скачать книгу бесплатно
Как-то великий князь-наследник поздравил Пушкина с производством: «Ваше высочество, – ответил ему тот, – вы первый поздравляете меня по этому случаю»[209 - С производством в камер-юнкеры поздравил Пушкина не наследник, а великий князь Михаил Павлович; ответ Пушкина приведен Герценом неточно (см. в дневнике Пушкина запись от 7 января 1834 г.). (Там само.)].
В 1837 г. Пушкин был убит на дуэли одним из чужеземных наёмных убийц, которые подобно наёмникам средневековья или швейцарцам наших дней, готовы предложить свою шпагу к услугам любого деспотизма. Он пал в расцвете сил, не допев своих песен и не досказав того, что мог бы сказать.
За исключением двора с его окружением, весь Петербург оплакивал Пушкина; только тогда стало видно, какою популярностью он пользовался. Когда он умирал, плотная толпа теснилась около его дома в ожидании известий о здоровье поэта. Это происходило в двух шагах от Зимнего дворца, и император мог наблюдать из своих окон толпу; он проникся чувством ревности и лишил народ права похоронить своего поэта; морозной ночью тело Пушкина, окружённое жандармами и полицейскими, тайком переправили в церковь чужого прихода, там священник поспешно отслужил по нём панихиду, и сани увезли тело поэта в монастырь, в Псковскую губернию, где находилось его имение. Когда обманутая таким образом толпа бросилась к церкви, где отпевали покойного, снег уже замёл всякий след погребального шествия.
Ужасный, скорбный удел уготован у нас каждому, кто осмелится поднять свою голову выше уровня, начертанного императорским скипетром; будь то поэт, гражданин мыслитель – всех их толкает в могилу неумолимый рок. История нашей литературы – это или мартиролог, или реестр каторги. Погибают даже те, которых пощадило правительство – едва успев расцвести, они спешат расстаться с жизнью.
La sotto giorni brevi e nebulosi
Nasce una gente a cui il morir non duole[210 - Там, под облачным небом, где краток день, рождается племя, которому умирать не жалко (итал.). – Ред. Герцен несколько неточно цитирует два стиха канцоны Петрарки из цикла «Сонеты и канцоны на жизнь мадонны Лауры», пропуская среднюю строку «Nemica naturalmente di pace». Эти же два стиха использует Пушкин в качестве эпиграфа к шестой главе «Евгения Онегина». (А. И. Герцен. Собрание сочинений: в 30 т. Т. 7. С. 429.)].
Рылеев повешен Николаем.
Пушкин убит на дуэли, тридцати восьми лет.
Грибоедов предательски убит в Тегеране.
Лермонтов убит на дуэли, тридцати лет, на Кавказе.
Веневитинов убит обществом, двадцати двух лет.
Кольцов убит своей семьёй, тридцати трёх лет.
Белинский убит, тридцати пяти лет, голодом и нищетой.
Полежаев умер в военном госпитале, после восьми лет принудительной солдатской службы на Кавказе.
Баратынский умер после двенадцатилетней ссылки[211 - Герцен допускает тут ряд фактических неточностей.].
Бестужев погиб на Кавказе совсем ещё молодым, после сибирской каторги…
«Горе народам, которые побивают камнями своих пророков!» – говорит Писание[212 - Видимо, имеется в виду евангельское сказание о гонениях, которым подверглись посланные в Иерусалим «пророки, и мудрые, и книжники» (Евангелие от Матфея, глава 23; от Луки, глава 13). (Там само.)].
Но русскому народу нечего бояться, ибо ничем уже не ухудшить несчастной его судьбы».
Литература и общественное мнение после 14 декабря 1825 года
Глибокий, щирий та назвичайно чуйний Герцен всiм своiм еством вiдчував змiни, якi вiдбулися в напруженому й складному громадсько-полiтичному життi Росii пiсля вiдкритого виступу декабристiв проти царського самодержавства. Цим iсторичним процесам Олександр Іванович присвятив окремий – п’ятий – роздiл свого пiонерського дослiдження.
«Двадцать пять лет, которые следуют за 14 (26) декабря, труднее характеризовать, нежели весь истекший период со времени Петра I. Два противоположных течения, – одно на поверхности, а другое в глубине, где его едва можно различить, – приводят в замешательство наблюдателя. С виду Россия продолжала стоять на месте, даже, казалось, шла назад, но, в сущности, всё принимало новый облик, вопросы становились всё сложнее, а решения менее простыми.
На поверхности официальной России, «фасадной империи», видны были только потери, жестокая реакция, бесчеловечные преследования, усиление деспотизма. В окружении посредственностей, солдат для парадов, балтийских немцев и диких консерваторов, виден был Николай, подозрительный, холодный, упрямый, безжалостный, лишённый величия души, – такая же посредственность, как и те, что его окружали. Сразу же под ним располагалось высшее общество, которое при первом ударе грома, разразившемся над его головой после 14 декабря, растеряло слабо усвоенные понятия о чести и достоинстве. Русская аристократия уже не оправилась в царствование Николая, пора её цветения прошла; всё, что было в ней благородного и великодушного, томилось в рудниках или в Сибири. А то, что осталось или пользовалось расположением властелина, докатилось до той степени глупости или раболепия, которая известна нам по картине этих нравов, нарисованной Кюстином.
Затем следовали гвардейские офицеры, – прежде блестящие и образованные, они всё больше превращались в отупелых унтеров. До 1825 года все, кто носил штатское платье, признавали превосходство эполет. Чтобы слыть светским человеком, надо было прослужить года два в гвардии или хотя бы в кавалерии. Офицеры являлись душою общества, героями праздников, балов, и, говоря правду, это предпочтение имело свои основания. Военные были более независимы и держались более достойно, чем пресмыкающиеся, трусливые чиновники. Обстоятельства изменились, и гвардия разделила судьбу аристократии; лучшие из офицеров были сосланы, многие оставили службу, не в силах выносить грубый и наглый тон, введенный Николаем. Освободившиеся места поспешно заполнялись усердными служаками или столпами казармы и манежа. Офицеры упали в глазах общества, победил фрак, – мундир преобладал лишь в провинциальных городишках да при дворе – этой первой гауптвахте империи. Члены императорской фамилии, как и её глава, выказывают военным подчёркнутое и недопустимое для царских особ предпочтение. Холодность публики к мундиру всё же не доходила до того, чтобы допускать гражданских чиновников в общество. Даже в провинции к ним испытывали неотвратимое отвращение, что отнюдь не помешало росту влияния бюрократии. После 1825 года вся администрация, ранее аристократическая и невежественная, стала мелочной и искусной в крючкотворстве. Министерства превратились в конторы, их главы и высшие чиновники стали дельцами или писарями. По отношению к гражданской службе они являлись тем же, чем тупые служаки по отношению к гвардии. Большие знатоки всевозможных формальностей, холодные и нерассуждающие исполнители приказов свыше, они были преданы правительству из любви к лихоимству. Николаю нужны были такие офицеры и такие администраторы.
Казарма и канцелярия стали главной опорой николаевской политической науки. Слепая и лишённая здравого смысла дисциплина в сочетании с бездушным формализмом австрийских налоговых чиновников – таковы пружины знаменитого механизма сильной власти в России. Какая скудость правительственной мысли, какая проза самодержавия, какая жалкая пошлость! Это самая простая и самая грубая форма деспотизма.
Добавим к сему и графа Бенкендорфа, шефа корпуса жандармов – этой вооружённой инквизиции, полицейского масонства, имевшего во всех уголках империи, от Риги до Нерчинска, своих братьев, слушающих и подслушивающих, – начальника III Отделения канцелярии его величества (так именуется центральная контора шпионажа), который судит всё, отменяет решения судов, вмешивается во всё, а особенно в дела политических преступников. Время от времени перед лицо этого судилища-конторы приводили цивилизацию под видом какого-либо литератора или студента, которого ссылали или запирали в крепость, и на месте которого вскоре появлялся другой.
Словом, официальная Россия внушала только отчаянье: здесь – Польша, рассеянная во все стороны и терзаемая с чудовищным упорством; там – безумие войны, длящейся всё время царствования, поглощающей целые армии, не продвигая ни на шаг завоевание Кавказа; в центре – всеобщее опошление и бездарность правительства.
Зато внутри государства совершалась великая работа, – работа глухая и безмолвная, но деятельная и непрерывная; всюду росло недовольство, революционные идеи за эти двадцать пять лет распространились шире, чем за всё предшествующее столетие, и тем не менее, в народ они не проникли.
Русский народ продолжал держаться вдали от политической жизни, да и не было у него оснований принимать участие в работе, происходившей в других слоях нации. Долгие страдания обязывают к своеобразному чувству достоинства; русский народ слишком много выстрадал и поэтому не имел права волноваться из-за ничтожного улучшения своей участи, – лучше попросту остаться нищим в лохмотьях, чем переодеться в заштопанный фрак. Но если он и не принимал никакого участия в идейном движении, охватившем другие классы, это отнюдь не означает, что ничего не произошло в его душе. Русский народ дышит тяжелее, чем прежде, глядит печальней; несправедливость крепостничества и грабёж чиновников становятся для него всё невыносимей. Правительство нарушило спокойствие общины принудительной организацией работ; с учреждением в деревне сельской полиции (становых приставов), досуг крестьян был урезан и взят под надзор в самой его избе. Значительно увеличилось число дел против поджигателей, участились убийства помещиков, крестьянские бунты. Огромное раскольничье население ропщет; эксплатируемое и угнетаемое население духовенством и полицией, весьма далеко, чтобы сплотиться, но порой и в этих мёртвых, недоступных для нас морях слышится смутный гул, предвещающий ужасные бури. Недовольство русского народа, о котором мы говорим не способен уловить поверхностный взгляд. Россия кажется всегда спокойной, что трудно поверить, будто в ней может что-либо происходить. Мало кто знает, что делается под тем саваном, которым правительство прикрывает трупы, кровавые пятна, экзекуции, лицемерно и надменно заявляя, что под этим саваном нет ни трупов, ни крови. Что знаем мы о поджигателях из Симбирска, о резне помещиков, устроенной крестьянами одновременно в ряде имений? Что знаем мы о местных бунтах, вспыхнувших в связи с новым управлением, которое ввёл Киселёв? Что знаем мы о казанских, вятских, тамбовских восстаниях, когда власти прибегли к пушкам?..
Умственная работа, упомянутая нами, совершалась не на вершине государства, не у его основания, но между ними, т. е. главным образом, среди мелкого и среднего дворянства. Факты, которые мы приведём, казалось бы, не имеют большого значения, но не надо забывать, что пропаганда, как и всякое воспитание, лишена внешнего блеска, в особенности, когда она даже не осмеливается показаться при свете дня.
Влияние литературы заметно усиливается и проникает гораздо далее, чем прежде; она не изменяет своему призванию и сохраняет либеральный и просветительский характер, насколько это удаётся ей при цензуре.
Жажда образования овладевает всем новым поколением, гражданские ли школы или военные, гимназии, лицеи, академии переполнены учащимися; дети самых бедных родителей стремятся в различные институты. Правительство, которое ещё в 1804 году приманивало детей в школы разными привилегиями, теперь всеми способами сдерживает их прилив; создаются трудности при поступлении, при экзаменах; учеников облагают платой; министр народного просвещения издаёт приказ, ограничивающий право крепостных на образование. Тем не менее, Московский университет становится храмом русской цивилизации; император его ненавидит, сердится на него, ежегодно отправляет в ссылку целую партию его воспитанников и, приезжая в Москву, не удостаивает его своим посещением, но университет процветает, влияние его растёт; будучи на плохом счету, он не ждёт ничего, продолжает свою работу и становится подлинной силой. Цвет молодёжи из соседних с Москвой губерний направляется в её университет, и каждый год фаланга закончивших курс рассеивается по всему государству в качестве чиновников, врачей или учителей.
