скачать книгу бесплатно
– Думаю, все будет нормально, – говорит Руби. – Главное – отнеситесь к ней с пониманием. Вы двое довольно близки. Вы можете обсуждать и неприятные вопросы.
Это мы-то близки? Я не спорю, но и не соглашаюсь. Иногда я поражаюсь, как легко я ввожу людей в заблуждение. А ведь я даже не специально.
Мне удается не открывать пост в Фейсбуке до конца сеанса, когда Руби достает телефон, чтобы внести в календарь время нашей следующей встречи. Подняв глаза, она замечает, что я лихорадочно прокручиваю ленту, и спрашивает, не случилась ли какая-то сенсация.
– Дайте угадаю, – говорит она. – Разоблачили очередного абьюзера.
Похолодев, я отрываю взгляд от телефона.
– Спасу нет от этих бесконечных обличений, – печально улыбается она и заговаривает о последней оскандалившейся знаменитости – режиссере, который всю свою карьеру снимал фильмы об издевательствах над женщинами. За кадром он якобы любил появляться перед молоденькими актрисами без одежды и уламывал их на минет.
– Кто бы мог подумать, что этот парень – извращенец? – иронически спрашивает Руби. – Все нужные доказательства в его фильмах. Эти мужчины прячутся прямо у нас под носом.
– Только потому, что мы им потворствуем, – отзываюсь я. – Мы на все смотрим сквозь пальцы.
Она кивает:
– Очень точно.
Наш разговор щекочет мне нервы. Я подбираюсь очень близко к краю пропасти.
– Не знаю, что и думать о женщинах, которые снова и снова соглашались с ним работать, – говорю я. – Неужели у них нет никакого самоуважения?
– Ну, нельзя винить женщин, – говорит Руби.
Не возражая, я протягиваю ей чек.
Дома я накуриваюсь и, не выключив свет, засыпаю на диване. В семь утра мой телефон жужжит на паркете – пришло сообщение. На нетвердых ногах я иду за ним через всю комнату. Мама. «Привет, солнышко. Просто подумала о тебе».
Глазея на экран, я прикидываю, что ей известно. Пост Тейлор висит на Фейсбуке уже три дня, и, хотя мама не общается ни с кем из Броувика, он разошелся очень широко. И потом, в последнее время она вечно онлайн: лайкает, репостит, ругается с троллями-консерваторами. Она легко могла его увидеть.
Я сворачиваю сообщение и захожу в Фейсбук: 2300 репостов, 7900 лайков. Вчера вечером у Тейлор появился новый публичный статус:
«ВЕРЬТЕ ЖЕНЩИНАМ».
2000
СВОРАЧИВАЯ НА ДВУХПОЛОСНОЕ ШОССЕ НА НОРУМБЕГУ, мама сказала:
– Я очень хочу, чтобы в этом году ты побольше общалась с людьми.
Начинался мой второй год в старшей школе, в тот день я переезжала в общежитие и у мамы оставался последний шанс вытянуть из меня какие-то обещания, прежде чем меня целиком поглотит Броувик и ее доступ ко мне ограничится телефонными разговорами и каникулами. В прошлом году она боялась, что в школе-пансионе я стану оторвой, и заставила меня пообещать, что я не буду пить и заниматься сексом. В этом году она хотела, чтобы я пообещала завести новых друзей, что казалось куда более обидным, даже жестоким. Мы с Дженни были в ссоре уже пять месяцев, но рана по-прежнему не зажила. От одной фразы «новые друзья» у меня внутри все переворачивалось; сама мысль об этом казалась предательством.
– Я просто не хочу, чтобы ты круглыми сутками сидела в своей комнате, – сказала мама. – Что в этом плохого?
– Дома я все равно сидела бы у себя в комнате.
– Но ты будешь не дома. Разве не в этом все дело? Помню, ты, когда нас уговаривала на эту школу, упоминала социальные связи.
