скачать книгу бесплатно
Не хочу говорить напыщенно и защищать концепцию «Соберись, тряпка!», которую я ненавижу как человек и не разделяю как психолог.
Обстоятельства часто суровее любой железобетонной воли. А ещё люди очень разные, и капиталистический паттерн успеха во имя успеха не всеми принимается, и тем более это не заповедь от сотворения, не требующая пересмотра и дополнения.
Как Христос для Моисея, есть милосердие и любовь для каждого живущего. Помнить про то, что каждый камушек у дороги кому-то нужен. Это мысль из фильма «Дорога» Федерико Феллини.
Это не значит, что надо сидеть и ждать манны небесной. Но есть периоды стагнации, когда не наложить на себя руки – уже дело. Иногда терпеть, потом врачевать, верить, бояться, пробовать, вновь любить и надеяться… Этому меня научили Леонид Яковлевич, Таня, даже Миша и, особенно – Сима.
Сколько я выпил водки и чего мне это стоило
Пить и курить я начал в десятом классе. Карманных денег хватало и на кассеты с музыкой, и на пиво. По пятницам перед дискотекой мы пили водку или вино. Я предпочитал вино или портвейн, дешёвый, «палёный», как тогда говорили. Другого вина в ларьках не продавали. В девяностые сигареты и пиво отпускали даже детям, никто не смотрел паспорт.
Дискотеки кончились вместе со школой, и мы с Гусём стали выпивать дома. Поводом были репетиции. Тогда наша семья переехала с улицы Художников в Приморский район, на улицу Афонская, 14. Там было тихо. Из окна – почти сельский вид на «железку» и зону отчуждения, застроенную частными домиками.
Я никогда не мог выпить больше двухсот-трехсот грамм водки. Ваня мог пить бутылку за бутылкой. Это было гибельно для него. Они с Вероникой, которая присоединилась к нашей компании, когда я поступил в институт, пили больше и стали запойными. Я вроде бы не сильно «подсел» на алкоголь и сейчас не страдаю от этой привычки. У них ситуация сложнее. Леонид Яковлевич объяснял мне, что степень алкоголизации определяется не частотой приёма, а степенью воздействия алкоголя на организм. У Вероники со временем началась настоящая «белочка», Ваня отключался от реальности: обычно замкнутый и сердитый, менялся до неузнаваемости, становился активным и добродушным – море по колено!
Водки было выпито немало. Пели песни Высоцкого и Чистякова, летом ходили ночью купаться в Озерки, до которых было рукой подать. Танцевали на столах, смотрели фильм «Мама, не горюй», который выучили наизусть. «Сядешь вдвоём-втроём. Разложишь всё аккуратно так, без базаров без всяких…»
Жизнь словно бы замерла, зависла, как в Обломовке Гончарова. Институт, книги, Высоцкий и водка, позже – виски или коньяк.
Я почти не рос, только учился и вроде как набирал некий багаж, без которого следующий шаг невозможен, без которого – только остаться гопником. А хотелось быть поэтом, не человеком из Выборгского района, а сыном архитектора, наследником Хлебникова и Мандельштама, человеком с Петроградской стороны… «Для того ли разночинцы // Рассохлые топтали сапоги», – писал Мандельштам о своём статусе.
* * *
Моё знакомство с книгами началось с двух моих бабушек. Первая, Анна Дмитриевна, читала нам на ночь. Я любил стихи Заходера и жуткие истории вроде «Большого Тылля» по эстонскому эпосу или «Холодного сердца» Вильгельма Гауфа.
Вторая, Вера Ивановна, учитель русского, читала нам отрывки из классики про Плюшкина, двух генералов и прочее. Сильное впечатление на меня произвела «Ночевала тучка золотая» Приставкина, бабушка не смогла дочитать нам эту журнальную публикацию до конца – слишком жуткий в повести финал.
Она же пыталась меня перевести на самообслуживание, вручив мне «Приключения Оливера Твиста». Более гадкой и скучной книги я до сих пор не знаю.
Несмотря на то, что вместо стен в нашей маленькой квартирке на проспекте Художников были книги, я до очень позднего возраста сам не читал. Первой книжкой, которая меня заинтересовала, была светлая сказка Носова «Незнайка в Солнечном городе». Она и определила мой горизонт ожиданий в любом деле. Я всегда жду солнца.
В старших классах школы я вовсю читал Достоевского, Булгакова, Хлебникова, Хармса, Ницше и Фрейда. Любил стихи Маяковского, знал «Облако в штанах» наизусть. Мы с Гусём, ложась спать после попойки, всегда открывали первый том собрания сочинений и читали. «Идите и гладьте – гладьте сухих и чёрных кошек!..»