В недрах губерний, а главным образом, в Москве, заметно увеличивается прослойка независимых людей, которые, отказавшись от государственной службы, сами управляют своими имениями, занимаются наукой, литературой; если они и просят о чём-либо правительство, то разве только оставить их в покое. То была полная противоположность петербургскому дворянству, связанному с государственной службой, двором и снедаемому низким честолюбием, уповая во всём на правительство, он жило его милостями.
Не домогаться ничего, беречь свою независимость, не искать места – всё это, при деспотическом режиме, называется быть в оппозиции. Правительство косилось на этих праздных людей и было ими недовольно. Действительно, они представляли собой ядро людей образованных, дурно относящихся к петербургскому режиму. Одни из них жили целые годы за границей, привозя оттуда либеральные идеи; другие приезжали на несколько месяцев в Москву, остальную же часть года сидели взаперти в своих поместьях, где читали всё, что выходило нового, и были хорошо осведомлены об умственном движении в Европе. Среди провинциального дворянства чтение стало модою. Люди хвастались тем, что у них есть библиотека, и выписывали на худой конец новые французские романы, «Journal des Debats» и «Аугсбургскую газету»; иметь у себя запрещённые книги считалось образцом хорошего тона. Я не знаю ни одного приличного тома, где бы не нашлось сочинения Кюстина о России[213 - Книга Кюстина – La Russie en 1839. Par le marquis de Custine. T. 1 – 4. Paris, 1843. О ней запрещалось упоминать в печати; книгопродавцам было предложено отослать за границу выписанные экземпляры. Но нелегальными путями книга Кюстина широко распространилась в России. О впечатлении, произведённом на Герцена книгой Кюстина, см. в Дневнике за 1843 г. (т. II наст. изд., с. 311 – 313, 315, 340). А также в статье Герцена «Россия». (А. И. Герцен. Собрание сочинений: в 30 т. Т. 7. С. 429.)], которое было запрещёно специальным приказом Николая. Молодёжь, лишённая участия в какой бы то ни было деятельности, находившаяся под вечной угрозой тайной полиции, с тем большей горячностью увлекалась чтением. Сумма идей, бывших в обращении, всё возрастала.
Каковы же были эти новые мысли и тенденции, появившиеся после 14 декабря?[214 - Примiтка О. І. Герцена: Не без некоторого страха приступаю я к этой части моего обозрения.Читатель поймёт, что у меня нет возможности всё сказать, а во многих случаях – и назвать имена людей; чтобы говорить о каком-нибудь русском, надо знать, что он в могиле или в Сибири. И лишь по зрелом размышлении решился я на эту публикацию; молчание служит поддержкой деспотизму, то, о чём не осмеливаешься сказать, существует лишь наполовину. (Там само, с. 214.)]
Первые годы, последовавшие за 1825-м, были ужасны. Понадобилось не менее десятка лет, чтобы человек мог опомниться в своём горестном положении порабощённого и гонимого существа. Людьми овладело глубокое отчаяние и всеобщее уныние. Высшее общество с подлым и низким рвением спешило отречься от всех человеческих чувств, от всех гуманных мыслей. Не было почти ни одной аристократической семьи, которая не имела бы близких родственников в числе сосланных, и почти ни одна не осмелилась надеть траур или выказать свою скорбь. Когда же отворачивались от этого печального зрелища холопства, когда погружались в размышления, чтобы найти какое-либо указание или надежду, то сталкивались с ужасной мыслью, леденящей сердце.
Невозможны уже были никакие иллюзии: народ остался безучастным зрителем 14 декабря. Каждый сознательный человек видел страшные последствия полного разрыва между Россией национальной и Россией европеизированной. Всякая живая связь между обоими лагерями была оборвана, её надлежало восстановить, но каким образом? В этомто и состоял великий вопрос. Одни полагали, что нельзя ничего достигнуть, оставив Россию на буксире у Европы; они возлагали свои надежды не на будущее, а на возврат к прошлому. Другие видели в будущем лишь несчастье и разорение, они проклинали ублюдочную цивилизацию и безразличный ко всему народ. Глубокая печаль овладела душою всех мыслящих людей.
Только звонкая и широкая песнь Пушкина создавалась в долинах рабства и мучений; эта песнь продолжала эпоху прошлую, полнила своими мужественными звуками настоящее и посылала свой голос в далёкое будущее. Поэзия Пушкина была залогом и утешением. Поэты, живущие во времена безнадёжности и упадка, не слагают своих песен – они нисколько не подходят к похоронам.
Вдохновение Пушкина его не обмануло. Кровь, прихлынувшая к сердцу, поражённому ужасом, не могла там остановиться, скоро она дала о себе знать вовне.
Уже появился публицист, мужественно возвысивший свой голос, чтобы объединить боязливых. Этот человек, проживший всю свою молодость на родине, в Сибири, занимаясь торговлей, которая быстро ему наскучила, пристрастился к чтению. Лишённый всякого образования, он самостоятельно изучил французский и немецкий языки и приехал жить в Москву. Тут, без сотрудников, без знакомств, без имени в литературе, он задумал издавать ежемесячный журнал. Вскоре он изумил читателей энциклопедическим разнообразием своих статей. Он смело писал о юриспруденции и музыке, о медицине и санскритском языке. Одной из его специальностей была русская история, что не мешало ему писать рассказы, романы и, наконец, критические статьи, которыми он скоро приобрёл большую известность.
Тщетно искать в писаниях Полевого[215 - Николай Алексеевич Полевой (1796, Иркутск – 1856, Петербург) – русский писатель, журналист, историк, переводчик. Родился в семье купца, систематического образования не получил. Изучал французский, немецкий и древние языки. На литературном поприще выступил в 1817 г.В 1820 г. переехал в Москву. С 1825 г. издавал журнал «Московский телеграф», закрытый правительством в 1834 г. Один из первых буржуазных идеологов в России, Полевой оставался сторонником монархической власти и не выходил за пределы либерально реформистской критики дворянского общества. Но в условиях политической реакции 1830-х гг. деятельность Полевого играла демократическую роль и расценивалась в высших цензурно-полицейских кругах как «якобинство». С 1836 г. Полевой, переехав в Петербург, взял на себя по договору с А. Ф. Смирдиным негласную редакцию «Сына отечества» и «Северной пчелы» (под контролем В. Ф. Булгарина и Н. И. Греча). В 1841 – 1842 гг. безуспешно пытался оживить «Русский вестник».Основной проблемой художественных произведений Полевого являлся вопрос о месте русского буржуа в дворянском обществе. Любимый герой Полевого – представитель третьего сословия, наделённый лучшими с точки зрения автора качествами (религиозностью и твёрдой нравственностью), но недовольный узостью интересов и культурной отсталостью своей среды… конфликт героя с обществом кончается обычно трагически и выражен в романтической форме столкновения «мечты» и «существенности». Полевой патетически изображает переживания героя, утрирует его язык. Представители аристократического общества изображаются как безнравственные эгоисты, люди внешнего блеска и фальшивой культуры.Им противостоит патриархальная простота и нравственная нетронутость носителей буржуазной идеологии… После репрессий, постигших Полевого в 1834 г. и лишивших его журнальной трибуны, прямые его нападки на дворянство уменьшились, но он ещё больше подчёркивал нравственную доблесть и патриотизм купечества… В 1837 г. Полевой перевёл «Гамлета» У. Шекспира. Произведения Полевого, пользовавшиеся успехом, были скоро забыты. В. Г. Белинский, хваливший его повести в 1830-е гг., резко отрицательно характеризовал их в 1840-е гг. с позиций реализма.…Выступая против эстетики классицизма, Полевой, в противовес ей, выдвигал принцип исторической оценки искусства как органического воплощения национального самосознания в определённых «условиях жизни в обществе». Полевой противопоставлял классицизму романтизм, как течение народное, выявляющее национальную самобытность. Характерно одобрительное отношение Полевого к В. Гюго. Демократическое понимание романтизма Полевой проводил в критических статьях, которые были для своего времени выдающимся явлением в русской критике. Литературные взгляды Полевого связаны с его историческими воззрениями, на которые повлияли французские историки Ф. Гизо и О. Тьерри. Полевой выступил против аристократической концепции «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина. Само название основного исторического труда Полевого – «История русского народа» (т. 1 – 6, 1829 – 1833) – было полемически направлено против Карамзина.В публицистических выступлениях Полевой защищал интересы русской национальной культуры, торговли и промышленности. Печатал переводы иностранных авторов… выпустил обширное издание «Русская Библиофика, или собрание материалов для отечественной истории, географии, статистики и древней русской литературы» (1833). Усиление верноподданнических тенденций у Полевого вызвало неприязнь к нему со стороны радикальных слоёв общества. После его смерти Белинский всё же оценил деятельность Полевого как прогрессивную силу в литературной борьбе конца 1820 – начала 1830-х гг. (А. И. Герцен. Собрание сочинений: в 30 т. Т. 7. С. 216.)] большой эрудиции, философской глубины, но он умел в каждом вопросе выделить его гуманистическую сторону; его симпатии были либеральными. Его журнал «Московский телеграф» пользовался большим влиянием, мы тем более должны признать его заслугу, что печатался он в самые мрачные времена. Что можно было писать назавтра после восстания, накануне казней? Положение Полевого было очень трудным. В эту эпоху писали мало: половина литераторов была в ссылке, другая – хранила молчание. Небольшая группа ренегатов вроде сиамских близнецов Греча[216 - Николай Иванович Греч (1787 – 1867) – русский журналист, писатель, филолог. Родился в семье чиновника. В 1804 г. окончил юнкерскую школу, затем состоял вольнослушателем педагогического института. В 1805 г. начал печататься. В 1812 – 1839 гг. – редактор-издатель (с 1825 г. совместно с Ф. В. Булгариным журнала «Сын отечества», который до середины 1820-х гг. был связан с передовыми декабристскими кругами. Однако в 1825 г. Греч, по собственному признанию, «уже вытрезвился от либеральных идей» и вскоре стал ярым монархистом и реакционером. В 1831 – 1859 гг. совместно с Булгариным издавал газету «Северная пчела», пользовавшуюся покровительством 3-го отделения (ведавшего политическим сыском), в течение всей последующей жизни вёл активную борьбу с передовым направлением русской литературы. Именно за эту деятельность Н. А. Добролюбов назвал Греча «поборником лжи и мрака». Греч – автор романа в письмах «Поездка в Германию» (1854), очерков о странах Западной Европы. Наибольшую известность получил роман «Чёрная женщина»… Гречу принадлежит «Учебная книга русской словесности» (1819 – 1822), «Опыт краткой истории русской литературы» (1822) – первая книга по истории литературы в России… В журналах 1860 – 1870 гг. печатались мемуары Греча «Записки о моей жизни»… содержащие обширный литературно-исторический и бытовой материал. (Краткая литературная энциклопедия. Т. 2. Стб. 339 – 340.)] и Булгарина[217 - Фаддей Венедиктович Булгарин (1789 – 1860) – русский журналист и писатель. Родился в семье польского шляхтича. До 1825 г. сотрудничал в «Полярной звезде» К. Ф. Рылеева и А. А. Бестужева, сохранил постоянную дружбу с А. С. Грибоедовым. Позднее превратился в крайнего реакционера и беспринципного журналиста. В 1825 – 1860 гг. издавал (с 1831 г. совместно с Н. И. Гречем) реакционную газету «Северная пчела», в 1822 – 1828 гг. – журнал «Северный архив» (с 1825 г. совместно с Гречем), в 1825 – 1839 гг. также совместно с Гречем – «Сын отечества». Дидактически-правописательные романы Булгарина «Иван Выжигин» (1829) и «Пётр Иванович Выжигин» (1831) имели, по выражению В. Г. Белинского, «… успех только минутный», т. к. при своём появлении в некоторой мере отвечали потребностям русского общества в повестях и романах из русской жизни. Булгарин одним из первых начал публиковать отличавшиеся наблюдательностью нравоописательные т. н. физиологические очерки – жанр, который несколько позднее, в 1840-х гг., стал весьма популярным в русской литературе. Однако большая часть очерков Булгарина проникнута благонамеренными, верноподданническими идеями. Романы Булгарина «Дмитрий самозванец» (1830), «Мазепа» (ч. 1 – 2, 1833 – 1834) носят псевдоисторический характер и изобилуют мелодраматическими эффектами. Как литературный критик Булгарин выступал против А. С. Пушкина, Н. В. Гоголя, В. Г. Белинского и реалистического направления 1830 – 1840-х гг., которое он назвал в одной из полемических статей натуральной школой… Был постоянным осведомителем политической полиции («3 отделения»), писал доносы на писателей. Против Булгарина вели борьбу А. С. Пушкин, В. Г. Белинский, Н. А. Некрасов, позднее Н. А. Добролюбов, считая его олицетворением политической реакции и продажности в литературе и журналистике. Булгарин – автор «Воспоминаний», представляющих некоторый интерес. (Краткая литературная энциклопедия Т. 1. Стб. 770.)], связалась с правительством, загладив своё участие в 14 декабря доносами на друзей и устранением фактора, который по их приказанию набирал в типографии Греча революционные прокламации[218 - Устаревшее. Управляющий технической частью типографии (в дореволюционной России). (Словарь современного русского литературного языка. Т. 16. С. 1215.)Агитационные произведения декабристов (революционные воззвания, оды, сатиры, массовые песни, памфлеты) распространялись только в рукописных копиях и к печати никогда не предназначались. Ни одной печатной прокламации не вышло из рядов тайного общества ни в пору междуцарстия, ни в самый день 14 декабря. В типографии же Н. И. Греча, как ныне установлено, нелегально печатались не революционные воззвания, а масонские уставные документы и листовки… Возможно, что к печатанию этих материалов имел отношение «фактор и распорядитель типографии Греча» Е. Фридрих, убитый и ограбленный в Петербурге в 1821 г. В пору следствия над декабристами широкое распространение получили слухи о том, что Фридрих был убит вовсе не с целью грабежа, а по заданиям членов тайного общества… Политическая беспринципность Булгарина и Греча, как литературных дельцов, связанных в своё время с писателями-декабристами, а после их гибели с органами тайной полиции, объясняет появление их имён в легенде, передаваемой Герценом… (А. И. Герцен. Собрание сочинений: в 30 т. Т. 7. С. 429 – 430.)]. Они одни господствовали тогда в петербургской журналистике – но в роли полицейских, а не литераторов. Полевой сумел удержаться, наперекор всякой реакции, до 1834 года, не изменив своему делу; нам не должно этого забывать.
Полевой начал демократизировать русскую литературу, он заставил её спуститься с аристократических высот и сделал её более народной или по крайней мере более буржуазной. Наибольшими его врагами были литературные авторитеты, на которые он нападал с безжалостной иронией. Он был совершенно прав, думая, что всякое уничтожение авторитета есть революционный акт и что человек, сумевший освободиться от гнёта великих имён и схоластических авторитетов, уже не может быть полностью ни рабом в религии, ни рабом в обществе. До Полевого критики порой отваживались – хоть и не без множества недомолвок и извинений – делать незначительные замечания по адресу Державина, Карамзина и Дмитриева[219 - Иван Иванович Дмитриев (1760 – 1837) – русский поэт. Родился в семье помещика. В 14 лет начал военную службу рядовым, в 1796 г. – вышел в отставку полковником. В 1796 – 1814 гг. занимал различные посты – оберпрокурора Сената, министра юстиции и др. Выступал в печати с 1777 г. Наиболее интенсивный период творчества – 1784 – 1805 гг., в дальнейшем почти не выступал. Был дружен с Г. Р. Державиным и особенно с Н. М. Карамзиным. Поэзия Дмитриева – типичный образец русского дворянского сентиментализма. Отвергая присущую классицизму иерархию жанров и стилей, Дмитриев стремился выработать единый для различных жанров литературный язык на основе светской разговорной речи. Однако язык Дмитриева сохранял условность и книжность. Дмитриев – по преимуществу сатирик, разрабатывавший светские и нравоучительные темы… Его сатира «Чужой толк», высмеивавшая риторическую оду, стала одним из программных произведений карманизма. Многочисленные басни Дмитриева поэтичны и изящны, стиль их отмечен салонной сглаженностью. Большой известностью пользовались переложенные на музыку песни Дмитриева, в которых фольклорная традиция перерабатывалась в духе камерной сентиментальности («Стонет сизый голубочек» и др.). Драматическая поэма «Ермак» – первый в русской поэзии опыт романтической трактовки национально-исторического сюжета. Значительное место в творчестве Дмитриева занимают переводы и переложения французских поэтов… Дмитриев оказал влияние на поэтов «Арзамаса» П. А. Вяземского, В. А. Жуковского, К. Н. Батюшкова. Его записки «Взгляд на мою жизнь» содержат ценные общественнолитературные сведения. А. С. Пушкин относился к поэзии Дмитриева отрицательно; в письмах 1824 г. он полемизировал с П. А. Вяземским, автором апологетической статьи о Дмитриеве: «Все его басни не стоят одной хорошей басни Крылова…» «Дмитриев, несмотря на всё старое своё влияние, не имеет, не должен иметь более весу, чем Херасков». Отмечая ограниченность творчества Дмитриева, В. Г. Белинский указывал и на его историческое значение, как этап на «пути сближения с простотою и естественностью, словом – с жизнью и действительностью…» (Краткая литературная энциклопедия. Т. 2. Стб. 704 – 705.)], признавая вместе с тем всю неоспоримость их величия. А Полевой, с первого же дня став с ними на совершенно равную ногу, начал предъявлять обвинения этим исполненным важности и догматизма особам, этим великим мастерам. Старик Дмитриев, поэт и бывший министр юстиции, с грустью и ужасом говорил о литературной анархии, которую вводил Полевой, лишённый чувства почтения к людям, заслуги коих признавались всей страной.
Полевой атаковал не только литературные авторитеты, но и учёных; он, этот мелкий сибирский торговец, нигде не учившийся, дерзнул усомниться в их науке. Учёные ex officio[220 - По должности (франц.). – Ред.] объединились с заслуженными седовласыми литераторами и начали форменную войну против мятежного журналиста.
Зная вкусы публики, Полевой уничтожал своих врагов язвительными статьями. На учёные возражения он отвечал шуткой, а на скучные рассуждения – дерзостью, вызывавшей громкий хохот. Трудно себе представить, с каким любопытством следила публика за ходом этой полемики. Казалось, она понимала, что, нападая на авторитеты литературные, Полевой имел в виду и другие. Действительно, он пользовался всяким случаем, чтобы затронуть самые щекотливые вопросы политики, и делал это с изумительной ловкостью. Он говорил почти всё, но так, что никогда не давал повода к себе придраться. Надо сказать, что цензура чрезвычайно способствует развитию слога и искусства сдерживать свою речь. Человек, раздражённый оскорбляющим его препятствием, хочет победить его и почти всегда преуспевает в этом. Иносказательная речь хранит следы волнения, борьбы; в ней больше страсти, чем в простом изложении. Недомолвка сильнее под своим покровом, всегда прозрачным для того, кто хочет понимать. Сжатая речь богаче смыслом, она острее; говорить так, чтобы мысль была ясна, но чтобы слова для неё находил сам читатель, – лучший способ убеждать. Скрытая мысль увеличивает силу речи, обнажённая – сдерживает воображение. Читатель, знающий, насколько писатель должен быть осторожен, читает его внимательно; между ним и автором устанавливается тайная связь: один скрывает то, что он пишет, а другой – то, что понимает. Цензура – та же паутина: маленьких мух она ловит, а большие её прорывают. Намёки на личности, нападки умирают под красными чернилами: но истинные мысли, подлинная поэзия с презрением проходят через эту переднюю, позволив, самое большее, немного себя почистить[221 - После революции 1848 года цензура стала манией Николая. Не удовлетворённый обычной цензурой и двумя цензурами, которые он учредил за пределами своих владений, в Яссах и Бухаресте, где по-русски не пишут, он создал ещё вторую цензуру в Петербурге, мы склонны надеяться, что эта двойная цензура будет полезней, чем простая. Дойдя до того, что будут печатать русские книги вне России, это уже делают, и, как знать, кто окажется более ловок, свободное слово, или император Николай. (Примiтка О. І. Герцена.)О введении русской цензуры в Яссах и Бухаресте не обнаружено. Возможно, что Герцен имеет в виду оккупационный режим, введённый в Молдавии и Валахии русскими властями на основе Балта-Лиманской конвенции 1849 г. с Турцией; эта конвенция предусматривала совместную борьбу против всяких привилегий революционного движения. В Петербурге 28 февраля 1848 г. была организована правительственная комиссия под председательством Меншикова, преобразованная 2 апреля в комитет под председательством Бутурлина для высшего надзора над журналистикой и наблюдающими за ней учреждениями. Затем был создан комитет под председательством Блудова для рассмотрения заключений комитета 2 апреля. (А. И. Герцен. Собрание сочинений: в 30 т. Т. 7. С. 430.)].
