.
«Как собачка в ожидании косточки».
Из всего этого девушка сделала вывод, что следующий час будет потрачен на ненавязчивые нравоучения, которые будут высказаны осторожно, чтобы ни в коей мере не нанести еще больший вред ее и так расшатанной психике, на слащавые улыбки, которые призваны служить подтверждением того, что он не только ее внимательно слушает, но и что важнее – ПОНИМАЕТ, на снисходительно потупленные взоры, словно говорящие: «Кто из нас не без греха?», и на безграничную надежду на оптимистическое развитие событий, рецепт которого прост – ей всего лишь нужно было стать такой же тряпкой, как и он.
Девушка отвела глаза и посмотрела в окно, уже чувствуя себя как в клетке. Если хорошенько подумать, конечно, она была чересчур строга к нему. Как и вообще к окружающим. Он, вероятно, был не таким уж плохим человеком, даже наоборот, о нем, наверное, на протяжении всей его жизни отзывались исключительно положительно, но во всем этом как раз и чувствовалась ужасная фальшь. И это выводило ее из себя.
«Зачем быть всегда и для всех положительным? Если я ему не нравлюсь или он меня осуждает – почему так и не сказать мне, не обманывая ни меня, ни самого себя. Пусть назовет меня эгоисткой, больной на голову, несформировавшейся духовно, категоричной, предъявляющей повышенные требования, неблагодарной неудачницей, депрессивной сукой, наконец.
Все это мы уже слышали.
Может, это неприятно, иногда больно, но это честно.
Забавно, что именно такие искренние, положительные люди оказываются самыми отъявленными притворщиками, лжецами и лицемерами. Они думают, что, поступая так, то есть «положительно», они тем самым приближают себя к образу Христа, но Иисус не был тряпкой – иначе он не попал бы на Голгофу. Лжепророки и лжеправедники резервируют себе более комфортабельные места».
Маневр с окном не укрылся от ока психотерапевта. Он поспешил заверить ее, что начало всегда самое трудное, ей нужно только расслабиться и рассказать ему, почему она пришла, что ее мучает, и тогда они вместе – ВМЕСТЕ (читай по истечении n-ого числа сеансов) – придут к консенсусу.
КОНСЕНСУСУ!
Он снова ей улыбнулся и, подавшись немного вперед, от чего ей захотелось очутиться в противоположном углу комнаты, произнес:
– Для начала расскажите мне немного о себе. Что хотите, первое, что придет Вам в голову.
«Понятно, метод свободных ассоциаций. Хоть бы что-то новенькое придумали, плагиатчики несчастные».
– А курить здесь разрешается?
Курить ей не хотелось – ей хотелось уловить его подлинные чувства – неприязнь, досаду, злость, отвращение, гнев – все что угодно, только не эту глупую улыбку. Ей вдруг стало интересно, через сколько минут он не выдержит и его благонравие затрещит по швам.
– К сожалению, – сказал он, мягко и извинительно улыбаясь, – во всем здании курение запрещено. Вы же понимаете, мы должны руководствоваться недавно принятым законом…
Создавалось впечатление, будто он, как завзятый курильщик, сейчас начнет хулить правительство, но она точно знала – спроси его про правительство и он начнет хулить курильщиков.
Пропагандировать здоровый образ жизни.
«Он, видно, ужасно боится сделать чтонибудь противозаконное или порицаемое общественностью. Наверняка это его самый страшный ночной кошмар. Поэтому он не пьет, не курит, не сквернословит и вообще воздерживается от каких-либо собственных суждений. Удобная жизненная позиция. А главное – так похожа на христианское смирение, что их вечно путают.
If you see purity
As immaturity
Well it’s no surprise.
If for kindness
You substitute blindness
Please open your eyes[2 - Слова песни «Condemnation» группы Depeche Mode.]…
Она снова взглянула на сидевшего напротив мужчину – перед ней было само терпение и благожелательность.
«Теперь собачка жаждет послушать историю из раздела криминальной хроники. Трагическую исповедь жертвы сексуального насилия, наркотической зависимости, психического расстройства на почве утраты возлюбленного, члена семьи, золотой рыбки – не важно; описание неудачной попытки суицида или хотя бы ежедневного ритуала нанесения себе порезов, историю сектантского порабощения, болезненной дефлорации, жестокого обращения в детстве или раздвоения личности на Дюймовочку и Тайлера Дердена. Но всего этого он не услышит. Мое так называемое «тяжелое» детство не содержит материала, на основе которого можно снять второй «Титаник»».
Это она ему и сказала. На лице психотерапевта промелькнула озабоченность – видно, не успел подготовиться.
– Вы… – начал он заикаясь, усиленно стараясь вернуть себе прежнее выражение благожелательного оптимизма. – Вы полагаете, что ваша жизнь не содержит ничего важного, значимого, не содержит… – он откашлялся. Улыбка появлялась и исчезала, словно зажила жизнью паралитика. Глаза упорно рыскали по углам, вероятно, в поисках залежалого смысла жизни.
Она прервала это безнадежное занятие:
– Чтобы не тратить время, скажу сразу, в чем моя проблема.
