скачать книгу бесплатно
По всей дороге до сборного пункта полиция на «почтительном расстоянии» следовала за нами, но к сборному пункту не подошла.
Объединившись с рабочими и работницами конфетной фабрики, мы направились на ножевую фабрику, расположенную около станции железной дороги. Ворота фабрики оказались закрытыми, и на наш зов открыть их из-за забора выглянула голова директора фабрики, который стал уговаривать нас не мешать им работать, так как, мол, его рабочие обеспечены хорошим заработком и прочее. В ответ на это кто-то крикнул:
– Тачку!
Голова директора немедленно скрылась за забором, а наши ребята, влезая друг другу на плечи, вскарабкались на забор, чтобы, перепрыгнув, открыть ворота изнутри, но не успели они исполнить свое намерение, как часть товарищей с треском сорвала несколько досок с забора, благодаря чему в заборе образовался проход, чрез который мы стали пробираться во двор фабрики, часть товарищей, в том числе и я, вбежав в нижний и верхний этажи фабрики с криками —«фейрбент!» (кончай!), остановили работу. После этого мы и направились по линии железной дороги на конфетную фабрику для того, чтобы, как уже было сказано, выгнать работающих там «штрейкбрехеров» и пригрозить им, в случае продолжения ими работы, избиением (камнями).
По дороге нас встретила полиция, во главе с фабрикантом конфетной и ножевой фабрики Гольдбергом; последние пытались затеять с нами переговоры, увещевая рабочих стать на работу и не делать „глупостей"; но это ни к чему не привело, ибо рабочие потребовали исполнения требований конфетчиков. Подойдя к конфетной фабрике, мы убедились, что штрейкбрехеры уже удрали, и мы разошлись по домам, с намерением вечером собраться и обсудить положение дел и необходимых дальнейших мероприятий.
К вечеру несколько более передовых рабочих с обеих фабрик, и я были вызваны в канцелярию младшего помощника уездного воинского начальника. Предполагая еще до забастовки возможность со стороны полиции «вылавливания» наших товарищей, мы приняли соответствующие меры к недопущению арестов, и поэтому, покуда мы находились в канцелярии полиции и вели с Пржиалговским «политическую» беседу, вернее – слушали его лекцию о «нецелесообразности» забастовок для увеличения заработка и прочее,– на улице и во дворе скопилось десятка два наших товарищей.
Видя бесполезность и бесцельность своей лекции, «господин» Пржиалговский благосклонно заявил нам, что он задерживать нас не намерен. Услышав такое «милостивое заявление», мы, конечно, не стали с ним дискутировать и направились к выходу. Тотчас же по выходе мы условились с частью руководителей кружков о том, чтобы специального заседания не устраивать, а лишь обменяться мнениями на ходу. Одновременно каждый руководитель кружка обязывался сообщить рабочим, чтобы последние не приступали к работе раньше, чем не будут выполнены требования конфетчиков, а также учеников и рабочих кустарных мастерских, каковым уже были вручены отпечатанные на гектографе общие требования для предъявления их работодателям. За стойкость ножевой фабрики мы были вполне спокойны, потому что там работало около сорока человек квалифицированных, приехавших из Риги, рабочих, среди которых было много партийцев, в большинстве рабочих и работниц конфетной фабрики мы тоже были уверены – единственное сомнение вызывали ученики и подмастерья-ремесленники.
Около десяти часов вечера выяснилось, что ряд кустарей- предпринимателей уступил требованиям подмастерьев и учеников, и нам пришлось решить, допустить ли их к работе или нет, было постановлено – там, где требования были выполнены, разрешить приступить к работе. Утром следующего дня руенский обыватель увидел небывалую для себя картину: обе фабрики не работали, часть кустарных мастерских тоже бездействовала, а рабочие и работницы прогуливались около фабрик, дабы не допустить к работе «штрейкбрехеров».
К полудню на лошадях прибыло уездное «начальство», с уездным воинским начальником во главе, остановившись в гостинице Зейферт, «начальство» вызвало к себе своего младшего помощника Пржиалговского, фабриканта Гольдберга и других нужных ему лиц.
После некоторого совещания туда же были вызваны и делегаты и делегатки от конфетной фабрики для переговоров, последние ни к чему не привели, ибо Гольдберг на повышение заработной платы не шел и обещал дать прибавку лишь к Рождеству (время, когда усиливались заказы), в ответ на это делегация заявила, что рабочие к работе не приступят.
К вечеру на заборе завода появилось объявление с призывом к «честным» рабочим и работницам стать на работу, десяток таких «честных» рабочих нашелся, но не был допущен к работе остальными.
Так прошел день, уездный воинский начальник уехал вечером, а на смену ему с ночным поездом прибыл отряд пятнадцать-двадцать человек с ног до головы вооруженных казаков. У конфетной фабрики были выставлены часовые – группа штрейкбрехеров в десять-двенадцать человек вышла на работу, рабочие и ученики кустарных мастерских тоже, часть хозяев отказалась от своих обещаний рабочим, но рабочие ножевой фабрики, поддерживая неработающих конфетчиков, к работе не приступили.