Я вжалась в сиденье, мечтая, чтобы мое тело полностью в нем утонуло и мне не пришлось бы слушать, как мама обращает мои собственные слова против меня. Полтора года назад к нам на урок пришел представитель Броувика и показал нам рекламный видеоролик с аккуратным кампусом, залитым солнечным светом. После этого я принялась уговаривать родителей, чтобы они разрешили мне подать документы в эту школу, и составила список из двадцати пунктов, озаглавленный «Почему Броувик лучше государственной школы». Среди моих аргументов значились социальные связи, а также процент поступивших в колледж выпускников и количество углубленных курсов. Все это я позаимствовала из брошюры. В результате, чтобы убедить родителей, хватило всего двух пунктов: я выиграла стипендию, так что им не пришлось бы тратить деньги, а в школе «Колумбайн» произошло массовое убийство. Мы целыми днями смотрели CNN, где раз за разом крутили съемки, на которых дети спасались бегством. Когда я сказала: «В Броувике такого никогда бы не случилось», родители переглянулись, словно я облекла в слова их мысли.
– Ты все лето кисла, – сказала мама. – Пора уже встряхнуться и жить дальше.
– Неправда, – промямлила я.
Но это была правда. Я либо тупила перед телевизором, либо валялась в гамаке в наушниках, слушая песни, которые гарантированно доводили меня до слез. Мама говорила, что нельзя купаться в жалости к себе: всегда найдется, из-за чего расстроиться, а ключ к счастливой жизни – не позволять себе скатываться в отрицательные эмоции. Она не понимала, как приятна бывает грусть; после нескольких часов в гамаке с Фионой Эппл в ушах я чувствовала нечто лучшее, чем счастье.
Теперь, сидя в машине, я закрыла глаза.
– Жалко, папа не поехал. При нем ты бы со мной так не разговаривала.
– Он сказал бы тебе то же самое.
– Да, но хотя бы потактичней.
Даже с закрытыми глазами я видела все, что пролетало за окном. Я училась в Броувике только второй год, но мы ездили этой дорогой не меньше дюжины раз. Мы проехали молочные фермы и пологие холмы Западного Мэна, универмаги с рекламой холодного пива и живой наживки, фермы с просевшими крышами, автосвалки на заросших полуметровой травой и золотарником дворах. Но после въезда в Норумбегу вокруг становилось очень красиво: идеальный центр города, пекарня, книжный магазин, итальянский ресторан, табачная лавка, публичная библиотека, а на вершине холма – сияюще-белый кампус Броувика из дерева и кирпича.
Мама свернула к главному въезду. В честь дня заезда большую вывеску «ШКОЛА БРОУВИК» украсили темно-красными и белыми воздушными шарами. Узкие дорожки кампуса были забиты легковыми машинами и кое-как припаркованными джипами, нагруженными всяким добром; кругом, разглядывая корпуса, бродили родители и новые ученики. Мама подалась вперед, склонившись над рулем, и, когда машина сделала рывок, остановилась и дернулась снова, воздух между нами подрагивал от напряжения.
– Ты умная, интересная девочка, – сказала она. – У тебя должно быть полно друзей. Не проводи все свое время с одним человеком.
Она наверняка не хотела, чтобы ее слова прозвучали так резко, но я все равно огрызнулась:
– Дженни не просто какой-то человек! Она была моей соседкой по комнате.
Я сказала это так, будто глубина наших отношений должна быть очевидна: эта сбивающая с толку близость, которая иногда делала мир за стенами общей комнаты приглушенным и бледным. Но маме было не понять. Она никогда не жила в общежитии, никогда не училась в колледже, не говоря уж о школе-пансионе.
– Соседка или не соседка, – ответила она, – но ты могла бы подружиться и с кем-нибудь еще. Я просто говорю, что зацикливаться на одном человеке не совсем правильно.
Когда мы подъехали к лужайке, очередь из машин перед нами разделилась. Мама включила левый поворотник, потом правый.
– Куда мне ехать?
Вздохнув, я показала налево.
Общежитие «Гулд» было небольшим – по сути, просто домом с восемью комнатами и апартаментами дежурной. В прошлом году мне в жилищной лотерее досталась комната на одного – редкость для десятиклассницы. Нам пришлось трижды возвращаться к машине, чтобы перенести все мои вещи: два чемодана с одеждой, коробку книг, дополнительные подушки, постельное белье, лоскутное одеяло, сшитое мамой из старых футболок, которые стали мне малы, напольный вентилятор, который мы поставили посреди комнаты.