– Да? – он весь приободрился.
– Я не могу найти работу по специальности.
Ей показалось, или он правда с облегчением вздохнул?
«Нет, не показалось».
Даже с расстояния в полтора метра до нее донеслось его старческое дыхание. В паре глаз напротив забрезжила надежда.
– У Вас есть высшее образование?
– Еще какое…
– И какое же, позвольте полюбопытствовать?
– Философское.
– Философия! Очень интересно! – он тут же стал воплощением любезности.
«Еще бы. Что может быть лучше – изучавший философию признает себя недееспособным настолько, что пресмыкается и ползает на коленях перед психологом. Хрустальная мечта всей его профессиональной жизни».
– А Вы обращались в агентство по трудоустройству?
– Если бы я считала, что там мне помогут, я бы обратилась.
Он искренне пытался изобразить понимание. Правда, было видно, что он очень старался.
– Скажите, а почему Вы считаете, что Вам не в состоянии там помочь?
Теперь уже она не стала скрывать своей иронии. На детей и обделенных при раздаче серого вещества не обижаются.
– Потому что философия и религия сейчас не в моде. Можно было бы сравнить их с антиквариатом или одеждой винтаж, но это будет сильным преувеличением, поскольку и та, и другая сейчас покоятся на полках секонд-хенда. А ее носители, соответственно, отбросы общества.
– Извините, правильно ли я Вас понял? Вы причисляете теологов, профессоров философии, богословов к люмпенам? – его улыбка на сей раз носила явный саркастический характер. – Но, насколько мне известно, – на слове «мне» было сделано ударение, – это уважаемые люди, заслуженные деятели наук, интеллигенция, элита нашего общества…
– Само собой. Потому что к философии и религии они не имеют никакого отношения.
Улыбка резко потухла. Девушке пришлось прикусить губу, чтобы сдержать победный клич. Эксперимент явно удался.
– Скажите, пожалуйста, на основании чего Вы пришли к подобному заключению? – он старался сохранить остатки профессионализма, сползавшие с него также неумолимо, как ляжки стриптизерши с шеста, даже сделал какую-то пометку в блокноте.
Девушка задумалась. Стоило ли рассказывать о пяти годах обучения, прошедших далеко не безболезненно для ее психики? Едва ли он был способен ее понять. Впрочем, кто когда-либо кого-либо действительно понимал, а не думал, что понимает?
– Вы в курсе, кто сейчас идет на философский? – начала она отвлеченно, как будто его здесь не было и она просто продолжала ночной диалог с самой собой. – Тот, кто не поступил на остальные специальности – проходной балл сюда специально занижен. «Платите деньги – и мы сделаем из вас Аристотеля» – негласный слоган данной компании. Получается, у тебя недостаточно мозгов, чтобы стать экономистом, социологом, журналистом, психологом, но ты вполне сгодишься для философа.
Ирония заключена в том, что я-то шла сюда намеренно. Вы бы видели мой энтузиазм на первом курсе! Были здесь и другие, такие же, но лучшие из них занимались декларированием учебника и усердным поглощением всех якобы «знаний», которые им преподносили на тарелочке в уже переваренном виде. Не знаю, что их прельщало больше – философия или статус философа. Но это еще можно было бы вынести, если бы однажды я не поняла, что люди, преподающие мне философию и все остальное, не выросли из моих же одноклассников… – девушка усмехнулась.
– К концу второго курса я уже презирала их всех. Я не ходила на лекции, начала курить и писать свои собственные статьи. На английском. Но знаете, что мне вскоре стало ясно? Это никому не нужно. Абсолютно никому. Кроме меня. И тогда я решила оставить им их соломенные чучела, их любимые, трепетно оберегаемые заблуждения, бредовые понятия, их фиговые листки. Они от этого только выиграли. Только я с того момента превратилась в холодный, разлагающийся, кишащий червями и паразитами труп…
Что вы можете мне посоветовать?
Я и так знаю, что вас учат говорить в подобных случаях.
Чем вы можете мне помочь?
Прописать курс антидепрессантов? Может, лучше сразу записаться на лоботомию?
Девушка сжала в кулаки заледеневшие пальцы, подняла глаза на психолога и с издевкой спросила:
– А какое учебное заведение окончили вы, доктор?
14:35
Выйдя из здания, она несколько секунд стояла неподвижно, вспоминая и не зная, что ей делать дальше.
Эндорфины, как видно, улетучились гдето между вторым и третьим этажом.
«Быть или не быть? Вот в чем вопрос».
Она никогда не любила и не понимала Шекспира.
«Если быть – то зачем?»
Уж она-то лучше многих других знала, что без этого «зачем» аргументы в пользу «быть» становятся слабее с каждым днем…
«Хватит стоять здесь».
Она побрела вниз по улице. Мимо проносились машины, навстречу и позади нее шли люди – одни куда-то спешили, другие что-то с озабоченным видом обсуждали, третьи над чем-то звонко смеялись. Она не смотрела в их лица, не смотрела им в глаза – она уже давно ничего от них не ждала.