Вечером по улицам демонстрировал отряд казаков, в темноте и в переулках кое-кто из штрейкбрехеров был побит камнями, а кое-кого из наших избили казаки…
Настроение падало. Хотелось довести начатое дело до конца, добиться удовлетворения требований рабочих, хотелось всеми силами помешать штрейкбрехерству, но мы чувствовали, что стоит лишь фабрикантам сделать некоторую уступку отдельным рабочим, от которых зависело пустить конфетную фабрику в ход, и наше дело будет проиграно.
Так и случилось – группе необходимой части рабочих и работниц было прибавлено, и те приступили к работе, остальных рассчитали и затем поодиночке принимали снова. С рабочими ножевой фабрики велись переговоры: последние, заявив, что они прекратили работу из-за солидарности к конфетчикам, потребовали уплатить за забастовочные дни и обещали приступить к работе. Фабрикант в уплате отказал, работа на фабрике не возобновлялась.
В период этого времени мы, несколько человек из нашей организации, говорящие сравнительно хорошо по-русски, получили задание завязать связь с казаками и «обработать» их. Сначала это удавалось очень туго, но постепенно шаг за шагом, подчас в беседе с ними за кружкой пива, дело дошло до того, что мы без стеснения совали им по карманам нашу специально для этой цели привезенную литературу и «прокламашки»; и в результате добились того, что однажды, «угостив» их как следует, мы, сидя с ними подвое в седлах, прокатились не только за городом, но и проскакали через центр местечка. Об этом стало известно «начальству», и наши друзья в непродолжительном времени были заменены другими.
Ножевая фабрика все еще не приступала к работе, и часть рабочих, не имея возможности долее существовать без заработка, уехала в Ригу, помочь им и воспрепятствовать этому мы не могли и не имели морального права, так как никакого забастовочного фонда у нас не было, а также никаких сумм не получали мы и из центра, если чем и помогали, так своими грошами и несданными членскими взносами, а эта помощь являлась каплей в море.
Фабрикант, наверное, учтя, что может остаться без квалифицированных рабочих и что, с отъездом остальной части их, придется закрыть фабрику или привезти новых квалифицированных рабочих, что в свою очередь связано с крупными расходами, решил выплатить оставшимся рабочим за забастовочные дни – рабочие приступили к работе. Это достижение явилось не только ярким солнышком в нашей дальнейшей работе, но и лучшим агитационным средством.
После этого опять, до самой осени 1905 года, работа стала протекать нормальным темпом. Помимо повседневной агитационно-организационной работы, необходимо было связаться с вновь прибывшим отрядом казаков, повести среди них пропаганду и проч.
Это дело оказалось не столь легким, ибо «начальство», наученное горьким опытом, издало по отряду ряд строгих приказов.
Мы ловили момент и пустили в ход наших девчат, сами провожая их на некотором расстоянии: девчатам было дано задание начать с казаками разговор, а там – и мы поспеем… Оказалось, однако, что и это средство не подходит: казаки избегали их. Тогда убедившись, что часть из них по вечерам прогуливалась на вокзале, решено было взять их пивом. Мы с товарищем Лисиц тоже участили вечерние прогулки на вокзал и как-то раз, поймав трех из них и завязав с ними разговор, предложили им выпить пива. Они сначала отказались, должно быть, стесняясь вместе с нами стоять у буфета на «глазах» у всех, да еще – станционного начальства. Продолжая, однако, разговор и предложив покурить, мы их отвели в сторонку и тут же для себя заказали пива, которое нам подали на скамеечку в углу (столиков там в Щ-м классе не было). Налив два стакана, мы все же предложили им выпить; поцеремонившись, они в конце концов стаканы приняли и выпили, прибавив, что пиво не в их вкусе и что они предпочитают водочку. За этим дело не стало, так как буфет торговал и водочкой.
За водочкой языки у наших будущих друзей развязались. Мы с Лисиц перевели разговор на тему о стоявшем у нас до них отряде, расхваливая тех ребят, которые с нами жили дружно, оказалось, что они об этом ничего не знают – они попросили нас рассказать об этом подробно, что мы с удовольствием и сделали.
Словом, расстались мы с ними по-дружески. Постепенно мы расширяли круг знакомства с отрядом, пока не перезнакомились со всеми казаками. А там пошли беседы, прокламации с угощением и прочее… Казаки, насколько это было по тем временам возможно, стали «свои ребята», и нам нечего было бояться, что они нас выдадут.
События подвигались, и мы готовились к чему-то такому, что должно было потрясти весь мир. Мы все были полны воодушевления, силы и энергии; нам казалось, что, дойди дело до вооруженного восстания, пустяком будет захватить всю власть в свои руки: ведь рабочих, батраков так много, полиции горсточка, а солдаты что – ведь, они сыны народа… Все это усиливало воодушевление и энергию к работе – подпольной, рискованной и опасной.