Я завёл чёрного кота и назвал его Бегемот.
В институте я, конечно, не мог прочесть всё, что мы проходили и обсуждали. Но, напав на интересную тему, я читал сверх программы и слыл за эрудита. Читал первые переводы французской философии: Мишель Фуко, Деррида, Бодрийяр. Михаил Бахтин, Ольга Михайловна Фрейденберг, Лотман, Лихачёв, Гуссерль вперемешку с Бердяевым. Компот Компотыч.
Я много узнал. И чем больше я читал и понимал, тем бездна человеческого знания и опыта всё больше открывала свои глубины, которые не осилить и за десять жизней.
Я до сих пор не прочёл «Дона Кихота» и «Улисса», за которые брался несколько раз. Но всё же я знаю и понимаю больше рядового выпускника филфака, и вообще – я молодец!
Я читаю медленно. Очень медленно. Своя мысль, свой образ, своё какое-то воспоминание рождается по ходу движения теста, где-то между строк, и фантазия уносит меня иногда так далеко, что приходится возвращаться и перечитывать абзац или целую страницу, прикрепляя себя к чужому потоку.
Я этого не стыжусь. У каждого свои ритм жизни и действия. Есть «начётчики», которые перевернули тонны книг, но так и не научились самостоятельно мыслить, говорить, писать. Я пишу, читая. По ходу движения к финалу книги, будь то монография или роман, я уже сочинил на него рецензию, уже придумал кусок научного текста или хотя бы заглавие, уже ответил стихотворением или просто насладился до приятной сладости во рту этими буквами, которые для меня – самый крутой кайф, лучше всякой водки. Секс и книги – вот то, что меня всегда интересовало в жизни.
* * *
Впервые я обратился к психологу в 2003 году. Я тогда был с Марусей, и это была знакомая её семьи.
Мне было трудно закончить институт, я очень переживал из-за госэкзаменов по русскому и литературе. Дело в том, что в 1999 году я взял «академку», потом вернулся в институт через год, проучился семестр и опять ушёл на год.
За это потерянное время я разучился толком учиться, стал много пропускать, да и сам факультет к тому времени захирел окончательно, осталось лишь два-три интересных преподавателя.
Короче, я обратился к психологу. Метод её был прост. Она засыпала. Чуть ли не до храпа. Я останавливал рассказ и спрашивал: «Вы меня слушаете?» Она кивала и мы продолжали.
Не знаю, какой должен был быть эффект, но госы я сдал.
Потом, примерно через год, мой учитель вокала Анатолий Константинович сказал мне, что раскоординация слуха и голоса – проблема скорее психологическая. Что я могу брать ноты и петь чисто, просто я волнуюсь.
Тогда я обратился к Анне Иосифовне Константиновой, которая была юнгианским аналитиком и работала исключительно со снами. Я приносил записи снов, и мы их разбирали. Это было больше чем круто. Моя фантазия стала гибче и быстрее. Я щёлкал образы, как семечки на завалинке.
Через несколько месяцев я начал писать, писать много, горячо, яростно. Это были эсхатологические поэмы, поэмы о Блоке и Пиросмани, сексе и белых водолазках.
Одно в Анне Иосифовне меня смущало, и я не мог быть достаточно откровенным. Она совершенно не хотела говорить о жизни тела, о сексе и мастурбации, гомоэротизме и образе себя как объекта желания и аутоэротизма.
Фрейд! Это было моё спасение всегда, начиная с газеты Speed-info и популярной передачи «Спросите у доктора Щеглова», заканчивая тем, что в итоге я поступил в Институт психоанализа, когда окончательно запутался в лабиринте тела и духа.
Когда-то Анна П., мой психоаналитик в 2015-16 годах, спросила, за что же всё-таки я люблю Фрейда?
– Как за что? У меня всё по Фрейду, я полностью разделяю его теории и взгляд на природу человека… Сексуальная этиология неврозов и психозов, стадии развития психики, Эдипов комплекс, свободные ассоциации, сопротивление, перенос, и так далее, и так далее.
Аня не разделяла моего энтузиазма. Я и сам теперь тяготею к Юнгу и считаю, что психическое должно обязательно описываться эзотерически, с добавлением мифологии и религии.
Этому меня научила Сима. Когда мы познакомились, я был поражён, насколько цельными и связными предстают она и её мир: всё имеет смысл и связано между собой…
Как я люблю скандинавские руны и что с ними делаю
Неожиданно я узнал, что Сима – гадалка, хотя она и не любит это слово.
Она классно читает карты Таро и спрашивает советы рун.
Я сразу заинтересовался этим, и, когда начал читать лучшую, на Симин взгляд, книгу о рунах минского астропсихолога Константина Сельчёнка, был поражён цельности и стройности его мыслей.
Оказывается, чтобы жить, одной этиологии неврозов не достаточно. Нужно каждую чашку кофе учесть и вписать в большой алхимический круг идей и поступков, с помощью которого можно взглянуть на себя как на субъект Судьбы, которую можно не просто понять, но и выстроить по кирпичикам.
Моя руна – Альгиз, выглядит как перевёрнутый пацифик. Это человек молящийся, когда руки подняты к небу и открыты для новой правды, разговора и ожидания. Это человек-связь, поскольку его корни на земле, а взгляд – наверх, в Вышнее и непостижное. Ведь ощущение рая недоступно нам в опыте. Это мысль Юнга. Поэтому Дант и не построил рай, потому что это ощущение – только прикосновение, дуновение ветерка, не более. Зато ад дан нам на земле в полной мере. Мы очень хорошо знаем, что такое зло и боль.
Есть очень занятный лингвистический факт. Ряды синонимов, обозначающих негативные явления и эмоции, очень длинные. Тогда как ряды, положительно характеризующие человека или процесс, короткие. Это говорит о том, что мы очень хорошо знаем, чего нельзя делать, что такое табу. А вот как правильно, никто не знает, и многие зачастую даже не задумывается о том, как, по выражению Солженицына, «жить не по лжи».
Я стал задумываться. Да, в сущности, всегда думал только об этом.
Как я (не) люблю ждать и терпеть
Почему-то эти два понятия идут парой.
Ждать можно с любопытством, например любимую женщину с работы. С не-терпением. Ждать можно с волнением и азартом. Так ждут дня рождения. Ждать можно с трепетом и грустью. Так ждут болезни и смерти.
Но для меня это всегда связано с необходимостью терпеть. Терпеть медленное движение пустого времени. Его, конечно, можно заполнить. Например, пописать, когда очень хочется. И всё пройдёт. Но смысл мазохистского терпения – в самом терпении и сладковатой боли. Вот мне, такому хорошему, плохо… и это должно быть так, и надо терпеть.
Ждать оказывается мукой терпения. Терпишь работу, терпишь пыль, терпишь плохое настроение. Даже отходя ко сну – терпишь. Потому что просто лечь спать уже не интересно. Надо сначала потерпеть. Потому что отдых и вообще всё хорошее – это награда за тщательное и долгое терпение.
* * *
Пока я писал эту книгу, жизнь начала стремительно разворачиваться.
Прежде всего, я нашёл работу. В чайном магазине рядом с домом.
Дело в том, что там работает администратором моя давняя знакомая, выпускница московского Литературного института Люда М.
Мы как-то списались в Сети и она пригласила в магазин попить чаю. Я стал ходить туда иногда, познакомился с другими сотрудниками, даже сдружился. Так полгода я ходил-ходил и вдруг предложил себя Люде в качестве продавца. Она не отказала.
За свою жизнь я перепробовал полтора десятка различных работ. После школы месяц работал на стройке разнорабочим, мешал цемент. Малярша как-то говорит:
– Что это за имя у тебя такое позорное – Петя?
– Так родители назвали…
Потом я работал продавцом книг в магазине «Паганель», на книжной ярмарке в Доме культуры им. Крупской, «Крупе». Перепродавал старые книги. «Нас называют „барыгами“», – говорил мне наставник Виктор, которого я прозвал Дядюшка Римус за его талант рассказчика. Он очень здорово разбирался в книгах и говорил о них массу интересного.
Потом, когда я закончил институт, пошёл на курсы флористики «Николь». Преподавал Стас Зубов, очень обаятельный, солнечный человек. Но с работы в цветочном бутике довольно скоро ушёл, коллектив меня не принял. «Он не флорист», – сказали девушки.
Работал в чайном магазине «Море чая» на улице Ефимова, тогда это была ещё не сеть, а один магазин с залом для церемоний. Там тоже не ужился с коллективом.
Организовывал литературные вечера в Музее Набокова на Большой Морской улице в его фамильном особняке. Там я работал за идею, бесплатно.
В 2006 году, после знакомства с Мишей, изрядно устав от его и маминых наставлений, решил осуществить подростковую фантазию, и поступил в «Пирожок», колледж питания. Пошёл работать в «Евразию» у станции метро «Горьковская». Потом сменил место, перешёл во французский ресторан, где опять не ужился с коллективом. Хозяйка холодного цеха называла меня голубчиком и была вечно недовольна моей работой.