«Такие занятые, такие целеустремленные… Словно нарочно окружают себя как можно большим числом обязанностей, неотложных дел, проблем, в надежде избежать одного, только одной участи – участи спрашивающего себя «зачем?»».
Девушка посмотрела вверх, на небо. Хмурое солнце, прикрывшись темно-серыми, грязными облаками, кажется, тоже смотрело на все это довольно безрадостно. Не исключено, что оно смотрело так только на нее.
«Не знала, что жить без разбитых мною же иллюзий будет так тяжело…»
Она вдруг улыбнулась. Почти засмеялась.
Она умела оценить иронию Бога.
«Мало кто мыслит самостоятельно. Большинство людей делится на тех, кто боится иметь свое, отличное от других мнение, и на тех, кто не способен его иметь a priori. Поэтому они заимствуют непонятно откуда взявшиеся, непонятно кем выдуманные универсалии, типа: «добро» и «зло», «справедливость» и «несправедливость», «любовь» и «альтруизм», «эгоизм» и «себялюбие», «самопожертвование» и «преследование личных интересов»… Не зная этих слов, не зная значения этих понятий, они много о них рассуждают. Слишком много».
Конфуций бы ее понял.
«Я думала, что, очистив имена от шелухи, я получу свободу, знание, мудрость. Думала, что получу спокойствие. Я объявила войну всем, кто пользовался этим словарем. И даже выиграла несколько сражений. Но эти победы принесли мне не радость торжества, а чувство горечи, отчаяния корабля, потерявшего из виду сигналы маяка. И в этом заключена вся Его ирония. Когда-то я презирала этих людей, когда-то я их ненавидела, затем осуждала, желала им смерти, теперь я их понимаю».
Обилие людской массы начинало раздражать. Она свернула во дворы домов. Обстановка, где все казалось вымершим, словно после удачно проведенных испытаний глобальной катастрофы 2012 года, больше отвечала ее вкусам. За шторами не горели лампочки, ни за одним из балконов не трепыхались на ветру старые наволочки, в палисаднике никто не следил за тем, как его питомец справляет нужду. Бесцельно бродя по запорошенным снегом тротуарам, она наткнулась на полуразвалившуюся лавочку. Села. Было ветрено и одиноко. Девушка спрятала руки глубоко в рукава плаща.
Забавно. Когда они жили Там, она была уверена, что во всем этом есть смысл. Когда она безучастно лежала на кровати, взвешивая, стоит ли такая жизнь борьбы за нее или нет; когда дрожала от ярости и своего бессилия, видя унижения ее семьи; когда ощущала себя единственной здоровой, попавшей в сумасшедший дом; когда тихо плакала ночами, стараясь не разбудить родителей – она верила, что во всем этом есть смысл. На первой странице ее блокнота была цитата Вольтера:
«Случайности не существует – все на этом свете либо испытание, либо наказание, либо награда, либо предвозвестие». Единственное, о чем она мечтала, было вырваться оттуда. Единственное, чего она не понимала, почему Мартин Гор пишет настолько близкие, настолько понятные ей песни, ведь он не заключен в этот концлагерь, не замурован в этом проклятом месте…
Затем отец перевез их сюда. Первые полтора года она была так счастлива, что сама себя не узнавала. Если бы в этот период ктото взялся за нее посерьезнее, возможно, она не долго бы сопротивлялась. Однажды она дошла до того, что ей захотелось разбить диск DM. Судя по всему, этот обряд инициации должен был означать конец ее прежней жизни. Но прежняя жизнь уже текла в ее венах.
Через некоторое время она стала внимательнее. Еще через полгода она начала курить. И дело было не в том, что Земля Обетованная оказалась не такой молочной и медовой на вкус, как она предполагала. Просто большинство ее обитателей отзывались о ее бывшем местопребывании так, что она поняла: они не превратили свое в то же самое не потому, что осознают весь ужас там происходящего, а потому, что им еще не представилось такой возможности. Отсюда последовал вывод, что Земли Обетованной не существует, потому что существует Человек Разумный. А отсюда недалеко было до заключения, что все это не имело смысла.
«Если я начинаю проповедовать иррационализм, значит дело совсем дрянь. На этом маршруте только две станции – дом Ницше и авеню Симора Гласса, конечная».
Она поплотнее укуталась в плащ и подтянула меховой воротник к подбородку. Начинался снегопад.
«К завтрашнему дню надо написать четыре статьи по три тысячи знаков. Очередной бред сивой кобылы. И она слишком долго с ним тянула.
Зачем я согласилась на эту тему? Я же ничего не смыслю в цветах. С другой стороны, в модных тенденциях этой зимы и способах увеличения тяги в камине я смыслю еще меньше… Четырежды пять – двадцать. Это пакет молока, пачка хлопьев «Геркулес» и зубная паста. Или десяток яиц и зубная паста. Может, рано я уволилась с почты?»
Запас денег, отложенных на черный день, начинал иссякать.
Бесплатные газеты тоже подходили к концу.
«Нет, уж лучше так, чем с восьми до двух слушать их бредни: как ощенилась чья-то собака, какие «прелестные» у кого-то детки, какие «стреляющие» у другого боли в пояснице и какая шалава Люська из бухгалтерии».