Военно-прокурорский надзор, давая впоследствии заключение по делу нашего восстания, так описывал весь этот период:
«…С начала 1905 года в посаде Руен, расположенном на линии Перново-Ревельского подъездного пути и его окрестностях, стали появляться разбросанные прокламации революционного содержания, до местной полиции доходили сведения о происходивших неразрешенных собраниях, которыми руководили приезжие лица. Осенью того же года по Руену распространился тревожный слух о предстоящих беспорядках, вследствие чего, с разрешения лифляндского губернатора, составилась самооборона, в состав которой вошли наиболее интеллигентные и зажиточные элементы из числа жителей посада».
Вот эта-то самооборона и оказалась, как читатель увидит впоследствии, гибелью для «наиболее интеллигентных и зажиточных элементов» (читай местной буржуазии).
Как я уже сказал, мы готовились к вооруженному восстанию. Для этого нужно было оружие, кое-как мы наскребли среди своих товарищей для первого боевого отряда пару старых «бульдогов», наган, японскую винтовку с тремя патронами, одну шпагу и несколько охотничьих ружей. Надо было действовать, и уже к началу октября решено было обезоружить имение Гензельсгоф.
По имевшимся у нас сведениям, в этом имении было сконцентрировано оружие всех удирающих в Фатерланд баронов-помещиков, что для нас, —имея в виду, что многие из них были военные в отставке, – должно было составить целый клад. Операцию было решено произвести ночью, перерезав телефонные провода, ведущие в имение.
В условленное число и час наш отряд, человек в десять-двенадцать, собрался в ближайшем лесу, имея с собой «когти» (кажется, так называется инструмент для взбирания на столбы).
Нужно сказать, что половина из нас была не вооружена и должна была вооружиться уже в имении—из отобранного там оружия. Мы выслали в имение разведку из двух человек, которые должны были пробраться к тамошним горничным, и по старому знакомству, разузнав обо всем, сообщить остальным как обстоит дело, товарищи отправились, а для оставшихся в лесу наступили долгие минуты нетерпеливого ожидания.
Наконец, спустя час они явились со свистом, заявив, что мы опоздали и что баронская сволочь, еще за сутки до нашего появления, в полном вооружении удрала. Делать было нечего – пришлось пожалеть, что мы опоздали, и отправиться восвояси.
Наступили дни высочайшего манифеста от 17-го октября, и мы наполовину вылезли из подполья, организуя общие собрания с участием рабочей молодежи, а затем – и всех рабочих батраков и крестьян.
Необходимо здесь заметить, что первоначальные совместные собрания рабочих, батраков и крестьян носили массовый характер и вылились в единодушные протесты против правительства Николая и его агентов – помещиков и фабрикантов, в отказ перевозить войско и отдавать своих сыновей на службу царскому правительству, однако, когда дело доходило до земельных реформ, собрания разбивались на две части: на батраков и рабочих, с одной стороны, и на так называемых крестьян-серых баронов, имевших по сорок и больше десятин земли и по двадцать-тридцать голов крупного рогатого скота, с выездными лошадьми и прочее, с другой.
Сделав эту маленькую оговорку, считаю долгом остановиться на одном из таких массовых собраний, назначенном на второе ноября 1905 года, и привести несколько строк из заключения того же «военно-прокурорского надзора Петроградского военно-окружного суда» в лице помощника прокурора подполковника Павлова.
„… После опубликования высочайшего манифеста от 17-го октября на улицах Руена, а также и в помещении Руенского сельскохозяйственного общества начались собрания, преимущественно, рабочей молодежи, на которых обсуждались вопросы экономического характера. В населении стало наблюдаться революционное настроение. В самом конце октября 1905 года на улицах посада Руена появилось объявление от имени латышской социал-демократической рабочей партии в Риге, приглашавшее жителей собраться второго ноября к часу дня на митинг, в местное сельскохозяйственное общество.
Так как было ясно, что митинг будет носить противоправительственный характер, среди более консервативной части населения возник план, в разработке коего принял также участие местный младший помощник уездного начальника Пржиалговский, – не допускать на митинг революционной пропаганды, с этой целью было решено: того же второго ноября, но с утра, в том же помещении устроить народное собрание, руководство коим возложить на волостного писаря Гринвальда – человека, известного не сочувствием революционным тенденциям, предполагалось выяснить собравшимся положение вещей, созданное высочайшим манифестом, и таким путем парализовать влияние агитаторов. План этот, однако, потерпел неудачу. Петр Гринвальд был освистан и вынужден был покинуть зал собрания. Руководительство митингом перешло в руки революционеров. Ораторами выступали бывший волостной писарь Яков Краузе, студент Аболтин и некий Клявин, личность коего установить не представилось возможным. Ораторы призывали собравшихся к борьбе с существующим государственным и общественным строем, указывая на необходимость замены существующего строя демократически-республиканским.