С «Телеграфом» в русской литературе начинают господствовать журналы. Они вбирают в себя всё умственное движение страны. Книг покупали мало, лучшие стихи и рассказы появлялись в журналах, и нужно было что-нибудь из ряда вон выходящее, – поэма Пушкина или роман Гоголя, – чтобы привлечь внимание публики столь разбросанной, как читатели в России. Ни в одной стране, исключая Англию, влияние журналов не было так велико. Это действительно лучший способ распространить просвещение в обширной стране. «Телеграф», «Московский вестник», «Телескоп», «Библиотека для чтения», «Отечественные записки» и побочный их сын «Современник», независимо от их весьма различных направлений, распространили за последние двадцать пять лет огромное количество знаний, понятий, идей…
Полевой ухитрился выпускать «Телеграф» до 1834 года. Однако после польской революции преследование передовой мысли усилилось. Победивший абсолютизм потерял всякий стыд, всякую скромность. Школьные шалости наказывались, как вооружённые восстания, детей 15 – 16 лет ссылали или отдавали пожизненно в солдаты. Студент Московского университета Полежаев[222 - Александр Иванович Полежаев (1804 – 1838) – русский поэт. Отец – пензенский помещик Струйский; мать – крепостная девушка Аграфена, после рождения «незаконного» младенца обвенчанная с саранским мещанином Полежаевым, который вскоре бесследно исчез. Мать Полежаева возвратилась в среду дворовых Струйского и умерла, оставив 5-летнего сына. В 10-летнем возрасте отец отвёз его в Москву и определил в частный пансион швейцарца Визара. Во время обучения мальчика Струйский за жестокое обращение с крепостными был сослан в Сибирь, где и умер. В 1820 г. Полежаев поступил вольнослушателем на словесное отделение Московского университета. Помощь Струйских «незаконному» внуку была нерегулярной. Горькая нужда вызывала частые перерывы в обучении. В университете Полежаев сошёлся с родственным ему кругом студентов из разночинной среды; здесь по рукам ходили запретные рукописи, складывались революционные кружки. В этой атмосфере возникала поэзия Полежаева… В духе декабристской поэзии написано стихотворение «Балтасар», подражание 5-й главе пророка Даниила – легенда о гибели восточного деспота, как отклик на коронацию Николая I.Кроме стихов, печатавшихся в «Вестнике Европы», в альманахах, Полежаев создал несколько повестей в стихах, распространявшихся в студенческой среде. В их числе была поэма «Сашка». Написанная в 1825 г., она стилизована в духе только что напечатанной первой главы «Евгения Онегина». Поэма полна своеобразного юмора, реалистических черт, остроумных общественных характеристик, сатирических выпадов по адресу университета, необычайно резких – против «столпов» и «устоев» самодержавного порядка. В противовес скептическому «баричу» Онегину, Сашка – студент, плебей, разбитной малый, которому автор сообщил некоторые черты собственного темперамента. «Сашка» – это поэтический протест против реакционных порядков, утвердившихся в университете, против социального уклада в целом, против царя, церкви, невежества, лицемерной морали дворянского общества. Вместе с тем это – стихийный порыв порабощённой личности к раскрепощению. В иронической манере гиперболизирован разгул кружка студентов, служителей «буйственной» свободы.В июне 1826 г. по доносу И. П. Бибикова рукопись «Сашки» была доставлена Николаю I. Заставив автора прочитать свою поэму вслух, царь воскликнул: «Это всё ещё следы, последние остатки, я их искореню!» и приказал только что окончившего университет Полежаева отдать в солдаты без права выслуги. В 1828 г. Полежаев томился в подземном каземате при Спасских казармах, обвинённый по делу тайного общества братьев Критских. В тюрьме написана поэма «Арестант», содержащая атеистические мотивы. В эти годы (1826 – 1828) творчество Полежаева достигло полной зрелости. Сопротивление деспотизму стало содержанием его лирики, оно же подняло его веру в себя, как поэта. Для выражения напряжённых переживаний поэт находит резкую и острую форму. Таковы и символика его образов, и могучие ритмы стиха, и сильные эмоциональные и патетические средства самовыражения в лирике, своеобразной по стихотворным размерам, короткой строке, сплошным мужским рифмам. В лирике Полежаева преобладают мрачные, кандальные песни («Песнь пленного Ирокезца»), исполненные гнева и протеста, или скорбные жалобы («Вечерняя зоря», «Ожесточённый).Почти четыре года (1829 – 1833) поэт пробыл на Кавказе, участвуя в боях в Дагестане и Чечне. Вырвавшись из казармы и тюрьмы, поэт жил несколько вольнее в походах и на стоянках в станицах кубанских, терских и гребенских казаков, вслушиваясь в их песни, что отразилось в стихотворениях «Ночь на Кубани», «Казаки», «Русские песни». Впечатления войны отражены в кавказских поэмах «Эрпели» (1830) и «Чир-Юрт» (1832), почти документальных по своей правдивости и реализму. В лирических стихах «Герменчугское кладбише» (1833), «Акташ-Аух», «Мёртвая голова» и других поэт остаётся глубоко человечным в своих чувствах к порабощаемому населению Чечни и Дагестана. Поклонник Дж. Байрона в своих антивоенных призывах Полежаев верен завету великого поэта «заставить говорить кровавые обломки и камни». Одно из лучших стихотворений Полежаева – «Чёрная коса»:Там, где свистящие картечиМетала бранная гроза,Лежит в пыли на поле сечиВ три грани чёрная коса…Полежаев ввёл в русскую поэзию образ рядового солдата. Большое место в его наследии занимают поэтические переводы, преимущественно из французских писателей: Вольтера, А. Ламартина, В. Гюго, К. Делавини и др. Наиболее значителен перевод «Прощания с жизнью» Вольтера. В октябре 1831 г. за участие в боях под Гимрами, проявив «отличное мужество», Полежаев был представлен к производству в офицеры, однако «высочайшего» утверждения не последовало. Возвращение с Кавказа в Москву в 1833 г. не оживило в Полежаеве прежних надежд на освобождение от солдатчины. Преследования продолжались. Доносы, предательства чередовались с омертвляющей работой цензуры. Литературный труд составлял единственную радость поэта: «Одно под сердцем есть добро – неочинённое перо», – говорил он своим друзьям. Цензурой изуродованы были прижизненные книги стихов Полежаева. Несколько лет цензура запрещала сборники «Разбитая арфа» (опубликован под названиев «Арфа», 1838) и «Часы выздоровления» (1842). Большая часть литературного наследия Полежаева сохранена его другом А. П. Лозовским. Муштра, военный суд, годичное заточение в подземелье положили начало развитию чахотки. Самовольный побег из полка на несколько дней завершился жестоким наказанием розгами. В сентябре 1837 г. Полежаев был отправлен в Лефортовский военный госпиталь, где через несколько месяцев скончался. Похоронен на Семёновском кладбище. Могила не сохранилась.Место Полежаева в русской поэзии – между творчеством декабристов и гражданской лирикой М. Ю. Лермонтова и Н. А. Некрасова. Песни и романсы Полежаева многократно привлекали внимание русских композиторов. Популярнейший «Сарафанчик» известен с музыкой А. А. Алябьева и А. Л. Гурилёва. Тексты Полежаева обрабатывались в гитарных песенниках. Способствовали распространению стихов Полежаева и сведений о его судьбе А. И. Герцен и Н. П. Огарёв в своих зарубежных изданиях. После Октябрьской революции поставлены памятники Полежаеву в городах Саранске (1940) и Грозном (1950). (Краткая литературная энциклопедия. Т. 5. Стб. 838 – 840.)], уже известный своими поэтическими произведениями, написал несколько либеральных стихотворений. Николай под суд его не отдал, а велел привести его к себе, приказал ему прочесть вслух стихи, поцеловал его и послал в полк простым солдатом; мысль о таком нелепом наказании могла возникнуть лишь в уме потерявшего рассудок правительства, которое принимало русскую армию за исправительное заведение или за каторгу. Восемь лет спустя солдат Полежаев умер в военном госпитале. А через год братья Крицкие[223 - Критские, братья: Василий (1810 – 1831), Михаил (1809 – 1836) и Пётр (1806 – после 1885) – основатели политического кружка. (А. И. Герцен. Собрание сочинений: в 30 т. Т. 7. С. 456.)], тоже московские студенты, отправились в тюрьму за то, что – если я не ошибаюсь, – разбили бюст императора. С тех пор никто о них не слышал. В 1832 году, под предлогом, что это тайное общество, арестовали дюжину студентов[224 - Очевидно, имеется в виду так называемый «сунгуровский заговор» 1831 г., – дело, по которому была осуждена группа студентов Московского университета, обвинявшаяся в недонесении правительству о намерении Н. П. Сунгурова создать тайное революционное общество. (Там само. С. 430.)] и тут же отправили в оренбургский гарнизон, где присоединили к ним и сына лютеранского пастора, Юлия Кольрейфа, который никогда не был русским подданным, никогда ничем не занимался, кроме музыки, но осмелился сказать, что не считает своим долгом доносить на друзей. В 1834 году и нас, моих друзей и меня[225 - Видiлено нами. – Автори.], бросили в тюрьму, а спустя восемь месяцев сослали писцами в канцелярии отдалённых губерний. Нас обвиняли в намерении создать тайное общество и желании пропагандировать сен-симонистские идеи; нам прочитали в качестве скверной шутки смертный приговор, а затем объявили, что император, по своей поистине непростительной доброте, приказал подвергнуть нас лишь исправительному наказанию – ссылке. Это наказание длилось более пяти лет.
В том же 1834 году был запрещён «Телеграф». Потеряв журнал, Полевой оказался выбитым из колеи. Его литературные опыты успеха более не имели; раздражённый и разочарованный, он покинул Москву и переселился в Петербург. Первые номера его нового журнала («Сын отечества») были встречены с горестным удивлением. Он стал покорен, льстив. Печально было видеть, как этот смелый боец, этот неутомимый работник, умевший в самые трудные времена оставаться на своём посту, лишь только прикрыли его журнал, пошёл на мировую со своими врагами. Печально было слышать имя Полевого рядом с именами Греча и Булгарина; печально было присутствовать на представлениях его драматических пьес, вызывавших рукоплескания тайных агентов и чиновных лакеев.
Полевой чувствовал, что терпит крушение, это заставляло его страдать, он пал духом. Ему даже хотелось оправдаться, выйти из своего ложного положения, но у него не было на это сил, и он лишь вредил себе в глазах правительства, ничего не выигрывая в глазах общества. Более благородный по своей натуре, нежели по поступкам, он не мог долго выносить эту борьбу. Вскоре он умер, оставив свои дела в совершенном расстройстве. Все его уступки ни к чему не привели.
Было два продолжателя дела Полевого – Сенковский[226 - Осип (Юлиан) Иванович Сенковский (1800 – 1858) – русский писатель, журналист, востоковед. Член-корреспондент Академии наук (с 1828 года). Родился в старинной польской шляхетской семье. После окончания Виленского университета (1819) совершил путешествие по Ближнему Востоку и Африке. Блестяще изучив многие восточные языки, Сенковский с 1822 по 1847 год был профессором Петербургского университета по кафедре арабского, персидского языков. Позднее он изучил китайский, монгольский, тибетский языки. Сенковский опубликовал ряд работ по истории, этнографии, филологии мусульманского Востока на французском и польском языках и переводы арабских классиков. В юности Сенковский был близок к деятелям польского освободительного движения: А. Мицкевичу, А. Снядецкому, И. Лелевелю. Сотрудничал в первой половине 1820-х гг. в альманахе «Полярная звезда» А. А. Бестужева и К. Ф. Рылеева.В 1834 – 1847 гг. (номинально – до 1846 г.) Сенковский редактор и издатель журнала «Библиотека для чтения», в котором печатал под псевдонимом Б арон Брамбеус свои художественные произведения и статьи. В 1856 – 1858 гг. вёл в журнале «Сын отечества» отдел «Листок барона Брамбеуса». В 1858 г. незадолго до смерти начал редактировать журнал «Весельчак».Личность Сенковского противоречива и сложна. Один из основателей русского востоковедения, путешественник и дипломат, предприимчивый журналист-коммерсант, Сенковский вместе с тем известен пренебрежительным отношением к воле авторов, печатавшихся в его журнале. «Библиотека для чтения» положила начало т. н. «торговому направлению» в русской журналистике, завоевав популярность преимущественно в провинциальных читательских слоях многообразием и пестротой публикуемых материалов, лёгкостью и занимательностью изложения. Ещё до «Библиотеки для чтения» в польской газете «Balamut», издаваемой в Петербурге в 1830 – 1836 гг., создателем которой был Сенковский, проявились характерные для него черты журналиста-сатирика. Иронический непринуждённый слог, характерный для этой газеты, перешёл затем в беллетристическое творчество Сенковского, когда он стал писать на русском языке. Сенковский писал «восточные», светские, психологические, сатирические повести, очерки о путешествиях по азиатским и африканским странам. Сторонник экспериментального естествознания, он создал жанр научно-философской повести. Тонкий критик и эссеист, Сенковский по двум прочитанным главам «Пиковой дамы» оценил прозу А. С. Пушкина как начало новой эпохи в русской литературе. Сенковский настаивал на опубликовании комедии А. С. Грибоедова «Горе от ума», много лет ходившей в списках. Обладая литературным талантом, эрудицией, лёгкостью слога, он, однако, не создал ничего долговечного в художественной литературе.В многочисленных литературных критических статьях и рецензиях Сенковский обнаружил консервативность воззрений. Будучи сторонником теории «чистого искусства», отрицательно относился к Н. В. Гоголю и реалистическому направлению. (Краткая литературная энциклопедия. Т. 65. Стб. 759 – 760.)] и Белинский.
Обрусевший поляк, ориенталист и академик Сенковский был очень остроумным писателем, большим тружеником, но совершенно беспринципным человеком, если только не счесть принципами глубокое презрение к людям и событиям, к убеждениям и теориям. В Сенковском нашёл своего подлинного представителя тот духовный склад, который приняло общество с 1825 года, – блестящий, но холодный лоск, презрительная улыбка, нередко скрывавшая за собой угрызения совести, жажда наслаждений, усиливаемая неуверенностью каждого в собственной судьбе, насмешливый и всё же невесёлый материализм, принуждённые шутки человека, сидящего за тюремной решёткой.