Пока мы разбирали вещи, мимо открытой двери проходили люди – родители, ученики. Чей-то младший брат носился взад и вперед по коридору, потом упал и завопил. Мама вышла в туалет, и я услышала, как она с фальшивой любезностью с кем-то здоровается, а голос другой матери здоровается в ответ. Я перестала расставлять книги на полке над столом и прислушалась. Прищурившись, я попыталась вспомнить голос – это была миссис Мерфи, мама Дженни.
Мама вернулась в комнату и закрыла дверь.
– Что-то шумно становится, – сказала она.
Задвигая книги на полку, я спросила:
– Это была мама Дженни?
– Угу.
– А Дженни ты видела?
Мама кивнула, но больше ничего не сказала. Какое-то время мы молча разбирали вещи. Когда мы заправляли кровать, натягивая простыню на полосатый матрас, я сказала:
– Если честно, мне ее жалко.
Мне понравилось, как это прозвучало, но это, конечно, было враньем. Еще накануне вечером я целый час разглядывала себя в зеркало в своей спальне, пытаясь увидеть себя глазами Дженни и гадая, заметит ли она, как посветлели мои волосы от спрея Sun In, какие у меня новые сережки-кольца.
Мама молча вытащила из пластикового чехла одеяло. Я знала: она боится, что я пойду на попятную и мне опять разобьют сердце.
– Даже если она захочет помириться, – продолжала я, – я не стану тратить на нее время.
Разглаживая наброшенное на кровать одеяло, мама слегка улыбнулась.
– Она еще встречается с тем мальчиком?
Речь шла о Томе Хадсоне, парне Дженни и катализаторе нашей ссоры. Я пожала плечами, будто не знала, но это было не так. Разумеется, я знала. Все лето я заходила на страницу Дженни в AOL, и ее статус отношений никогда не менялся: «Несвободна». Они все еще были вместе.
Перед уходом мама дала мне четыре двадцатки и заставила меня пообещать, что я буду звонить домой каждое воскресенье.
– Не забывай, – напутствовала она. – А на папин день рождения ты едешь домой. – Она обняла меня так крепко, что стало больно.
– Я задыхаюсь.
– Прости-прости. – Она надела солнечные очки, чтобы спрятать слезы. Выходя из комнаты, она наставила на меня палец. – Будь умницей. И побольше общайся.
Я отмахнулась:
– Да-да-да.
С порога я наблюдала, как она идет по коридору и спускается по лестнице. И вот она исчезла. Я услышала два приближающихся голоса, счастливый раскатистый смех мамы и дочки. Когда показались Дженни и ее мать, я побыстрей нырнула обратно в комнату. Я успела увидеть их только мельком – достаточно, чтобы заметить, что она подстриглась и надела платье, которое весь прошлый год провисело в шкафу. Никогда на моей памяти она его не носила.
Лежа на кровати, я обводила комнату взглядом и прислушивалась к прощаниям в коридоре, всхлипам и тихому плачу. Я вспомнила, как год назад заселялась в общежитие для девятиклассников, как в первую же ночь мы с Дженни засиделись допоздна. Из ее бумбокса играли Smiths и Bikini Kill – я о таких группах никогда раньше не слышала, но притворилась, будто их знаю. Я боялась, что иначе станет видно: я лохушка, деревенщина, и тогда Дженни потеряет ко мне интерес. В первые дни в Броувике я написала в дневнике: «Больше всего мне нравится, что здесь я знакомлюсь с такими людьми, как Дженни. Она охрененно КРУТАЯ! Просто тусуясь с ней, я тоже учусь быть крутой!» Позже я вырвала и выбросила эту страницу. При виде ее у меня щеки горели от стыда.
Дежурной в «Гулде» назначили мисс Томпсон – новую учительницу испанского, только что закончившую колледж. На наше первое вечернее собрание в комнате отдыха она принесла цветные маркеры и листочки, чтобы мы повесили себе на двери таблички с именами. Все девочки, кроме нас с Дженни, были старшеклассницами. Мы держались подальше друг от друга, сели на противоположных концах стола. Рисуя свою табличку, Дженни сутулилась, ее короткие каштановые волосы спадали на щеки. Когда она подняла голову, чтобы взять другой маркер, ее взгляд скользнул сквозь меня, словно вообще не замечая.
– Прежде чем расходиться по комнатам, возьмите вот это, – сказала мисс Томпсон и открыла полиэтиленовый пакет. Сначала я подумала, что это конфеты, но потом увидела, что внутри лежат серебристые свистки. – Скорее всего, они вам никогда не понадобятся. Но на всякий случай лучше иметь их при себе.