С этого дня в помещении Руенского сельскохозяйственного общества народные собрания стали происходить чаще и чаще. Находившиеся в зале общества портреты государя-императора и государыни-императрицы были сняты. У входа, а также у эстрады, с которой произносились речи, был водружен красный флаг с надписью: Да здравствует революция. На эти собрания в значительном количестве стекались крестьяне окрестных волостей…
Независимо от сего в сельско-хозяйственном обществе происходили по вечерам, а иногда ночью, особые собрания, на которые публика не допускалась: в этих собраниях, носивших характер совещаний, участвовали вышеупомянутые – Аболтин, Краузе, Лукстин, Аус, смотритель-подрядчик Август Дамбит и некоторые другие, как, например, – С. Кукайт, Р. Рейн и Г. Свикис…
Изложенные обстоятельства нашли себе подтверждение в показаниях допрошенных на предварительном следствии свидетелей: бывшего младшего помощника Пржиалговского, врача Вольфа, бывшего старшины посада Руена – Пестмала, руенского купца Енде, пастора Бера, полицейских урядников Аспера и Резгала, фельдшера Зумента, жены руенского священника Варвары Карклиной, учителя Путрайма и других.
В двадцатых числах ноября 1905 г. по Вольмаркскому уезду разнесся слух, будто приближаются какие-то банды хулиганов и грабителей, получивших наименование «черной сотни». Распространившийся чрезвычайно быстро, слух этот взволновал местное население: многие из жителей стали прятать свое имущество и уходили в леса; возник вопрос об организации самообороны и о приобретении для этой цели оружия. В этот период времени в посаде Руен молодежь, хотя и принадлежавшая к революционному лагерю, оказывала содействие полицейской власти в борьбе с преступными элементами.
Такое положение вещей продолжалось, однако, недолго. Воспользовавшись тревожным состоянием населения, революционные агитаторы стали разъяснять народу, что «черная сотня» вызвана немцами-помещиками для борьбы с крестьянами, что у помещиков имеются значительные запасы оружия, предназначенные для вооружения «черной сотни», что вследствие ходатайства помещиков в Лифляндскую губернию будут посланы войска. Термин «черная сотня» мало-помалу изменил свое первоначальное значение: благодаря указанной выше агитации, этим названием именовались сами помещики, представители правительственной власти и все те вообще, кто проявлял не сочувствие революционному движению. Поступки отдельных лиц, проявивших чем-либо подобное не сочувствие, публично обсуждались на митингах. Так, например, руенские купцы Титьенс и Берглунд, заподозренные в распространении антиреволюционных изданий, по постановлению митинга были подвергнуты бойкоту.
Такое же обвинение было предъявлено на одном из митингов пастору южно-руенского прихода – Беру, который был даже вызван для публичных объяснений по этому поводу в народное собрание.
Пропаганда велась в духе программы социал-демократической партии, конечная цель которой, как видно из приложенной к делу программы ее, сводилась к ниспровержению установленного в империи основными законами государственного и общественного строя и замене такового демократической республикой.
В самом Руене образовалась районная организация этой партии, присвоившая себе название «Полевой центр Пламя», участники этой организации собирались в доме крестьянина Карла Кальценау, в особой квартире, снятой двадцатого ноября 1905 года крестьянином Рихардом Рейном и Вилюмом Грозиным, в этом же помещении, получившем название бюро, принималась запись лиц, желавших принять участие в деятельности партии и вносивших членский взнос в размере двадцати копеек в месяц. Молодые люди, записавшиеся в число членов партии, открыто называли себя социал-демократами или социалистами, играли на митингах роль распорядителей, носили сначала красные, а потом синие бантики, ходили по Руену вооруженные, распространяли нелегальную литературу и назначали из своей среды патрули, охранявшие Руен от «черной сотни».
Как видно из приведенной выше выдержки из обвинительного заключения царского прокурорского надзора, агенты царского правительства были слишком далеки от суровой действительности, предполагая, что поток революционной волны можно удержать подставными, верными правительству Николая людьми, – о чем свидетельствует освистание Гринвальда, принужденного покинуть собрание.
Работа (свыше года) «Полевого центра Пламя» Латышской Социал-Демократической Рабочей Партии, насчитывавшей в своей среде около 150 членов, имевшей связи с фабричными рабочими, учениками и рабочими кустарных мастерских, с батраками «серых» и действительных баронов, не могла не сказаться на ходе революции 1905 года хотя бы части Прибалтики.
Если изданный «милостивый манифест» царя, пущенный в ход как последнее средство для обмана народа, не мог изменить хода революционных событий, то тем более никакие выступления услужливых людишек из лагеря желтого предательского интернационала никакого влияния на эти события иметь не могли, и события шли своим чередом, – шли неудержимо, как весенние воды, срывая на пути все преграды и препятствия.
Но оставим опять на минутку в стороне заключение прокурорского надзора и вернемся к происходившим событиям-
Выйдя из подполья и перенеся работу нашего бюро в мою квартиру, в доме Кальценау, наша организация приступила к вовлечению в партию широких масс рабочих и батраков, одновременно давая всем им всевозможные необходимые справки и инструкции – как вести работу по созданию новой пролетарской власти.