Белинский являлся полной противоположностью Сенковскому – то был типичный представитель московской учащейся молодёжи; мученик собственных сомнений и дум, поэт в диалектике, оскорбляемый всем, что его окружало, он изнурял себя волнениями. Этот человек трепетал от негодования и дрожал от бешенства при вечном зрелище русского самодержавия.
Сенковский основал свой журнал[227 - В 1834 г. О. И. Сенковский основал ежемесячный журнал «Библиотека для чтения», издателем которого был А. Ф. Смирдин.], как основывают торговое предприятие. Мы не разделяем всё же мнения тех, кто усматривал в журнале какую-либо правительственную тенденцию. Его с жадностью читали по всей России, чего никогда не случилось бы с газетой или книгой, написанной в интересах власти. «Северная пчела», пользовавшаяся покровительством полиции, являлась лишь кажущимся исключением из этого правила: то был единственный политический, но не официальный листок, который терпели, этим и объясняется его успех; но как только официальные газеты приобрели сносную реакцию, «Северная пчела» была покинута своими читателями. Нет славы, нет репутации, которые устояли бы при мертвящем и принижающем соприкосновении с правительством. В России все те, которые читают, ненавидят власть; все те, кто любит её, не читают вовсе или читают французские пустячки. От Пушкина – величайшей славы России – одно время отвернулись за приветствие, обращённое им к Николаю после прекращения холеры, и за два политических стихотворения[228 - Приветствие Николаю, напечатанное Пушкиным, – стихотворение «Герой» («Да, слава в прихотях вольна»), поводом для которого явилось прибытие царя в Москву во время холерной эпидемии 1830 г. Два политических стихотворения – «Бородинская годовщина» и «Клеветникам России». (А. И. Герцен. Собрание сочинений: в 30 т. Т. 7. С. 430.)]. Гоголь, кумир русских читателей, мгновенно возбудил к себе глубочайшее презрение своей раболепной брошюрой[229 - «Выбранные места из переписки с друзьями».]. Звезда Полевого померкла в тот день, когда он заключил союз с правительством. В России ренегату не прощают.
Сенковский с презрением отзывался о либерализме и о науке, зато он не питал уважения и ни к чему другому. Он воображал себя в высшей степени практичным, ибо проповедовал практический материализм, но, как всякий теоретик, он был превзойдён другими теоретиками, мыслившими ещё более отвлечённо, но имевшими пламенные убеждения, – а это несравненно практичнее и ближе к действию, нежели практология.
Поднимая на смех всё самое святое для человека, Сенковский невольно разрушал в умах идею монархии. Проповедуя комфорт и чувственные удовольствия, он наводил людей на весьма простую мысль, что невозможно наслаждаться жизнью, непрестанно думая о жандармах, доносах и Сибири, что страх – не комфортабелен, и что нет человека, который мог бы с аппетитом пообедать, если он не знает, где будет спать.
Сенковский целиком принадлежал своему времени, подметая у входа в новую эпоху, он выметал вместе с пылью и вещи ценные, но он расчищал почву для другого времени, которого не понимал. Он и сам это чувствовал; как только в литературе проглянуло чтото новое и живое, Сенковский убрал паруса и вскоре совсем стушевался.
Возле Сенковского был кружок молодых литераторов, которых он губил, развращая их вкус. Они ввели стиль, казавшийся с первого взгляда блестящим, а со второго – фальшивым. В поэзии петербургской, или еще лучше, в васильеостровской[230 - Нечто вроде Латинского квартала, где живут главным образом литераторы и артисты, не известные в других частях города. (Примiтка О. І. Герцена.)], в этих исторических образцах, порождённых Кукольниками, Бенедиктовыми, Тимофеевыми и др., не было ничего жизненного, реального. Подобные цветы могли расцвести лишь у подножья императорского трона или под сенью Петропавловской крепости.
Славнозвiсний лист П. Я. Чаадаева, його значення й вплив
В Москве вместо запрещённого «Телеграфа» стал выходить журнал «Телескоп»; он не был столь долговечен, как его предшественник, зато смерть его была поистине славной. Именно в нём было помещено знаменитое письмо Чаадаева[231 - Пётр Яковлевич Чаадаев (1794 – 1856) – русский мыслитель. Из дворян (мать – дочь историка князя М. М. Щербатова). В 1808 – 1811 гг. учился в Московском университете, где сблизился с А. С. Грибоедовым, И. Д. Якушкиным, Н. И. Тургеневым. В 1812 г. поступил в лейб-гвардию; участник Бородинской битвы и заграничного антинаполеоновского похода. Подобно многим будущим декабристам прошёл через масонство; в 1821 г. согласился вступить в Северное общество декабристов; в марте 1820 г. приветствовал бескровную революцию в Испании. Облик и умонастроения Чаадаева на рубеже 1810 – 1820 гг. частично отразились в стихотворении «К портрету Чаадаева» и трёх поэтических посланиях (1818 – 1824) А. С. Пушкина, с которым он подружился в 1816 г. Многие факты биографии Чаадаева остаются загадочными: уже при жизни о нём ходили противоречивые легенды и слухи, чему способствовал сам характер и образ жизни Чаадаева, человека гордого и замкнутого. В 1820 г. он неожиданно подал в отставку; по свидетельству близких пребывал в состоянии «гипохондрии»; в 1825 г. уехал в Европу; в 1825 г. встречался и вёл философские беседы с Ф. Шеллингом (его «философия тождества» и учение о свободе воли воздействовали на убеждения Чаадаева). В 1826 г., через 8 месяцев после разгрома декабристов возвратился в Россию и вёл затворническую жизнь до 1831 г.; в этот период завершилось становление нового религиозного мировоззрения Чаадаева.В 1829 – 1831 гг. написал «Философические письма» (1-е опубликовано в журнале «Телескоп», 1836, № 15; 6-е и 7-е в России впервые опубликовано в «Вопросах философии и психологии», 1906, кн. 92 и 94, а 2 – 5-е и 8-е лишь в 1935 г. в «Литературном наследстве», т. 22 – 24). За 1-е письмо, прозвучавшее, по выражению автора, «обвинительным актом» против России, Чаадаев «высочайше» объявлен сумасшедшим и лишён права печататься. Письмо исполнено пессимистических мотивов в оценке прошлого, настоящего и будущего России, в суждениях о её социальном, умственном и духовном состоянии (акцентированы: неразвитость представлений о «долге, справедливости, праве, порядке» и отсутствии какой-либо самобытной общечеловеческой «идеи», содействующей мировому прогрессу: «ни одна великая истина не вышла из нашей среды»). В последующих письмах раскрыты истоки чаадаевского отрицания – его религиозные, философские, историософские и социальные идеи в их единстве (последнее станет характерной чертой русской философской мысли.Первоосновою и лейтмотивом суждений Чаадаева является «христианское учение», но не столько его метафизическая и трансцедентная сущность, сколько его социально-устроительная роль (историческое становление «земного царства») и прежде всего – в историческом развитии Запада, достигшего высокого уровня культуры (мысли и нравственности) и цивилизации («свободы и благосостояния»), – отсюда исходит предпочтение католицизма православию. Чаадаев усматривает в христианстве также глубину постижения добра и зла в человеке, дух самоотвержения, преодоление индивидуализма («уничтожение своего личного бытия и замена его бытием социальным»), враждебность всякому рабству, «отвращение от разделения, страстное влечение к единству» всех людей, сословий, наций и, наконец, утверждение возможности и долга человеческой личности преобразоваться посредством свободной «самодеятельности». Такое истолкование христианства (А. И. Герцен называет его «революционным католицизмом») послужило Чаадаеву основой тотальной критики всей истории и всего строя России: от принятия православия до «громадного несчастья» – декабристского восстания, от полного подчинения всей духовной жизни политическим властям до «физического рабства» (крепостничества), от «порабощения личности и мнений» до «пустоты души», «умственного бессилия» и «мёртвого застоя» современной России.Впрочем, пафос обличения России перед лицом христианского Запада, доходящий до национального «самоотрицания» в 1-м письме и других письмах трактата и особенно в дальнейших суждениях Чаадаева («Апология сумасшедшего», 1837, в России опубл. в 1906 г., переписка 1830 – 1840 гг. с русскими и зарубежными современниками) умеряется критикой современной западной культуры, а с другой стороны – нахождением потенциальных преобразующих сил России. В современной Европе Чаадаева настораживает нарастание «груды искусственных потребностей», хаоса частных интересов, позитивистских концепций человека (как существа обособленного и конечного, «т. е. «насекомого-подёнки»). В духовном же (религиозно-нравственном и психологическом) образе русских он открывает (не без воздействия своих оппонентов-славянофилов) ряд достоинств, точнее, позитивные стороны тех качеств, которые прежде казались ему преимущественно негативными для исторического творчества и самобытности «социального принципа»: способность к «отречению» во имя общего дела, «смиренный аскетизм», «бескорыстие сердца», «личная совестливость» и простодушие. В самой социально-исторической незначительности прошлого и неразвитости современной России он видит негативные приметы «непочатости» и нераскрытости её сил; а что силы таятся немалые – свидетельствует явление трёх гениев – Петра I, М. В. Ломоносова и А. С. Пушкина – в течение одного века. К тому же русское общество не сковано многовековыми традициями и может воспользоваться всеми достижениями Европы – залог широкого выбора завтрашнего исторического пути. Из всего этого Чаадаев выводит возможность всемирных, даже мессианских свершений России в недалёком будущем: «…Мы призваны решить большую часть проблем социального порядка, завершить большую часть идей… ответить на важнейшие вопросы, какие занимают человечество…» Но непременным условием пробуждения России и осуществления её призвания Чаадаев всегда полагал освоение достижений европейской культуры, духовное единение с католическим Западом и созидание новой религиозно-философской системы (наподобие шеллингианской сочетавшей, по Чаадаеву, «откровение», философию и науку).Проникнутое утверждением единства духа и материи, религии и философии, общества и природы, вечности («божественного промысла») и истории, и одновременно – жаждой практического всемирного единения народов при сохранении самобытности их социальноисторического облика, умозрение Чаадаева оказалось необычайно синкретичным. Оно непосредственно пробудило два влиятельнейших противоборствующих направлений русской идеологии – западничество и славянофильство, которые с равным правом могут считать его «своим» и «чужим» (в частности «духовный» Запад Чаадаева противоположен светскому, в основе – просветительскому Западу русских «европейцев»); оно выдвинуло ряд кардинальных проблем, над разрешением которых будут биться многие крупнейшие представители русской общественной мысли (в том числе революционные демократы В. Г. Белинский и А. И. Герцен), философии (в том числе К. Н. Леонтьев и особенно В. Соловьёв), литературы (Пушкин, Достоевский).Верность христианской первооснове определила художественные пристрастия Чаадаева. В античном искусстве, начиная с Гомера, ему претит «гибельный героизм страстей, грязный идеал красоты, необузданное пристрастие к земному (подобные пороки Л. Н. Толстой найдёт в новоевропейском искусстве – трактат «Что такое искусство?»); возрождение современного человечества невозможно, по Чаадаеву, без разрушения всемирного культа «нечистой красоты», созданного античной традицией. Культуру Возрождения за «возврат к язычеству» он называет историческим заблуждением. Просвещение критикует за религиозную индифферентность, отсутствие историзма и мрачные домыслы, искажающие высокую культуру средневековья. Для объяснения и подкрепления заветных идей Чаадаев прибегал к авторитету Платона, Данте, Т. Тассо, Б. Паскаля, к ссылкам на И. В. Гёте, немецких романтиков. В русской литературе высоко чтил заслуги Н. М. Карамзина (в том числе его «Историю…»), Н. В. Гоголя («резко высмеивал нашу грешную сторону») и особенно Пушкина – его «грациозный гений» и историческую мысль (в том числе в стихотворениях «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина».Чаадаев явился первым самобытным властителем дум мыслящей России, до него ориентирующейся на авторитеты Запада. Сильное воздействие на самосознание русского общества оказали не только его «Философические письма», но и живое слово его «салонного просветительства», дружеских бесед, эпистолярных излияний (ср. аналогичное влияние Н. В. Станкевича, позже Ф. И. Тютчева); его убеждения, как и вся его личность, пробуждали у современников стоицизм, «любовь к высокому» (Пушкин), стремление к нравственной свободе, способствовали повышению духовной атмосферы общества в мрачную эпоху официального благополучия. Под влиянием Чаадаева складывалось мировоззрение Пушкина; его облик и идеи явились «прообразами» Евгения Онегина (его ирония и «резкий охлаждённый ум», – одноименный роман Пушкина), Чацкого («Горе от ума» Грибоедова), Версилова («Подросток» Достоевского). Чаадаевские моменты ощутимы в гражданской лирике, в романе «Герой нашего времени» М. Ю. Лермонтова («Дума», «Родина», образ Печорина). Многие идейно-тематические линии романов Достоевского могут быть поняты только с учётом его отношения к Чаадаеву: имя Чаадаева не раз возникало в качестве прообраза героя в замыслах писателя («Бесы», «Подросток», поэма о «великом инквизиторе», замысел «Жития Великого Грешника»).Испытавшие влияние Чаадаева не стали его последователями; он явился для них и для всей русской мысли не «учителем», а мощным «катализатором» идей и убеждений». (Краткая литературная энциклопедия. Т. 8. Стб. 417 – 420.)]. Журнал немедленно запретили, цензора уволили в отставку, главного редактора сослали в Усть-Сысольск. Публикация этого письма была одним из значительнейших событий. То был вызов, признак пробуждения; письмо разбило лёд после 14 декабря. Наконец пришёл человек с душой, переполненной скорбью, он нашёл страшные слова, чтобы с похоронным красноречием, с гнетущим спокойствием сказать всё, что за десять лет накопилось горького в сердце образованного русского. Письмо это было завещанием человека, отрекающегося от своих прав не из любви к своим наследникам, но из отвращения; сурово и холодно требует автор от России отчёта во всех страданиях, причиняемых ею человеку, который осмеливается выйти из скотского состояния. Он желает знать, что мы покупаем такой ценой, чем мы заслужили своё положение; он анализирует это с неумолимой, приводящей в отчаяние проницательностью, а закончив эту вивисекцию, с ужасом отворачивается, проклиная свою страну, в её прошлом, в её настоящем и в её будущем. Да, этот мрачный голос зазвучал лишь затем, чтобы сказать России, что она никогда не жила по-человечески, что она представляет собой «лишь пробел в человеческом сознании, лишь поучительный пример для Европы»[232 - В «Философическом письме» Чаадаев писал: «Мы жили, мы живём, как великий урок для отдалённых потомств, которые воспользуются им непременно, но в настоящем времени, что бы ни говорили, мы составляем пробел в порядке разумения». (А. И. Герцен. Собрание сочинений: в 30 т. Т. 7. С. 430.)]. Он сказал России, что прошлое её было бесполезно, настоящее тщетно, а будущего никакого у неё нет. Не соглашаясь с Чаадаевым, мы всё же отлично понимаем, каким путём он пришёл к этой мрачной и безнадежной точке зрения, тем более, что и до сих пор факты говорят за него, а не против него. Мы верим, а ему довольно указать пальцем; мы надеемся, а ему довольно лишь развернуть газету, чтобы доказать свою правоту. Заключение, к которому приходит Чаадаев, не выдерживает никакой критики, и не тем важно это письмо; своё значение оно сохраняет благодаря лиризму сурового негодования, которое потрясает душу и надолго оставляет её под тяжёлым впечатлением. Автора упрекали в жестокости, но она-то и является его наибольшей заслугой. Не надобно нас щадить: мы слишком быстро забываем своё положение, мы слишком привыкли развлекаться в тюремных стенах.
Статья эта была встречена воплем скорби и изумления, она испугала, она глубоко задела даже тех, кто разделял симпатии Чаадаева, и всё же она лишь выразила то, что смутно волновало душу каждого из нас. Кто из нас не испытывал минут, когда мы, полные гнева, ненавидели эту страну, которая на все благородные порывы отвечает лишь мучениями, которая спешит нас разбудить лишь затем, чтобы подвергнуть пытке? Кто из нас не хотел вырваться навсегда из этой тюрьмы, занимающей четвёртую часть земного шара, из этой чудовищной империи, в которой всякий полицейский надзиратель – царь, а царь – коронованный полицейский надзиратель? Кто из нас не предавался всевозможным страстям, чтобы забыть этот морозный, ледяной ад, чтобы хоть на несколько минут опьяниться и рассеяться? Сейчас мы видим всё по-другому, мы рассматриваем русскую историю с иной точки зрения, но у нас нет оснований ни отрекаться от этих минут отчаяния, ни раскаиваться в них; мы заплатили за них слишком дорогой ценой, чтобы забыть о них; они были нашим правом, нашим протестом, они нас спасли.
Чаадаев замолк, но его не оставили в покое. Петербургские аристократы – эти Бенкендорфы, эти Клейнмихели – обиделись за Россию. Важный немец Вигель, – по-видимому, протестант, – директор департамента иностранных вероисповеданий, ополчился на врагов русского православия[233 - Имеется в виду послание Ф. Ф. Вигеля, занимавшего в то время должность управляющего департаментом духовных дел иностранных вероисповеданий, митрополиту Серафиму, написанное по поводу публикации «Философического письма» Чаадаева. Это послание носило характер политического доноса. (А. И. Герцен. Собрание сочинений: в 30 т. Т. 7. С. 430.)]. Император велел объявить Чаадаева впавшим в умственное расстройство. Этот пошлый фарс привлёк на сторону Чаадаева даже его противников; влияние его в Москве возросло. Сама аристократия склонила голову перед этим мыслителем и окружила его уважением и вниманием, представив тем самое блистательное опровержение шутке императора.
Письмо Чаадаева прозвучало подобно призывной трубе: сигнал был дан, и со всех сторон послышались новые голоса: на арену вышли молодые бойцы, свидетельствуя о безмолвной работе, производившейся в течение этих десяти лет.
14 (26) декабря слишком резко отделило прошлое, чтобы литература, которая предшествовала этому событию, могла продолжаться. Назавтра после этого великого дня мог ещё появиться Веневитинов[234 - Дмитрий Владимирович Веневитинов (1805 – 1827) – русский поэт, критик. Родился в старинной дворянской семье. Получил отличное домашнее образование. Серьёзно занимался музыкой и живописью. В качестве вольнослушателя посещал лекции в Московском университете.Сдав экзамены в университете в 1824 г., поступил на службу в Московский архив Коллегии иностранных дел. В октябре 1826 г. переведен на дипломатическую службу в Петербург, где и умер. Необычайная одарённость Веневитинова проявилась очень рано и поражала современников своей глубиной и разносторонностью. Веневитинов был одним из инициаторов «Общества любомудрия» (основано в 1823 г.), занимавшегося изучением философии, главным образом немецкой (Ф. Шеллинг, Л. Окен и др.). В 1826 г. Веневитинов разработал план литературно-философского журнала нового типа, частично реализованный в журнале «Московский вестник»; вместе с А. С. Пушкиным он был одним из участников первого номера (1827). Небольшое по объёму литературное наследие Веневитинова выделяется среди романтической поэзии 1820-х гг. своей философской направленностью и социальной значительностью. По характеристике В. Г. Белинского «в его стихах просвечивается действительно идеальное, а не мечтательно-идеальное направление; в них видно содержание, которое заключало в себе самодеятельную силу развития». В поэзии Веневитинова отразились вольнолюбивые идеи эпохи декабристов («Песнь грека», «Освобождение скальда», «Евпраксия», «Смерть Байрона»). Тема древней новгородской вольницы отражена в стихотворении «Новгород», дважды запрещавшемся цензурой. Цикл стихов посвящён культу дружбы – чувству, которое Веневитинов возвышал до всеобъемлющей любви к людям-братьям. Высокому назначению поэзии и поэта посвящены многие стихи и теоретические высказывания Веневитинова в его статьях. Философские мотивы лирики Веневитинова получили дальнейшее развитие в поэзии Б. А. Баратынского, М. Ю. Лермонтова, Ф. И. Тютчева. Веневитинову принадлежат переводы в стихах и прозе с латинского (Вергилий), французского (Ж. Б. Грессе, Ш. Мильвуа) и немецкого языков (Э. Т. А. Гофман и др.). Лучшими являются переводы Веневитинова из Гёте (отрывки из «Фауста», из трагедии «Эгмонт», драмы в стихах «Земная участь художника» и «Апофеоз художника»). Среди критических статей Веневитинова выделяется «Разбор статьи о «Евгении Онегине», высоко оценённый А. С. Пушкиным. Веневитинов писал также о живописи, музыке. В эстетике он выдвигал идею исторического усложнения форм искусства, противостоя нормативности эстетики классицизма. Выступая за народность и самобытность искусства, он призывал поэта к гражданскому служению (статья «Ответ г. Полевому» и др.). В философских статьях («О состоянии просвещения в России», опубликованной под названием «Несколько мыслей в план журнала», 1831) Веневитинов оперирует диалектическими категориями, видя в борьбе противоречий источник движения и развития. Ранняя смерть Веневитинова, «задушенного» по словам А. И. Герцена, «грубыми тисками русской жизни», вызвала поэтические эпитафии А. А. Дельвига, А. В. Кольцова, А. И. Одоевского, Лермонтова и др. Н. Г. Чернышевский писал о нём: «Проживи Веневитинов хотя десятью годами более – он на целые десятки лет двинул бы нашу литературу…» (Полн. собр. соч., т. 2, 1940, с. 926). (Краткая литературная энциклопедия. Т. 1. Стб. 910 – 912.)], юноша, полный мечтаний и идей 1825 года. Отчаяние, как и боль после ранения, наступает не сразу. Но, едва успев промолвить несколько благородных слов, он увял, словно южный цветок, убитый леденящим дыханием Балтики.
Веневитинов не был жизнеспособен в новой русской атмосфере. Нужно было иметь другую закалку, чтобы дышать воздухом этой зловещей эпохи, надо было с детства приспособиться к этому резкому и непрерывному ветру, сжиться с неразрешимыми сомнениями, с горчайшими истинами, с собственной слабостью, с каждодневными оскорблениями; надобно было с самого нежного детства приобрести привычку скрывать всё, что волнует душу, и не только ничего не терять из того, что в ней схоронил, а напротив, – давать вызреть в безмолвном гневе всему, что ложилось на сердце. Надо было уметь ненавидеть из любви, презирать из гуманности, надо было обладать безграничной гордостью, чтобы с кандалами на руках и ногах высоко держать голову.
Каждая часть «Онегина», появлявшаяся после 1825 года, отличалась всё большей глубиной. Первоначальный план поэта был непринуждённым и безмятежным; он его наметил в другие времена, поэта окружало тогда общество, которому нравился этот иронический, но доброжелательный и весёлый смех. Первые песни «Онегина» весьма напоминают нам язвительный, но сердечный комизм Грибоедова. И слёзы и смех – всё переменилось.
Два поэта, которых мы имеем в виду и которые выражают новую эпоху русской поэзии – это Лермонтов и Кольцов. То были два мощных голоса, доносившихся с противоположных сторон.