Работал в психологическом центре, возил деньги из точки А в точку Б, раздавал листовки, редактировал художественную прозу, играл в «Эволюцию» в антикафе… Всего и не упомнишь.
Нигде я подолгу не задерживался, нигде не приживался.
Когда же это кончится и я успокоюсь? Надеюсь, скоро. Надо зарабатывать на жизнь. До сих пор меня содержала мама, потом, когда силы её иссякли, я сдал комнату в своей трёхкомнатной квартире, которую тоже купила мама. Потом вторую. Сейчас сдаю две и на это живу. Ещё пенсия по инвалидности. Но, если я хочу быть с Симой, надо как-то меняться и «вставать с колен», как предписано нашей Родине.
У меня синдром неудачника. Каждый раз работа оказывается не тем, что могло бы удовлетворить графа де Ля Фер. А время идёт, мне уже тридцать восемь. А я до сих пор как оторванный ломоть. Бездельником хорошо быть, когда тебе двадцать лет, где-нибудь в начале восьмидесятых, как Гребенщиков или Виктор Цой. А взрослые люди в условиях недоразвитого капитализма должны бороться. Это то, что навязывает жизнь.
Борьба с энтропией – вот что я пытаюсь в себе культивировать. Каждый день, каждый час ставит новые задачи. От «успеть на метро» до «написать книгу». Вот кот заболел чумкой – две недели ежедневных походов к врачу. Клиника работает круглосуточно, но сутки тоже не резиновые. Хорошо, что работа в чайном магазине должна начаться только через месяц. Будет возможность совместить ее и со стажировками, и с учёбой, и с личной жизнью…
Бороться тяжело, надо постоянно быть на подхвате у Судьбы, которая тебя испытывает. Она же, Судьба, тебя кормит и лечит, ведёт и обламывает, снова лечит и снова кормит мыслью и чувствами, не похожими на то, что было вчера. Каждый новый день я ощущаю что-то новое. Жизнь – это не навязчивое сновидение, которое может повторяться из раза в раз. Она текуча, как у Гераклита. Нельзя её оформить, понять, приручить. Ей можно только доверять. Это как вера в Бога, сумбурная, абсурдная, детская, нелепая, всепронизывающая и спасающая в самый отчаянный момент…
Отчаяние – это то, на чём держится моё поэтическое творчество. Ещё – восторг. Восторг перед бытием, его золотой короной. И отчаяние от грязи и одиночества ада, которым бывает жизнь. Даже просто вечер без дела в одинокой квартире может быть до дрожи болезненным и привести к самоубийству. Если бы у меня был пистолет, я бы давно это сделал. Быстро и просто. Верёвка и бритва – не моё.
Это и есть мой диагноз. Маниакальная фаза восторга сменяется депрессивной фазой отчаяния, когда, кажется, уже ничто не может порадовать и вывести из тревожного оцепенения.
Но всегда есть надежда. Надежда в моём случае прочнее веры. Потому что вера теряется, замалчивается и исчезает, подрывается не-красотой мира, болью и безнадёгой.
А надежда – она как свет в конце тоннеля, который видят те, кто пережил клиническую смерть. Я на каком-то даже не чувственном, а скорее умозрительном философском уровне всегда вижу и жду этот свет. Это подлинное переживание рая, который дан человеку лишь в отголоске.
Пергидрольная тревога
Тревога – это океан. Я как кит – пропускаю её через себя, и она оставляет во мне свой планктон.
Раньше, когда я не был болен и не принимал нейролептики, я чувствовал разные состояния. Это были обычная человеческая грусть, печаль, лёгкий страх, страх смерти и прочее. Теперь, после глобального всепоражающего испуга, я стал заикаться…
Только моё заикание работает не как затор, когда тормозит вагон – пык-пык, тыр-тыр. А оно как ровная волна, косая волна, какой-то наплыв, и я тону в ней, ощущая мерную дрожь и жжение в мышцах.
«Страх управляет моими делами», – написал я как-то. И действительно, я как затравленный кот с выпученными глазами: только завижу что-то раздражающее (это может быть просто вечерняя темнота) – и сразу в куст!
Мне очень тяжело с этим что-то сделать. Я привык к этому состоянию, как к ровному фону, как к работающему радио, которое иногда погромче, иногда потише, но выключить которое получается только в редкие моменты гармонизации или маниакального восторга, о котором я говорил.
Поэтому я ощущаю жизнь, как страдание. Для Шакьямуни это была одна из благородных истин, понимание которой предшествует озарению и долгому пути просветления.
Стыд и чувство вины
Раз уж я заговорил о страхе, попробую сразу описать сопутствующие ему явления. Это – стыд и чувство вины. Они взаимно друг друга обуславливают и составляют бесконечный треугольник.
Стыд возникает у человека, когда на него с неодобрением смотрят или дают пинка. Это может быть взгляд другого человека или внутренняя инкорпорированная в психику инстанция Другого, Бог или строгий родитель.
Психоаналитик Жак Лакан писал о том, что мы начинаем осознавать себя как что-то целое и отдельное, только когда в первый раз видим своё отражение в зеркале и понимаем, что вот этот образ – это человек, и этот человек, скорее всего, я сам. Я – человек, такой же, как мама, которая держит меня на руках. Через образ Другого мы постигаем себя.
Стыд – это оценка. Это двойка по поведению. Когда бьют – стыдно, что ты слабый. Когда смотрят на тебя голого, стыдно, что ты беззащитный. Когда тебя наказывают – стыдно, что ты «плохой».
И вот тут мы можем начать говорить о чувстве вины. Потому что это чувство – это внутренний цензор, который поставил тебе «неуд». Происходит это тогда, когда мы соглашаемся с училкой-миром, который нас уже не трогает, но мы точно знаем, что мама или папа косо бы на нас посмотрели, что ребята во дворе наваляли бы, а Бог, милосердный, но иногда жестокий, назвал бы нас грешником и заставил бы каяться и бить челом.
И страх или тревога – это реакция на двойку по поведению, когда ты сам поставил её себе, руководствуясь чувством вины, и начинаешь беспокоиться о том, не придёт ли наказание.
Наказания можно избежать, искреннее раскаявшись и как-нибудь задобрив божество. Это опять чувство вины, которое льёт воду на самоё себя, раздуваясь и шелестя лопастями. Потому что наличие наказания, в данном случае самонаказания в виде аутоагрессии, уже и есть необходимое покаяние, жертва Справедливости, понятой правильно или неправильно.
* * *
Однажды в девятом классе меня оттаскал за волосы гопник Чайкин, по которому плакал приёмник-распределитель. А я отращивал волосы, увлёкшись чтением журнала «Забриски Rider», посвящённого хиппи.
Я стал жутко бояться гоп-компаний, которые бродили и сосредотачивались на детских площадках в наших просторных дворах.
Ещё я боялся армии и тюрьмы. Потому что там творились «беспредел» и «дедовщина», которые были окрашены в голубые тона. Страх быть «опущенным» превосходил все прочие страхи, даже страх физической боли.
Боль – ерунда. Гораздо страшнее, когда ты теряешь чувство собственного достоинства и становишься жалким существом, над которым поиздевались и надругались сильные и наглые.
Поэтому я стал трепетным, а чуть позже наглым провокатором, который надел футболку «Алиса» для того, чтобы его не трогали. Для того, во-первых, чтобы стать с её помощью сильнее, как бы имитируя брутальность. И, во-вторых, эта имитация давала определённый статус, роль в подростковом обществе. Если ты не просто «слабак» и «ботаник», а крутой парень с ирокезом, который вписывается в картину мира тогдашней молодёжи как, прежде всего, ПОНЯТНАЯ единица, – ты можешь выжить и приспособиться даже в полублатном мире местной гопоты.
У Варлама Шаламова есть рассказ «Заклинатель змей». Там про то, как политический заключённый, интеллигент, приспосабливается к жизни в тюрьме, где заправляют блатные. Он рассказывает им истории, перекладывает романы Гюго и прочее. На «фене» это называется «тискать романы». Змеи принимают его как ценное существо, которое приносит им удовольствие, пользу, – и не трогают его, даже привечают, подкармливают.
Так и я. Если мир суров и несправедлив, я буду в нём полулегальным не «фриком», но неким проводником из-за кордона культуры. Кем-то, кто может «достать дурь», дилером музыки и литературы. Поржут и отпустят.
За что я не люблю людей
Дело в том, что я мизантроп. Горько в этом сознаваться, но это так, и ничего с этим не поделаешь.
Я люблю своих близких, родителей, женщину, с которой живу… очень люблю, до глубокого взаимного проникновения, до самого донышка. Любою своих друзей, Таню, Олю, Андрея, Лену… Очень ценю, ухаживаю за ними, тщательно подбираю темы для бесед, звоню, назначаю свидания. Мы беседуем обо всём на свете, у меня практически нет от них секретов. Эти беседы могут быть психологически-философскими, политическими, бытовыми, просто душевными, в общем, насыщенными и оставляющими твёрдый глубокий след в сознании и сердце на день, на неделю, на всю жизнь.
