скачать книгу бесплатно
возможность, предоставленная словом,
использована, к пришлому лицу
нет интереса, что всех помнить толку?
В попытках влиться – новому жильцу
чем привыкать, сподручней вырвать глотку
и повторять свой круг по часовой,
движения по улицам притихшим,
и завершить в молчании, как бой
часовщика со временем застывшим.
II
Здесь схожесть судеб ясно сознают
лишь те, кто покидают этот город.
Их взгляд назад на быстрый бег минут
с началом каждой новой множит холод —
чем тоньше связь, тем беспристрастней суд
над прошлым; время, сдавливая горло,
меняется, накладывает жгут
на место прежде грубого прокола,
который за сомнения в своей
разнообразной цели подарило.
Здесь можно, как на жизнь других людей,
на собственную – в то, что раньше было,
смотреть – сквозь крик явления на свет
к детали – запах кожаной обивки.
В ней черная тоска из прошлых лет
сменилась грустью, затемнив на снимке
коляску, голубой автомобиль,
большие санки, спящие в квартире,
и книгу сказок – ту, что полюбил,
за то, что ничего не знал о мире:
сквозь шум открытых окон по ночам,
пока за ними таял день вчерашний,
я строил мир со сказочных начал
как лестницу для выдуманной башни.
III
Мне все пустое в городе людей —
здесь жизнь была, и площадь городская
стучала и звенела в первый день.
Где раньше открывалась мастерская
пустой киоск, что близко к «ничего» —
у времени, которым был основан
есть город, а молчание его —
возможность, отнимаемая словом.
Танцы
Если музыка повторяется раз за разом, и музыканты
те же, улыбаются, приглашают, гармонируют, вьются, злятся —
как объяснить тебе, что согласие, данное однократно,
упрощает каждое последующее? Танцы, танцы.
Повторение есть желание, центр, суть развращение эго —
не процессы, но чувства – частные, давние, важные обоюдно.
Жаль, что прошлому без повторов хватило замков и снега.
Ты уходишь, и здесь впервые мое одиночество абсолютно.
Ветер в твоей руке, шелест кассетной пленки, переписывающей фестивальный
номер, сила импульса постоянно-условна.
Да, единственный танец, увидимся. Смеются. Полет нормальный.
Лети, лети, лепесток. Возвращайся, так я смогу попрощаться снова.
В новый круг попрощаюсь, заново сохраняя
то же самое – с каждым повтором все меньше толка.
Будто воспроизводят съемку – кассета трется, перематывается, заедая.
Господи, как тяжело уходить надолго.
Навсегда остаюсь неважным, никого здесь не будет, только
здравствуй, вечное солнце, нам пора навсегда прощаться.
Отвернись и замри, движение завершив, чтоб лицо не сжевала пленка.
Обрывается лента-жизнь.
Танцы, танцы.
Проза
Владимир Алейников
Поэт, прозаик, переводчик, один из основателей СМОГа. Родился в 1946 году в Перми. Окончил отделение истории и теории искусства исторического факультета Московского государственного университета имени М.В. Ломоносова.
Автор множества книг стихов и прозы. Член Союза писателей Москвы, Союза писателей XXI века и Высшего творческого совета этого Союза. Член ПЕН-клуба.
Живет в Москве и Коктебеле.
Сквозь боль
– Эй, борода!
Метель гуляла по всей округе, слепила глаза пронзительной, неистовой белизной, заметала, на фоне вечернего, темного, с белыми вспышками, завихрениями, зигзагами, кругами, спиралями, неба, затихшие, однообразные, то длинные, горизонтальные, то высокие, вроде башен, столичные, реже – кирпичные, чаще – блочные, густо стоящие на пути моем зимнем, дома.
Я с трудом оглянулся – сквозь снег – на незнакомый голос.
(Был конец января. Средь скитаний, измотавших меня основательно, надоевших, – был мой день рождения. Тридцатилетие. То-то вспомнилось мне почему-то посвященное этой же дате особенное, открытое всему ранимому сердцу, и душе, и судьбе, и зрению, и памяти, миру земному и небесному, стихотворение Дилана Томаса, только речь в нем была об осени валлийской, об октябре. Ну а мой день рождения был – бездомным, в московской, зимней круговерти. Куда деваться? И куда мне идти? Ночлега, на ближайшее время, не было. Ночевать в подъезде каком-нибудь, потеплее, снова придется? Да, наверное. А возможно, в чьей-нибудь мастерской подвальной, если будет радость такая. Пусть в подвале, но – не на улице. А на улицах, белых от снежной, налетевшей, метельной стихии, ветер дул, разгулявшийся так, что, казалось, он не затихнет, ошалевший, уже никогда. Словом, зимней была погода. Не в укор это ей. Не оду сочиняю. Не без труда я наскреб какие-то деньги и купил на них сигареты, две бутылки сухого вина, подешевле, буханку хлеба. Денег еле хватило на это. Оставалось немного мелочи – на автобусы, на метро. Положив покупки в портфель, где лежали книги и рукописи, я побрел по холодной улице, наугад, куда-то вперед. Шел и шел. Впереди забрезжила, сквозь метель, поначалу Пушкинская, с занесенным хлопьями снега, одиноко стоявшим памятником солнцу русской поэзии, площадь. А потом, в просвете случайном посреди пелены снеговой, вдруг разорванной ветром, хлестким, ледяным, – Маяковская, дымная, в едкой мгле сизоватой, площадь.