Ничто не может с большей наглядностью свидетельствовать о перемене, произошедшей с 1825 года, чем сравнение Пушкина с Лермонтовым, Пушкин – часто недовольный и печальный, оскорблённый и полный негодования, всё же готов заключить мир. Он желает его, он не теряет на него надежды; в его сердце не переставала звучать струна воспоминаний о временах императора Александра. Лермонтов же так свыкся с отчаяньем и враждебностью, что не только не искал выхода, но и не видел возможности борьбы или соглашения. Лермонтов никогда не знал надежды, он не жертвовал собой. Ибо ничто не требовало такого самопожертвования. Он не шёл, гордо неся голову, навстречу палачу, как Пестель и Рылеев, потому что не мог верить в действенность жертвы; он метнулся в сторону и погиб ни за что.
Пистолетный выстрел, убивший Пушкина, пробудил душу Лермонтова. Он написал энергическую оду, в которой заклеймил низкие интриги, предшествовавшие дуэли, – интриги, затеянные министрами-литераторами и журналистами-шпионами, – воскликнул с юношеским негодованием: «Отмщенье, государь, отмщенье!»[235 - Цитата из трагедии французского драматурга Ротру «Венцеслав». Была использована в качестве эпиграфа в некоторых списках стихотворения М. Ю. Лермонтова «Смерть поэта». (А. И. Герцен. Собрание сочинений: в 30 т. Т. 7. С. 430.)] Эту единственную свою непоследовательность поэт искупил ссылкой на Кавказ. Это произошло в 1837 году; в 1841-м тело Лермонтова было опущено в могилу у подножья Кавказских гор.
И то, что ты сказал перед кончиной,
Из слушавших тебя не понял ни единый
…Твоих последних слов.
Глубокое и горькое значенье
Потеряно[236 - Стихи, посвящённые Лермонтовым памяти князя Одоевского, одного из осуждённых по делу 14 декабря, умершего на Кавказе солдатом. (Там само. С. 225.)].
К счастью для нас, не потеряно то, что написал Лермонтов за последние четыре года своей жизни. Он полностью принадлежит к нашему поколению. Все мы были слишком юны, чтобы принять участие в 14 декабря. Разбуженные этим великим днём, мы увидели лишь казни и изгнания. Вынужденные молчать, сдерживая слёзы, мы научились, замыкаясь в себе, вынашивать свои мысли – и какие мысли! Это уже не были идеи просвещённого либерализма, идеи прогресса, – это были сомнения, отрицания, мысли, полные ярости. Свыкшись с этими чувствами, Лермонтов не мог найти спасение в лиризме, как находил его Пушкин. Он влачил тяжёлый груз скептицизма через все свои мечты и наслаждения. Мужественная, печальная мысль всегда лежит на его челе, она сквозит во всех его стихах. Это не отвлечённая мысль, стремящаяся украсить себя цветами поэзии; нет, раздумье Лермонтова – его поэзия, его мученье, его сила[237 - Стихотворения Лермонтова превосходно переведены на немецкий язык Боденштедом. Существует французский перевод его романа «Герой нашего времени», сделанный Шопеном.]. Симпатии его к Байрону были глубже, чем у Пушкина. К несчастью быть проницательным у него присоединялось и другое – он смело высказывался о многом без всякой пощады и без прикрас. Существа слабые, задетые этим, никогда не прощают подобной искренности. О Лермонтове говорили как о балованном отпрыске аристократической семьи, как об одном из тех бездельников, которые погибают от скуки и пресыщения. Не хотели знать, сколько боролся этот человек, сколько выстрадал, прежде чем отважился выразить свои чувства и мысли. Люди гораздо снисходительней относятся к брани и ненависти, нежели к известной зрелости мысли, нежели к отчуждению, которое, не желая разделить ни их надежды, ни их тревоги, смеет открыто говорить об этом разрыве. Когда Лермонтов, вторично приговорённый к ссылке, уезжал из Петербурга на Кавказ, он чувствовал сильную усталость и говорил своим друзьям, что постарается как можно скорее найти смерть. Он сдержал слово. Что же это, наконец, за чудовище, называемое Россией, которому нужно столько жертв и которое предоставляет детям своим лишь печальный выбор погибнуть нравственно в среде, враждебной всему человечеству, или умереть на заре своей жизни? Это бездонная пучина, где тонут лучшие пловцы, где величайшие усилия, величайшие таланты, величайшие способности исчезают прежде, чем успевают чего-либо достигнуть.
Но можно ли сомневаться в существовании находящихся в зародыше сил, когда из самых глубин нации зазвучал такой голос, как голос Кольцова.
В течение века или даже полутора веков народ пел одни лишь старинные песни или уродливые произведения, сфабрикованные в первой половине царствования Екатерины II[238 - Имеются в виду сентиментально-любовные романсы и псевдонародные песни, созданные Н. П. Николаевым, И. И. Дмитриевым, Ю. А. Нелединским-Мелецким и другими. (А. И. Герцен. Собрание сочинений: в 30 т. Т. 7. С. 431.)]. Правда, в начале нашего века появились несколько довольно удачных подражаний народной песне, но этим искусственным творениям недоставало правды; то были попытки, причуды. Именно из самых недр деревенской России вышли новые песни. Их вдохновенно сочинял прасол, гнавший через степи свои стада. Он родился в Воронеже, до десяти лет посещал приходскую школу, где научился читать и писать без всякой орфографии. Отец его, скотопромышленник, заставил сына заняться тем же делом. Кольцов водил стада за сотни вёрст и привык благодаря этому к кочевой жизни, нашедшей отражение в лучших его песнях. Молодой прасол любил книги и постоянно перечитывал кого-нибудь из русских поэтов, которых брал себе за образец, попытки подражания давали ложное направление его поэтическому инстинкту. Наконец проявил себя его подлинный дар; он создал народные песни, их немного, но каждая – шедевр. Это настоящие песни русского народа. В них чувствуется тоска, которая составляет характерную их черту, раздирающая душу печаль, бьющая через край жизнь (удаль молодецкая). Кольцов показал, что в душе русского народа кроется много поэзии, что после долгого и глубокого сна в его груди осталось что-то живое. У нас есть ещё и другие поэты, государственные мужи и художники, вышедшие из народа, но они вышли из него в буквальном смысле слова, порвав с ним всякую связь. Ломоносов был сыном беломорского рыбака. Он бежал из отчего дома, чтобы учиться, поступил в духовное училище, затем уехал в Германию, где перестал быть простолюдином. Между ним и русской земледельческой Россией нет ничего общего, если не считать той связи, что существует между людьми одной расы. Кольцов же остался при стадах и при делах своего отца, который его ненавидел и с помощью других родственников сделал жизнь такой тяжёлой, что в 1842 году он умер. Кольцов и Лермонтов вступили в литературу и скончались почти в одно и то же время. После них русская поэзия онемела.
Но в области прозы деятельность усилилась и приняла иное направление.
Гоголь, не будучи в отличие от Кольцова, выходцем из народа по своему происхождению, был им по своим вкусам и складу ума. Гоголь полностью свободен от иностранного влияния; он не знал никакой литературы, когда сделал уже себе имя. Он больше сочувствовал народной жизни, нежели придворной, что естественно для малоросса.
Малоросс, даже став дворянином, никогда так резко не порывает с народом, как русский. Он любит отчизну, свой язык, предания о казачестве и гетманах. Независимость свою, дикую и воинственную, но республиканскую и демократическую, Украина отстаивала на протяжении веков, вплоть до Петра I. Малороссы, терзаемые турками, поляками и москалями, втянутые в вечную войну с крымскими татарами, никогда не складывали оружия. Добровольно присоединившись к Великороссии, Малороссия выговорила себе значительные права. Царь Алексей поклялся их соблюдать. Пётр I, под предлогом измены Мазепы, оставил одну лишь тень от этих привилегий. Елизавета и Екатерина ввели там крепостное право. Несчастная страна протестовала, но могла ли она устоять перед этой роковой лавиной, катившейся с севера до Чёрного моря и покрывавшей всё, что носило русское имя, одинаковым ледяным саваном рабства? Украина претерпевает судьбу Новгорода и Пскова, хотя и немного позже; но одно столетие крепостного состояния не могло уничтожить всё, что было независимого и поэтического в этом славном народе. Там наблюдается более самобытное развитие, там ярче местный колорит, чем у нас, где вся народная жизнь, без различия, втиснута в жалкую форменную одежду. Люди у нас родятся, чтобы склонить голову перед несправедливым роком, и умирают бесследно, предоставляя своим детям начать сначала ту же безнадёжную жизнь. Наш народ не знает своей истории, тогда как в Малороссии каждая деревушка имеет своё предание. Русский народ помнит лишь о Пугачёве и 1812 годе.
Рассказы, с которыми выступил Гоголь, представляют собою серию подлинно прекрасных картин, изображающих нравы и природу Малороссии, – картин, полных весёлости, изящества, живости и любви. Подобные рассказы невозможны в Великороссии за отсутствием сюжета и героев. У нас народные сцены сразу приобретают мрачный и трагический характер, угнетающий читателя; я говорю «трагический» только в смысле Лаокоона[239 - Имеется в виду известная античная скульптурная группа (I век до н. э.), изображающая смерть жреца Лаокоона и его двух сыновей, обречённых велением богов на неизбежную гибель, – задушенных змеями. (А. И. Герцен. Собрание сочинений: в 30 т. Т. 7. С. 437)]. Это трагические судьбы, которой человек уступает без сопротивления.
Скорбь превращается здесь в ярость и отчаяние, смех – в горькую и полную ненависти иронию. Кто может читать, не содрогаясь от ненависти и стыда, замечательную повесть «Антон Горемыка» или шедевр И. Тургенева «Записки охотника»?
С переводом Гоголя из Малороссии в среднюю Россию исчезают в его произведениях простодушные, грациозные образы. Нет в них больше полудикого героя, наподобие Тараса Бульбы, нет добродушного патриархального старика, так хорошо описанного в «Старосветских помещиках». Под московским небом всё в его душе становится мрачным, пасмурным, враждебным. Он продолжает смеяться, даже больше, чем прежде, но это другой смех, он может обмануть лишь людей с чёрствым сердцем или слишком уж простодушных. Перейдя от своих малороссов и казаков к русским, Гоголь оставляет в стороне народ и принимается за двух его заклятых врагов: за чиновника и за помещика. Никто и никогда до него не написал такого полного курса патологической анатомии русского чиновника. Смеясь, он безжалостно проникает в самые сокровенные уголки этой нечистой зловредной души. Комедия Гоголя «Ревизор», его роман «Мёртвые души» – это страшная исповедь современной России, под стать разоблачениям Кошихина[240 - Русский дипломат времён Алексея, отца Петра I; опасаясь преследований царя, и был обезглавлен в Стокгольме за убийство. (Примiтка О. І. Герцена.)] в XVII веке.
Присутствуя на представлениях «Ревизора», император Николай умирал со смеху!!! Поэт, в отчаянии, что всего лишь это августейшее веселье да самодовольный смех чиновников, совершенно подобных тем, которых он изобразил, но пользовавшихся большим покровительством цензуры, счёл своим долгом разъяснить в предудомлении, что его комедия не только очень смешна, но и очень печальна, что «за его улыбкой кроются горячие слёзы»[241 - Близкие по смыслу высказывания содержатся у Гоголя в «Мёртвых душах» (часть I, гл. 7), в «Театральном разъезде после представления в новой комедии» и в «Развязке «Ревизора». (А. И. Герцен. Собрание сочинений: в 30 т. Т. 7. С. 431.)].