Перед нашей организацией стояли две очередные задачи: во-первых – иметь в достаточном количестве свои печатные прокламации, воззвания, революционные песни, резолюцию Рижского конгресса и прочее, которых центр Латышской Социал- Демократической Рабочей Партии не мог дать нам вовремя и в достаточном количестве, и во-вторых – добыть оружие.
Поскольку в подполье, как ученик типографии, подчас работая по ночам, я мог обслуживать, втихомолку от хозяина, скромные нужды нашей организации в печатном материале,– постольку теперь, когда потребность в этом отношении возросла в сотни раз, это представлялось совсем невозможным, и было решено закупить свой шрифт и набирать дома, покуда же, до окончательного перехода власти в наши руки, печатание всей более сложной нелегальной литературы возложить на меня же, а более официальную заставить печатать моего хозяина. Здесь я должен оговориться, – и пусть это будет небольшим упреком нашим руководителям, из которых некоторые еще здравствуют, – что как в вопросе печатания изданий, воззваний и прокламаций, так и в вопросе об оружии (как впоследствии убедится читатель) ими была проявлена нерешительность и чрезмерная «интеллигентность», и в этих, как и в других вопросах, рядовые товарищи-партийцы шли впереди своих руководителей, предлагая действовать по-революционному.
Покончив наполовину с печатным вопросом, нужно было обеспечить и оружейный.
Будучи членом бюро и заведующим оружием, я больше всего беспокоился о последнем, так как ни на складе, ни на руках у патрульных, кроме кое-какого револьверного хлама, ничего не было, а вооружение требовалось до зарезу.
Переговорив с руководителями, а именно с Краузе (впоследствии перекочевавшем в лагерь желтых), Лукстиным и Аболтиным, я предложил произвести разоружение имений, а затем и полиции, и начать с имения Виркен. Первые два никак не соглашались на это, – особенно в отношении Виркен, так как, мол, управляющий имением сам обещал завтра-послезавтра привезти все оружие, а товарищ Аболтин, соглашаясь со мной, почему-то не хотел действовать более самостоятельно, хотя и имел, как представитель центра, полное право на это.
Мне это показалось подозрительным, и я решил действовать самостоятельно. Обмозговав совместно с наиболее близкими товарищами дело разоружения имения Виркен, я несколько спустя все же доложил об этом Аболтину, который тут же санкционировал мой план, заявив, что он и сам не вполне согласен с Краузе и Лукстиным, ибо они начали вести какую-то соглашательскую политику.
Так как уже был вечер (числа не помню, должно быть – в конце ноября или первого декабря), а имение находилось в четырёх верстах от местечка, то, следовательно, надо было действовать без промедления.
По имевшимся у нас сведениям, имение охраняли вооруженные с ног до головы черкесы, специально истребованные помещиком еще в сентябре- октябре 1905 года для охраны, а так как у нас, как я уже сказал, оружия почти не было, то надо было как-нибудь восполнить этот пробел, и мы пустились на хитрость.
Пригласив человек 100 отправляющихся с собрания домой батраков присоединиться к нашему, на скорую руку организованному отряду человек в десять, мы направились к имению, выломав по дороге соответствующее количество молодых ивовых веток – длиною с винтовку, – концы и ободранные места которых замазали грязью; эти дубины и должны были служить нам при лунном свете «винтовками».
Таким образом, у нас образовался отряд, численностью свыше 100 человек. Выстроив его на шоссе по четыре человека в ряд и скомандовав «на плечо», мы сами удивились, как в ночной темноте, при тусклом лунном освещении, наша дружина смахивала на вполне вооруженный отряд, ибо у каждого над плечом торчало что-то весьма похожее на дуло винтовки.
План разоружения имения был таков: подставные сто человек, окружая имение, должны были спрятаться за деревьями с палками на перевес, с таким расчетом, чтобы создать впечатление вооруженных людей наготове; нам же, десяти лицам, частично кое-как вооруженным старыми «бульдогами» с неполным комплектом патронов, охотничьими ружьями и прочим оружием, надлежало разделиться на две группы, из которых одна должна была занять парадный вход, а другая – черный, причём при обнаружении хотя бы одного ружья, мы должны были сейчас же передать его невооруженным.
Подойдя к имению со всеми предосторожностями, по возможности бесшумно, «палочники», как и было предположено, окружили его «бегом»; остальные же две группы бросились к входам и немедленно постучали. Я стоял во главе группы, занимавшей черный ход, и мой отряд расположился вплотную к дверям так, чтобы, по открытии их, вход оказался бы в нашем распоряжении. Изнутри раздался вопрос:
-– Кто там?
Когда было отвечено, что стучатся представители Руенского Бюро, дверь распахнулась и в ней показался ствол ружья.
Схватив его левой рукой и приподняв, я правой направил дуло своего револьвера против человека, державшего это ружье, с возгласом:
–– Ни с места—застрелю!
Человек выпустил из рук ружье и стал как вкопанный.
Человек этот оказался лесничим помещика и родственником управляющего имением, выставленное им трехствольное ружье, изукрашенное серебром на прикладе, было его собственным. Позади него стоял его помощник, также вооруженный охотничьим ружьем, которое у него тут же и было отобрано. Захваченным оружием сейчас же были снабжены двое невооруженных из нашего отряда.
Тем временем парадный ход был занят другой частью нашего отряда, и мы уже встретились в барских палатах, тщательно все обыскивая. Обнаружено было порядочное количество всякого оружия, боевых припасов и другого снаряжения, правда, часть ружей была очень старых образцов, но в условиях нашего оружейного голода это было вполне пригодно.
Покончив с обыском и не найдя нигде черкесов, мы потребовали от управляющего указать, где они спрятаны, пригрозив, что если он не скажет, а мы сами их обнаружим, то ни им ни ему не поздоровится, в ответ на это он нас заверил, что их нет и никогда не было.
Расспросив ряд батраков, мы убедились, что черкесов, действительно, уже нет, но что несколько недель тому назад они здесь еще были. Мы решили было уже отправиться в обратный путь, как вдруг узнали, что в имении находятся две пушки; мы снова вернулись к управляющему и потребовали их выдачи. Его отрицания и прочие рассуждения заставили нас прибегнуть к угрозе, после чего пушки нашлись, правда, дюймового калибра, старого образца, зажигаемые фитилем. Со словами – и это пригодится, мы привязали к ним по бечевке и потащили за собой.
Поблагодарив наш «палочный отряд» за соучастие в деле, мы отправились к местечку, предварительно, по случаю первого успеха, сделав несколько выстрелов в воздух из только что приобретенных трофеев.
Подходя уже к местечку, мы увидели, что к нам навстречу едут две подводы, на одной из которых сидит урядник, руенский фельдшер Зумент, кожевник Кюнс и еще кое-кто из зажиточно-консервативного элемента.
Мы остановили их и спросили, куда и зачем они едут. Они ответили, что услыхали выстрелы (прямым путем—имение от местечка в двух верстах) и, узнав в Бюро, что мы отправились на разоружение имения, и предполагая, что могут быть раненые, поспешили к нам на помощь с медикаментами и перевязочными средствами.
Мы им посоветовали, во избежание недоразумений, впредь этого не делать, ибо прекрасно понимали, что это за помощники, из человеколюбия спешившие нам на помощь…
Придя в Бюро и обрадовав других товарищей захваченными трофеями, мы тут же все добытое распределили между нашими членами.
Так разоружили мы первое имение.
Многим из молодежи,—комсомольцам и пионерам,—может быть, прием «палочного» вооружения для разоружения имения, где может быть оказано сопротивление, покажется диким, а, может быть, и ребяческим, но тогда, осенью 1905 года, когда скулы дрожали у помещиков, он не был ни диким, ни ребяческим.
Дальнейшее разоружение имений—Геринсгоф, Аррос, Мецкюль, Мойзекюль, Зенерсгоф, Гейзельсгоф, Олерсгоф, Пайпс и другие – происходило уже более нормальным порядком, так как с каждым очередным случаем мы приобретали изрядное количество нового вооружения. Такие же разоружения были произведены и в соседнем с нами Салисбургском районе, с которым мы держали связь.
Покончив с имениями своего района, мы решили приняться и за полицию, которая изрядно мозолила нам глаза – было постановлено продемонстрировать совместную встречу салисбургской конницы с нашей пехотой и в тот же день обезоружить полицию. День встречи был назначен на воскресенье, 11-го декабря, когда и прибыла салисбургская конница, под командой Кришьяна Боча, в Руен. Наша пехота вышла с музыкой и песнями навстречу салисбургцам, за версту от местечка, где с обеих сторон были произведены приветственные салюты и произнесены речи. Соединившись в одну общую вооруженную массу, оба отряда прибыли в местечко Руен и приступили к разоружению полиции.
Военно-прокурорский надзор, в лице подполковника Павлова, по поводу этих событий пишет:
«На тех же основаниях, как и в Руене, народная милиция создалась и в посаде Салисбурге, находящемся от первого в расстоянии двадцати пяти верст.
В воскресенье, одиннадцатого декабря 1905 года, салисбургские милиционеры, под командой Кришьяна Боча, прибыли верхом в Руен, где произошла торжественная встреча с местной милицией. Соединившись, салисбургские и руенские милиционеры с музыкой и красными флагами прошли по посаду.
В тот же день, то есть одиннадцатого декабря 1905 года, все чины руенской полиции, а именно—младший помощник уездного начальника Пржиалговский, полицейские урядники Бейнар, Траулин, Аспер и Резгал и жандармский унтер-офицер Ковально, были обезоружены соединенными силами руенских и салис- бургских революционных элементов.
Около трёх часов дня значительное число конных и пеших вооруженных революционеров прибыли к дому, в котором помещалась квартира и канцелярия местного младшего помощника. В то время, как большинство оставалось на улице, несколько лишь десятков вошли во двор дома, а оттуда внутрь квартиры и канцелярии господина Пржиалговского. В присутствии последнего, жены его, писцов, служанок революционеры, обыскав несколько раз жилую квартиру, канцелярию и даже клеть в канцелярии, несмотря на протесты младшего помощника, самовольно отобрали все найденное в этих помещениях оружие: ружья, револьверы, патроны».