Я подумал: пойду-ка к Нике Щербаковой. Идти недолго. Обогреюсь. И отдышусь. А потом – что-нибудь придумаю. Может быть, меня осенит – и ночлег найду, на сегодня, где-нибудь. Не ходить же мне бесконечно всюду по городу. Не стоять же мне на морозе и не мерзнуть. Вначале надо, разумеется, позвонить. Я нашел две копейки в кармане. И зашел в унылую будку, называвшуюся лаконично, выразительно, словно символ всеобщей связи мировой: телефон-автомат. Позвонил. Раздались гудки. А потом я услышал – голос, бесконечно знакомый:
– Але!
Ну конечно же, Толя Зверев!
– Толя, здравствуй!
– Ты где, Володя? У тебя день рождения. Помнишь?
Я у Ники. И жду тебя. Поскорей приезжай. Хорэ?
– Я поблизости, на Маяковке. Жди меня. Я скоро приду.
– Жду. Хорэ!
Положил я трубку.
И пошел, сквозь метель, вдоль ограды занесенного снегом, безлюдного, словно в спячке, сада «Аквариум», а потом – мимо Малой Бронной, прямо к Никиному, желтеющему сквозь нахлесты снежные, дому.
Поднялся на верхний этаж. Позвонил. Дверь квартиры открылась. На пороге стоял улыбающийся Толя Зверев. С бутылкой в руке. Этикетка на этой бутылке говорила о многом: коньяк.
– Здравствуй, Толя!
– Здравствуй, Володя! Заходи.
Я зашел в квартиру. Было в ней непривычно тепло. Я, похоже, отвык от тепла. Ничего, теперь-то – согреюсь.
Вслед за Зверевым в коридоре появилась томная Ника:
– Я так рада! Здравствуй, Володя! Проходи скорее за стол.
– Здравствуй, Ника!
Зверев сказал мне хрипловато:
– Пойдем, пойдем!
Сняв пальто, я зашел в просторную, сплошь завешанную картинами авангардными, с артистическим и с богемным уклоном, комнату, очень теплую, где сидели за столом какие-то двое, незнакомые мне. Высокие. Чисто выбритые. В костюмах. Разумеется, оба – с галстуками. Только лица их – я не запомнил. Невозможно запомнить такие, без примет характерных, лица. И хотя они, церемонно и приветливо даже, представились, имена их, невыразительные, почему-то я не запомнил.
Я присел за стол. Толя Зверев мне налил стакан коньяка. А себе – половину стакана. Незнакомцы – налили себе водки, в маленькие, с наперсток, рюмки. Ника – себе налила персональный бокал шампанского.
Толя Зверев сказал:
– У Володи – день рождения. Поздравляю. Ты, Алейников, – гениальный, я-то знаю об этом, поэт. За тебя я сегодня пью. Будь. Живи. И пиши. Ну, выпьем!
Все сидящие за столом, на котором стояло скромное угощение и бутылки с водкой, с винами и с шампанским, оживились – и тут же выпили.
Шло застолье. Царила здесь, как обычно, хозяйка – Ника.
Я согрелся. Коньяк ли зверевский или что-то еще подействовало – но действительно, стало тепло мне, хорошо. И я закурил. Огляделся по сторонам. Да, салон известный московский. Вдосталь здесь побывало народу. Ника всех принимает охотно. Каждый день – все новые гости. Все привыкли к ней приходить. Как-никак, есть возможность общения. Для богемы у Ники – лафа. Выпить можно. И закусить. Посмотреть картины. Послушать, иногда, стихи. Поболтать – об искусстве, да и о прочем. Словом, дом для бессчетных встреч.
Незнакомцы с Никой – о чем-то говорили. Довольно тихо. Я прислушиваться – не стал. Если надо – пусть говорят.
Мы со Зверевым вышли в соседнюю, совершенно пустую комнату.
Зверев как-то весь посерьезнел, наклонился ко мне – и тихонько, еле слышно, сказал, нет, выдохнул напряженно:
– Она шпионка!
– Кто? – не понял я.
Зверев:
– Ника!
– Почему?
Зверев, твердо:
– Я знаю!
– Брось!
– Ей-богу! Она работает – ну, на этих, на кагэбэшников.
– Правда?
– Правда!
– Зачем же, Толя, мы с тобой находимся здесь?
– А куда нам с тобой деваться? Бог не выдаст, свинья не съест.
Стало как-то не по себе.
Я сказал:
– Может, выпьем снова? У меня есть в портфеле вино.
– Да оставь ты свое вино! Пригодится еще. Смотри! – Зверев вытащил из-за пазухи фляжку виски. – Давай – из горла!
– Что ж, давай!
Мы со Зверевым – выпили.
Между тем появились в комнате, где со Зверевым мы вдвоем разговаривали, отпивая по глоточку виски из горлышка, незнакомцы и Ника.
Сказала нежным голосом Ника:
– Мальчики! Нам пора. Вы поедете с нами? Едем мы – на такси. Подвезем вас куда-нибудь, в нужное место.
Я подумал: вечер уже. Подвезут куда-то – и ладно.