После «Ревизора» Гоголь обратился к поместному дворянству и вытащил на белый свет его неведомое племя, державшееся за кулисами, вдалеке от дорог и больших городов, схоронившееся в деревенской глуши, – эту Россию дворянчиков, которые, уйдя втихомолочку в своё хозяйство, таят развращённость, более глубокую, чем западная. Благодаря Гоголю мы видим их, наконец, за порогом их барских палат, их господских домов; они проходят перед нами без масок, без прикрас, пьяницы и обжоры, угодливые невольники власти и безжалостные тираны своих рабов, пьющие жизнь и кровь народа с той же естественностью и простодушием, с каким ребёнок сосёт грудь своей матери.
«Мёртвые души» потрясли всю Россию.
Предъявить современной России подобное обвинение было необходимо. Это история болезни, написанная рукой мастера. Поэзия Гоголя – это крик ужаса и стыда, которые издаёт человек, опустившийся под влиянием пошлой жизни, когда он вдруг увидит в зеркале своё оскотинившееся лицо. Но чтобы подобный крик мог вырваться из груди, надобно, чтобы в ней оставалось что-то здоровое, чтобы жила в ней великая сила возрождения. Тот, кто откровенно сознаётся в своих слабостях и недостатках, чувствует, что они не являются сущностью его натуры, что он не поглощён ими целиком, что есть ещё в нём нечто, не поддающееся, сопротивляющееся падению, что он может ещё искупить прошлое и не только поднять голову, но, как в трагедии Байрона, стать из Сарданапаланеженки – Сарданапалом-героем.
Тут мы вновь сталкиваемся лицом к лицу с важным вопросом: где доказательство того, что русский народ может воспрянуть, и каковы доказательства противного? Вопрос этот, как мы видели, занимал всех мыслящих людей, но никто из них не нашёл решения.
Полевой, ободрявший других, ни во что не верил; разве иначе он так скоро впал бы в уныние, перешёл бы на сторону врага при первом ударе судьбы? «Библиотека для чтения» одним прыжком перемахнула через эту проблему, она обошла вопрос, даже не попытавшись разрешить его. Решение Чаадаева – не решение.
Поэзия, проза, искусство и история показали нам образование и развитие этой нелепой среды, этих оскорбительных нравов, этой уродливой власти, но никто не указал выхода. Нужно ли было приспособляться, как это впоследствии сделал Гоголь, или бежать навстречу своей гибели, как Лермонтов? Приспособиться нам было невозможно, погибнуть – противно; что-то в глубине нашего сердца говорило, что ещё слишком рано уходить; казалось, за мёртвыми душами есть ещё души живые.
И вновь вставали эти вопросы, с ещё большей настойчивостью; всё, что надеялось, требовало решения любой ценой.
После 1840 года внимание общества было приковано к двум течениям. Из схоластических споров они вскоре перешли в литературу, а оттуда – в общество.
Мы говорим о московском панславизме и о русском европеизме.
Борьбу между этими двумя течениями закончила революция 1848 года. То была последняя оживлённая полемика, которая занимала публику; тем самым она приобретает известное значение. Мы посвящаем ей поэтому следующую главу.
Московский панславизм и русский европеизм
Пора реакции против реформ Петра I настала не только для правительства, отступавшего от своего же принципа и отрекавшегося от западной цивилизации, во имя коей Пётр I попирал национальность, но и для тех людей, которых правительство оторвало от народа под предлогом цивилизации и принялось вешать, когда они стали цивилизованными.
Возврат к национальным идеям естественно приводил к вопросу, сама постановка которого уже являлась реакцией против петербургского периода. Не нужно ли искать выхода из создавшегося для нас печального положения в том, чтобы приблизиться к народу, который мы, не зная его, презираем? Не нужно ли возвратиться к общественному строю, который более соответствует славянскому характеру, и покинуть путь чужеземной насильственной цивилизации? Это вопрос важный и злободневный. Но едва только он был поставлен, как нашлась группа людей, которая тут же, решив его в положительном смысле, создала исключительную систему, превратив её не только в доктрину, но и в религию. Логика реакции так же стремительна, как логика революций.
Наибольшее заблуждение славянофилов заключается в том, что они в самом вопросе услышали ответ и спутали возможность с действительностью. Они предчувствовали, что их путь ведёт к великим истинам и должен изменить нашу точку зрения на современные события. Но вместо того, чтобы идти вперёд и работать, они ограничились этим предчувствием. Таким образом, извращая факты, они извратили своё собственное понимание. Суждение их не было уже свободным, они уже не видели трудностей, им казалось, что всё решено, со всем покончено. Их занимала не истина, а поиски возражения своим противникам.
К полемике примешались страсти».
Декабристський рух в Украiнi
Украiна була одним з найбiльших вогнищ пiдготовки повстання та його основного вибуху. Першi декабристськi товариства виникли в Петербурзi (1816 р. «Союз спасения»). Пiсля того, як вiн припинив свое iснування, у Москвi почав дiяти «Союз благоденствия». Його найактивнiшою Тульчинською управою керував легендарний Павло Іванович Пестель. Вiн же очолив створене одразу пiсля розпуску «Союза благоденствия» «Южное общество». (Про це йтиметься нижче.)
Вiйськова служба П. І. Пестеля до арешту
Полковник Пестель був хоробрим i вправним воiном, який розпочав вiйськову службу вiсiмнадцятирiчним юнаком. «Я вступил на службу, – свiдчив Павло Іванович на судi, – в 1811 году в ноябре месяце из Пажеского корпуса в лейб-гвардии Литовский, что ныне лейб-гвардии Московский полк. По открытии кампании 1812 года находился я во фронте при полку и был с полком в сражении при селе Бородине, где под самый уже вечер 26 августа ранен был жестоко ружейною пулею в ногу с раздроблением костей и повреждением жил, за что и получил золотую шпагу с надписью за храбрость. От сей раны пролежал я до мая 1813 года и, не будучи ещё вылечен, но имея рану открытою, из коей чрез весь 1813 год косточки выходили, отправился к армии графа Витгенштейна, к коему был назначен в адъютанты. При нём находился я всю кампанию 1813 и 1814 годов и во всех был сражениях, где он сам находился. За Лейпцигское сражение получил я орден Святого Владимира четвёртой степени с бантом, а за все предшествующие дела 1813 года, в коих находился после перемирия, был произведен за отличие в поручики. За кампанию 1814 получил орден Святыя Анны 2-го класса.
По окончании войны в 1814 году был я переведен в Кавалергардский полк с оставлением в прежней должности, в коей пребывал до 1821 года, быв переведен в начале 1820 года в Мариупольский гусарский полк подполковником. В 1821 году, когда открывался поход в Италию, тогда был я переведен в Смоленский драгунский полк, не оставаясь уже более адъютантом. В полку, однако же, я не был налицо, потому что сказанный поход в Италию был отменён, а я между тем употреблён был в главной квартире 2-й армии по делам о возмущении греков и по сим же делам был трикратно послан в Бессарабию, представив тогда начальству две большие записки о делах греков и турков, которые и были отосланы к министру иностранных дел»[242 - Начальник главного штаба князь П. М. Волконский (1776 – 1852)… генерал-фельдмаршал (1843). С 1801 г. занимал ответственные штабные должности… После Тильзитского мира 1807 г. командирован во Францию для ознакомления с организацией франц. генштаба и управлением армией… Поддерживал передовые взгляды на ведение войны против Наполеона. В Отечественную войну 1812 г. находился при императоре для выполнения особых поручений. В заграничном походе 1813 – 1814 гг. был начальником штаба при М. И. Кутузове, а после его смерти – при Александре I. Участвовал в работе Венского конгресса 1814 – 1815 гг. С основанием в 1815 г. Главного штаба первый его начальник… (Советская военная энциклопедия. Т. 2. М., 1976. С. 335 – 336) писал тогда П. Д. Киселёву, что «государь остался весьма доволен ясным изложением всех подробностей этого дела»… Декабрист Н. И. Лорер сообщает, что Александр I, прочитав доклад Пестеля, сказал с гордостью: «Вот какие у меня служат в армии полковники…»К характеристике ума и одарённости Пестеля, составленной Пушкиным, можно прибавить подобные же отзывы участников Тайного общества. Н. В. Басаргин писал: «Павел Иванович Пестель был человек высокого, ясного и положительного ума. Будучи хорошо образован, он говорил убедительно, излагал свои мысли с такою логикою, такою последовательностью и таким убеждением, что трудно было устоять против его влияния…» «Я узнал его коротко и могу сказать про него, что он был один из замечательнейших людей своего времени… Пестель имел громадную память» (см. «Записки декабриста Н. И. Лорера». М., 1931. Избранные социально-политические и философские произведения декабристов. М., 1951. Т. 2. С. 168).].
Пестель знаний i як автор оригiнальних соцiально-полiтичних та економiчних праць[243 - Див.: Практические начала политической автономии. Там само. С. 9 – 72.], але найбiльш визначним i вiдомим його твором е «Русская Правда[244 - «Русская Правда» П. И. Пестеля – большой труд социально-политического содержания, над которым он работал приблизительно 10 – 12 лет. Пестель начал эту работу вскоре после окончания Отечественной войны 1812 – 1814 гг.: составлял наброски по отдельным частям будущей конституции России в самых различных областях экономической, политической, общественной и административной жизни страны. Затем отрывки стали превращаться в стройную систему. «Русская Правда» обсуждалась членами Тайного общества, Пестель принимал во внимание критические замечания, привлекал товарищей по Тайному обществу к участию в составлении проекта. То или иное участие в работе над «Русской Правдой» принимали Н. И. Тургенев, Н. С. Бобрищев-Пушкин, А. П. Юшневский, С. И. Муравьёв-Апостол, Н. А. Крюков, В. Н. Лихарев, Н. Ф. Заикин. Сам Пестель заявил во время следствия, что составить «Русскую Правду» его особенно приглашали Е. И. Оболенский и М. П. Муравьёв-Апостол…К 1823 г. «Русская Правда» вчерне была написана во всех её основных частях, и Пестель приступил к окончательной отделке проекта. «Название же «Русской Правды» дал я моему плану Конституции в 1824 году…»Содержание всего произведения Пестеля, как оно задумано было автором, изложено в его показании Следственной комиссии. Кроме того, сжатый конспект «Русской Правды» с некоторыми отличиями от основного текста представляет собой помещённый в данном издании очерк Пестеля «Конституция. Государственный завет».В настоящее время рукопись П. И. Пестеля хранится в ГЦИА в переплетённом «Собрании правил и законов, составленных членами тайных обществ». В этом «Собрании» труд Пестеля занимает листы 50 – 144 по штемпельной нумерации, перечисляющей страницы с оборотом одной цифрой… Рукопись Пестеля была после его ареста сшита без логической последовательности, отдельные части труда перепутаны, листы подобраны без всякого порядка. В таком виде «Русская Правда» была опубликована в 1906 г. и с тех пор не переиздавалась полностью. Подробная, обоснованная ссылками на подлинную рукопись рецензия этого издания опубликована В. И. Семевским…Только после Великой Октябрьской социалистической революции началось приведение в порядок этого замечательного труда русской политической мысли первой четверти XIX столетия. По заданию Центрального архивного управления СССР группа специалистов подготовляет труд П. И. Пестеля к печати. Работа велась начиная с 1925 г., но не могла быть завершена по различным обстоятельствам до 1941 г. и возобновлена лишь в 1948 г. – после окончания Великой Отечественной войны…В настоящем издании приведены наиболее значительные извлечения по изданию 1906 г. и названного сборника «Декабристы. Отрывки из источников», также после просмотра рукописи П. И. Пестеля с учётом критических замечаний в специальной литературе о «Русской Правде». (Избранные… произведения декабристов. Т. 2. С. 516 – 517.)] или Заповедная государственная грамота великого народа российского, служащая заветом для усовершенствования государственного устройства России и содержащая первый наказ как для народа, так и для временного народного правления».
Украiна – найактивнiше вогнище декабристського руху