Далее, обвинительное заключение трактует о том, при каких условиях были обезоружены урядники, стремясь их выставить в выгораживающем последних свете, – указывая на оказанное якобы ими сопротивление и прочее между тем ни один из них не только не посмел оказать сопротивление, но даже и пикнуть, ибо слишком много вреда принесли они всему трудовому народу, защищая за взятки воров и разбойников, прикрывая их злодеяния и обижая трудовой народ.
С разоружением полиции, можно сказать, власть царского правительства окончательно прекратила свое существование в тех районах Прибалтийского края, где восставший народ вершил свои судьбы.
На основании постановлений Рижского конгресса, да, кстати сказать, и создавшегося положения, нужно было не только подумать об организации своей рабоче-крестьянской власти, но и создать таковую, – размышлять об этом было уже нечего, так как еще в начале восстания этот вопрос был предрешен.
Поэтому, обезоруживая помещиков, серых баронов и полицию и вооружаясь, восставший народ, держал непрерывную связь с прилегающими районами и прерывая эту связь по правительственной линии, ждал момента захвата свергнутой власти в свои руки.
Оперируя документами того же прокурорского надзора, мы в этом вопросе имеем следующие картины:
С несомненной целью прервать сношения Руена с другими местностями, революционеры повредили телеграфное и телефонное сообщение. В первый раз повреждение было обнаружено вечером десятого декабря. Тотчас же по обнаружении надсмотрщик руенской телеграфной конторы Карл Лездин в сопровождении почтальона Индрика Кукайна отправились в революционное бюро, находящееся в доме Кальценау, где среди других лиц застали Емельяна Аболтина и Михаила Аболтина. На вопрос Лездина, почему повреждены телеграфные провода, студент Емельян Аболтин ответил:
–– Нечего ходить справляться, объясняться мы не будем, раз сделано, значит так и надо.
На следующий день повреждение телеграфных и телефонных проводов было обнаружено и в других местах, снятой со столбов проволокой была забаррикадирована дорога, ведущая в лютеранскую церковь, недалеко от коей были расположены вооруженные патрули, чтобы не пускать народ на богослужение, в этот же день в Руене состоялся митинг, и были приняты меры, чтобы народ шел не в церковь, а на сходку. Шестнадцатого декабря почто-телеграфный надсмотрщик Лездин вместе с почтальоном Кукайном приступили к исправлению поврежденной революционерами телеграфной линии. Во время работы подошел Рихард Озолин вместе с тремя неизвестными лицами, вооруженными, как и сам Озолин, и предложил прекратить исправление, заявив, что если его не послушают, то они явятся в большем числе и произведут новые повреждения. В виду подобных угроз работа была приостановлена.
Руенская революционная организация принимала также деятельное участие в проведении политической забастовки на Перново-Ревельском узкоколейном пути. В этом отношении предварительным следствием установлено нижеследующее:
«Десятого декабря 1905 года, в восемь часов вечера, со станции Мойзекюль по направлению к станции Валк был отправлен, согласно расписания, товаро-пассажирский поезд № 6, прибывший в Перново. Установленного телеграфного предупреждения о выходе поезда дать нельзя было, так как сообщение оказалось прерванным, железнодорожного телеграфа на Перново-Ревельском пути не существует. С этим поездом выехал из Мойзекюля конторщик Соболевский. По прибытии на станцию Руен, где уже находились местные революционеры, – и среди последних – Михаил Аболтин и Рихард Озолин, – Болеслав Соболевский стал разыскивать студента Аболтина, после переговоров с каким-то молодым человеком, заявившим, что он прислан Аболтиным. Соболевский сказал машинисту, что поезд дальше не пойдет. Машинист не имел возможности противиться требованиям революционеров, собравшихся около паровоза, тем более что один из них – Михаил Аболтин – в виде угрозы два раза выстрелил в воздух. Поезд около двенадцати часов ночи вернулся на станцию Мойзекюль, после чего в контору названной станции вошли три неизвестных лица, в сопровождении Болеслава Соболевского, и потребовав начальника станции Лугуса, в присутствии его и телефониста Юрисона передали в Пернов по телефону записку следующего содержания: «Номер 1032, по всем станциям Перново-Ревельского пути. Товарищи! Над нами произволы и насилия. Всероссийский желдорсоюз в своем заседании от восьмого декабря решил всеобщую политическую забастовку, чтобы дать последний удар остаткам самодержавия, с лозунгом —«Долой произвол и насилия. Да здравствует конституция. Об этом и объявляем. И вы, товарищи, как присоединившиеся к Всероссийскому железнодорожному союзу, должны поддержать ее, а именно прекратить все занятия с момента получения этого извещения. Помните, товарищи, кто не присоединится к этой забастовке, тот не солидарен со всем народом, со Всероссийским желдорсоюзом, тот враг народа и рано или поздно будет наказан. Всероссийский железнодорожный союз».