– Зачем нам может понадобиться свисток? – спросила Дженни.
– Ну, понимаешь, это просто принятая в кампусе мера безопасности. – По широкой улыбке мисс Томпсон было сразу понятно, что ей не по себе.
– Но в прошлом году нам их не выдавали.
– Это на случай, если кто-то попытается тебя изнасиловать, – сказала Дина Перкинс. – Свисти, чтобы его остановить. – Она поднесла свисток к губам и дунула изо всех сил. По коридору разнесся такой приятный громкий свист, что мы не могли не последовать ее примеру.
Мисс Томпсон попыталась перекричать шум.
– Ладно, ладно, – рассмеялась она. – Пожалуй, не помешает убедиться, что они работают.
– Неужели это правда может остановить человека, если он захотел тебя изнасиловать? – спросила Дженни.
– Ничто не остановит насильника, – сказала Люси Саммерс.
– Неправда, – ответила мисс Томпсон. – К тому же это не свистки против изнасилования. Это общее средство обеспечения безопасности. Если окажетесь в неприятной ситуации в кампусе, просто свистите.
– А мальчикам выдают свистки? – спросила я.
Люси и Дина закатили глаза.
– Зачем мальчикам свистки? – спросила Дина. – Включи мозги.
Дженни громко засмеялась, как будто минуту назад Люси с Диной не закатывали глаза на ее собственные вопросы.
В первый день занятий в кампусе царила суета. Окна дощатых корпусов были распахнуты, на стоянках для сотрудников заняты все места. За завтраком я пила черный чай, сидя в конце длинного деревянного стола. У меня слишком сводило желудок, чтобы я могла есть. Я разглядывала столовую с высоким потолком, новые лица и перемены в лицах знакомых. Я замечала все: что Марго Этертон зачесывает волосы вправо, чтобы спрятать свой ленивый глаз, что Джереми Райс каждое утро крадет из столовой по банану. Еще до того, как Том Хадсон начал встречаться с Дженни и у меня появилась причина обратить на него внимание, я заметила, в какой последовательности он надевает футболки с названиями музыкальных групп, которые носит под рубашками. Я никак не могла обуздать свою жуткую способность замечать столько всего о людях, которые наверняка в упор не видели меня саму.
Вступительная речь состоялась между завтраком и первым уроком. По сути, это было напутствие с целью вдохновить нас перед началом учебного года. Мы собрались в обитом деревом актовом зале. Между раскрытыми бархатными шторами струился свет, под которым блестели расставленные полукругом ряды стульев. Первые несколько минут директриса миссис Джайлз повторяла школьные правила и процедуры. Ее седеющие подстриженные волосы были заправлены за уши, хронически дрожащий голос журчал по залу; все выглядели румяными и свежими. Но к тому времени, как она сошла с кафедры, стало душно, и на лбах собравшихся начинали выступать капельки пота. В паре рядов позади меня кто-то простонал:
– Как долго это будет продолжаться?
Миссис Антонова свирепо оглянулась. Рядом со мной обеими руками обмахивала лицо Анна Шапиро. Проникающий в открытые окна сквозняк шевелил складки бархатных штор.
Затем через сцену размашисто прошагал мистер Стрейн, заведующий отделением литературы. Этого учителя я знала только в лицо. Он никогда у меня не преподавал, мы никогда не разговаривали. У него были волнистые черные волосы и черная борода, а очки отсвечивали так, что глаз было не разглядеть, но первое, что я заметила, – первое, что замечали все, – это его габариты. Он был не толстым, но крупным, широкоплечим и таким высоким, что сутулился, словно его тело хотело извиниться, что занимает столько места.
За кафедрой ему пришлось поднять микрофон до максимума. Когда он, бликуя под солнцем очками, начал говорить, я потянулась к рюкзаку и сверилась со своим расписанием. Вот он, последний урок сегодняшнего дня: продвинутый курс американской литературы с мистером Стрейном.
– Этим утром я вижу перед собой молодых людей, которым предстоят великие свершения.