Этим актом началась политическая забастовка на Перново- Ревельском пути, длившаяся неделю, в течение которой движение поездов производилось лишь для революционных целей. Одним из проявлений преступной деятельности руенских революционеров в конце 1905 года является организация Руенской городской думы и Руенского городского суда. Посад Руен, расположенный на казенной земле, не имел подобно соседним волостям органов самоуправления или выборного суда, из местных жителей избирался старшина, на обязанности которого лежал сбор казенного оброка с жителей посада и пересылка такового по назначению. Еще до революционного времени, в целях благоустройства посада, местным младшим помощником уездного начальника возбуждалось, в установленном порядке, ходатайство о присвоении Руену прав города, переписка по этому вопросу была представлена в министерство внутренних дел. Между тем, согласно постановления Рижского конгресса волостных делегатов, как было указано, во всех волостях начали создаваться новые учреждения на демократических началах. При обсуждении этого вопроса лицами, собравшимися в сельскохозяйственном обществе, мнения распались: одни стояли за подчинение Руена соседнему (Торнейскому) распорядительному комитету, другие – о выделении Руена в самостоятельную единицу. Последнее мнение восторжествовало. Тридцатого ноября 1905 года были созваны в помещение сельхоз общества жители посада Руен. На собрании был произнесен ряд речей, в коих собравшихся убеждали сместить законных должностных лиц посада в виду их непригодности, присвоить Руену городские права и избрать новых должностных лиц для исполнения административных и судебных функций. Собрание согласилось с предложением ораторов, и первого декабря в том же помещении происходили так называемые городские выборы, в которых приняли участие лица обоего пола, достигшие двадцатилетнего возраста. Несколько человек, – в том числе Лус, Клуцис и Дамбит, вероятно, уполномоченные предшествовавшим собранием или по собственной инициативе,—раздавали избирательные листки, на которых должны были быть написаны имена кандидатов для должностей городского головы, помощника головы, членов думы, секретаря последней, городских судей и кандидатов в судьи. Результат выборов был объявлен шестого декабря.
Того же шестого декабря состоялось первое заседание Руенской городской думы. Был прочитан заранее составленный проект постановления, которое и было принято. Было решено: причислить к городу всех живущих на земле посада и обложить городским сбором; эксплуатировать в пользу города расположенные на ярмарочном плацу лавки, освободить квартиру, безвозмездно занимаемую урядником в посадском доме, и отобрать от посадского старшины Пестмала делопроизводство и кассу. Для исполнения последнего пункта было назначено несколько лиц.
Вслед за этим те же лица отправились в посадскую канцелярию, придя в которую, Лукстин и Аус приказали рассыльному Заккису снять и вынести висевший на стене портрет государя- императора со словами: «Теперь его нам не нужно, рама может пригодиться».
В том же декабре 1905 года мировой судья 16-го участка Рижско-Вольмарского округа Андзауров, проживавший в Вольмаре, но временно заменявший мирового судью 16-го участка, камера которого находится в посаде Руене, в виду полученных сведений о происходящих в Руене беспорядках, письменно запросил об этом Карла Ауса, служившего, как и Ян Клуцис, при канцелярии 18-го мирового участка. В ответ Лус прислал письмо, в котором, между прочим, говорится: «это не верно, что у нас беспорядки, у нас теперь народный суд и народная милиция и все будет благополучно, если только не вмешается правительство. Все реформы идут мирным путем". Тем не менее г. Андзауров распорядился о присылке ему в Вольмар дел 18-го мирового участка. Среди последних было обнаружено производство о каких-то выборах и переписка, относящаяся к деятельности народного суда, на л а т ы ш с к о м языке (разрядка автора). По просмотре знающим этот язык почетным мировым судьей фон-Книримом, документы эти, видимо, ошибочно и по недосмотру забытые Аусом и Клуцисом в делах, были отосланы в распоряжение военных властей. Участие упомянутых выше Ауса и Клуциса в революционных событиях описываемого периода оказалось также и в двух нижеследующих эпизодах, установленных предварительным следствием: руенский купец Генрих Титьенс, в виду объявленного ему на одном из митингов бойкота за распространение антиреволюционных изданий, обратился по этому поводу к Якову Краузе, который, в свою очередь, посоветовал переговорить с Аусом и Клуцисом. При этом как Краузе, так и Аус и Клуцис заявили, что это зависит не от каждого из них в отдельности, а от «бюро», участниками коего они состоят. Бюро это Краузе и Клуцис называли «бюро самозащиты». При содействии участников руенского преступного сообщества, в окрестностях к Руену осуществлялась вышеприведенная резолюция Рижского конгресса от 19 ноября 1905 года.
Члены сообщества являлись в волостные дома на митинги, произносили там революционные речи, призывавшие к ниспровержению существующего строя, настаивали на немедленном смещении законных должностных лиц и на замене их, согласно решению конгресса, самовольно избранными «распорядительными комитетами» и «новыми волостными судами».