Его слова гремели из колонок; произношение было таким отчетливым, что его почти больно было слушать: долгие гласные, твердые согласные. Тебя словно убаюкивали, только чтобы резко разбудить. Его речь сводилась к набору клише – тянитесь к звездам! Даже если не достанете, можете оказаться на луне, – но он был хорошим оратором и умудрялся наполнить свои слова глубоким смыслом.
– Пообещайте себе, что в этом учебном году несмотря ни на что постараетесь стать лучше, – говорил он. – Поставьте перед собой задачу сделать лучше Броувик. Оставьте свой след. – Он достал из заднего кармана брюк красный платок и, вытирая лоб, показал темное пятно пота подмышкой. – Я преподаю в Броувике тринадцать лет, – продолжал он, – и в эти тринадцать лет бессчетное количество раз становился свидетелем храбрых поступков, совершенных учениками этой школы.
Я заерзала на стуле, понимая, что тоже вспотела под коленками и в изгибах локтей, и попыталась сообразить, что он имеет в виду под храбрыми поступками.
В расписании на осеннее полугодие у меня стояли продвинутый французский, продвинутая биология, углубленный курс мировой истории, геометрия (для обделенных талантом к математике; даже миссис Антонова называла этот курс «геометрией для чайников»), факультатив под названием «Политика и СМИ в США», где мы смотрели CNN и обсуждали грядущие президентские выборы, и продвинутая американская литература. В первый день учебы я, навьючившись учебниками, бегала на уроки из одного корпуса в другой. Сразу стало заметно, как возросла нагрузка с прошлого года. Каждый учитель предупреждал нас о предстоящих трудностях, домашней работе, контрольных и ускорившихся, иногда даже головокружительных темпах учебы: ведь это была не обычная школа, а мы не были обычными подростками; будучи незаурядными молодыми людьми, мы должны были смело встречать сложности, приветствовать их. Меня постепенно охватывало утомление. К середине дня у меня уже закрывались глаза, так что вместо обеда я прокралась обратно в «Гулд», свернулась клубком в постели и расплакалась. Я спрашивала себя: если и дальше будет так тяжело, зачем вообще напрягаться? Это был плохой настрой, особенно для первого дня, и я невольно задумалась, что я вообще делала в Броувике, зачем мне дали стипендию, почему решили, что я достаточно умна, чтобы тут учиться. Меня и раньше порой затягивало в этот водоворот, и я всякий раз приходила к одинаковому выводу: скорее всего, со мной что-то не так. Моя врожденная слабость проявлялась в лени, я боялась труда. Кроме того, складывалось впечатление, что никто не мучается в Броувике так, как я. Остальные были всегда подготовлены, знали все ответы на каждом уроке. Глядя на них, казалось, что все проще простого.
Придя на последний урок – американскую литературу, – я первым делом заметила, что мистер Стрейн успел сменить рубашку. Он стоял, скрестив руки и прислонившись к доске, и казался еще крупнее, чем в актовом зале. Курс посещали десять учеников, включая Дженни и Тома, и, когда мы заходили в аудиторию, мистер Стрейн провожал каждого оценивающим взглядом. Когда появилась Дженни, я уже сидела за партой в паре стульев от Тома. При виде ее тот просиял и жестом пригласил сесть на пустой стул между нами. Том ничего не замечал, он не понимал, что об этом не может быть и речи. Сжимая лямки рюкзака, Дженни неестественно улыбнулась.
– Давай лучше сюда сядем, – сказала она, имея в виду противоположный край стола – подальше от меня. – Тут лучше.
Ее взгляд скользнул мимо меня так же, как на собрании в общежитии. В каком-то смысле глупо было тратить столько усилий, притворяясь, что нашей дружбы никогда не существовало.
Раздался звонок на урок. Мистер Стрейн не шевельнулся. Прежде чем заговорить, он дождался, пока мы затихнем.
– Полагаю, вы между собой знакомы. Но я знаком не со всеми.
Он встал перед столом и принялся бессистемно задавать вопросы, обращаясь то к тому, то к этому ученику: как зовут, откуда родом. Некоторых он спрашивал и о другом: есть ли братья или сестры; каким было самое дальнее путешествие; имей мы возможность выбрать себе новые имена, какими бы они были? Дженни учитель спросил, в каком возрасте она впервые влюбилась, и та залилась румянцем до самых ушей. Сидящий рядом Том тоже покраснел.
Когда наступила моя очередь представиться, я сказала: