скачать книгу бесплатно
– Понимаю прекрасно, – Кауфман обращается сейчас как бы поверх голов зала к тем, кто у экранов, – я осточертел вам. Но потерпите еще немного. Я остаюсь только, чтобы мои сторонники не устроили смуту, – он отбросил сейчас тот заученный текст, что они писали с Коннором, говорил сам, – чтобы мои противники, получив власть (а они заслужили, должны и могут!), не передрались друг с другом, не запутались в реформах. Делаю всё это не для того, чтобы заслужить прощение. Его для меня нет. Уже нет.
Несколько всхлипов в зале. Всхлипывали искренне: из сентиментальности и от страха. Всхлипы тут же были подхвачены теми, кто решил, что это «новые правила игры».
– Понимаю прекрасно, что те, кто раньше боялись и ненавидели меня и те, кто боялись и благоговели – теперь будут смеяться и презирать. Пускай. Многие из вас считают: как бы я ни был ужасен, те, кто придут после – будут хуже меня. Но, чем я дольше буду сидеть вот так, тем больше вероятность, что те, кто после будут хуже и гаже. И вы знаете, что здесь я прав, но вам страшно хоть что-то менять. Равновесие страха хорошо уж тем, что оно равновесие именно. Правда? Но это всё – жизнь внутри сгнившего напрочь, упавшего наземь ствола. Пусть, многим из вас и нравится. Питаемся вкусной трухой нашего дерева, откладываем личинки, чего же еще, правда? Но теперь, – Гарри Кауфман снова обращается к тем, кто сейчас у экранов, – очень многое теперь будет зависеть от вас. А к концу «переходного периода» от вас будет зависеть уже всё. И очень бездарно будет, если после всего вы вновь найдете себе другогоменя. И поднимете его над собой, и вознесете хвалу себе самим, своему мышлению, своему укладу, своей желчи, своему вкусу. Своему пониманию добра и зла, своему равнодушию к истине, добру и любви.
Кауфман сбивается. Эвви сжимает пальцы его свободной руки и будет держать его так до самого конца речи.
– Вам надо было подняться над самими собой, – продолжает Кауфман, – а вы упивались жалостью к себе самим – и потому появился я. Вам надо было дослушать до конца правду о самих себе, но вы спрятались за величие, наслаждались им и все равно не смогли в него поверить, чтоб так, до конца – и потому появился я. Я умножил всё худшее, пошлое, подленькое в вас. А вы развратили меня. – Он пытается сделать паузу. – Мы давно уже переврали самые простые понятия нравственности, знаем только, что на самом-то деле в нашем мире нет никакого Добра. Да и мира, конечно же, нет – а мы разоблачили этот фокус, перехитрили всех наших богов и нам хорошо. Ведь так? Хорошо, даже если противно и тошно. Отказались от мыслительного, исторического, цивилизационного усилия – вот что такое наша духовность. Мы – некое чучело самих себя, набитое пустотой. Что, так и будем радоваться, что чучело величественно, вроде как грандиозно и иногда пугает соседей? Мы – труп. Но у трупа прекрасный аппетит, он хочет расти, раздуваться, совокупляться. И трупу нравятся ароматы собственного распада. Да, чуть не забыл. Все наши маленькие войны я отменяю, сегодня же, росчерком пера.
Верховный Жрец, должно быть, впервые в жизни столкнулся с тем, чего он не понимает. И ладно бы не понимал – чувствует, что не сумеет понять. А ведь что-то делать надо! И как-то со всем этим надо быть! Есть, конечно, вполне логичные объяснения – Пожизненный свихнулся, в самом прямом, медицинском смысле слова. Сошел с ума. Но Верховный Жрец был действительно умным и понимал, что это не ответ.
– А-а, Ваше Великопервосвятейшество! – Гарри Кауфман оборачивается к Верховному Жрецу.
Элла подает Кауфману книжечку с надписью «Конституция» на титульном листе.
– Может быть, вы читали, что у нас светское государство? – Кауфман не вручил даже, силой сунул брошюрку Верховному Жрецу. – Здесь написано, что вы не придете ко мне «с утречка». У нас теперь отделение Храма от Власти, торговли и прочего. У нас присоединение Храма к совести, симфония Храма и хоть какого-то стыда.
Снова телезрителям:
– Я… со мной всё ясно. Скучно сейчас обо мне. Но вы – вам надо сейчас попытаться, стать… наверно, последний ваш шанс.
Гарри замолчал.
Тишина. Тяжелая, душная тишина зала. И освобождающая опустошенность троих землян, выплеснувший всего себя Гарри.
И тут голос Тези, молодой такой, звонкий:
– Скажите, а Глотик сохраняет свою должность?
– Замечательно, Гарри, замечательно! Не ожидал, – Коннор сейчас не у них в микрочипах, а на большом экране. – Что ему Гекуба. Что он Гекубе, да? А как сыграл!
Они не приняли такого тона своего командира. Почему? Не сразу поняли сами. Они стали тем, в кого играли?! Не «Господином Президентом» и его домочадцами, разумеется, но теми, кто любит Летрию, пытается ей помочь и желает добра этим людям?
С Гарри и Эллой даже проще, у них за спиной столько лет «невмешательства» – изучали, прогнозировали. Прогнозировали, изучали. И вот наконец-то действие! А Эвви? Эвви, по пылкости и страстности натуры увлеклась.
– Что мне Гекуба? – переспросил Кауфман. – А я вот потомок тех, кто эмигрировал из той страны, где ничего подобного не произошло… так и не произошло, м-да.
Помощь армии не потребовалась. Госаппарат был слишком растерян, чтоб оказать сопротивление своему главе.
17.
Страна оживала – давным-давно привыкшая к отсутствию собственной воли и воли этой боявшаяся страна. Тысячи и тысячи людей, и в столице, и по городам, провинциям взламывали прошлое, которое вчера еще никаким прошлым и не являлось – было вечным настоящим. Тысячи и тысячи учились управлять, принимать законы, открывать свое дело, работать на себя, да что там! учились дышать, жить, дышать. И появился смысл. Впервые за долгие годы. Все уже и забыли, что в жизни бывает смысл. И появилось время.
Люди шли работать в госаппарат, в суды, чтобы реформировать их. И даже работа в полиции стала поприщем – да, чтобы полиция стала другой. А что уж говорить о муниципалитетах! Мертвечина выдавливалась из тканей государства, исчезал трупный запах, насквозь пропитавший жизнь. А те, кому по привычке ли, по душевному складу была ближе, приятнее и понятнее мертвечина, из конформизма вынуждены были притворяться живыми.
Те же, кто «пострадал», был опорой режима, его кровью, лимфой, мясом… Раньше всё было просто: уходит Президент, его поливаешь грязью, славословя при этом нового, сохраняя, следовательно, чины и кормушки, а теперь, когда оба – и старый, и новый – есть один и тот же Президент, что делать, как жить вообще, кем и чем притворяться?! А он еще к тому же хочет разрушить тот механизм-организм государственности, что худо-бедно сложился, функционирует – кровь и лимфа текут, куда им положено, происходит синтез белка, удаляются фекалии, органы так ли иначе притерлись друг к другу: правая почка не воюет с левым легким, они договариваются, давно научились. Словом, среди чиновников, силовиков, олигархов, рабовладельцев, латифундистов и прочих началась эпидемия психических расстройств и умопомешательств. То, что обычно именуется борьбой элит, началось было: «левая почка» предъявила свои претензии «правой пятке», но слом системы пошел так быстро и радикально, что «элиты», разросшиеся при «Господине Президенте», а затем придавленные, напуганные им, не могли уже быть собою, элитами. Им нечего было противопоставить ни правительству реформаторов, ни активному меньшинству.
Составившие Временное правительство, Эвви поделила их для себя на тех, кто не доверял Кауфману и… нет, от такой классификации сразу же пришлось отказаться – Президенту не доверяли все. Только не доверяли по-разному (вот и классификация!). Это какой-то нам непонятный замысел, считали одни. Мы статисты в игре, чьи цели от нас скрывают. А почему же тогда играем? Потому, что нас устраивают правила?! И мы принимаем и цели, и средства его революции и реформ? Это же наши цели?! Но такой человек не мог измениться. Так не бывает. Но он поделился властью и, кажется, в самом деле, собирается отдать ее всю. И действительно хочет сломать (уже ломает!) созданный им механизм-организм ненавистного нам государства. Получается, будем сотрудничать? Уже и успешно! Но только пока он прозрачен, пока мы его контролируем. А он помогает нам его контролировать(!). Но все-таки что-то есть унизительное в том, что мы играем в его игру. Пусть, она и лучше того, что было бы, если б мы делали сами. (Это надо признать. Или все же не признавать?) Но мы потерпим ради Летрии. Конечно же, ради Летрии! Но у него же есть и какая-то своя цель. Не может не быть! Только какая, если ради нее он согласен на революцию, отказ от своей бесконтрольной власти, на скамью подсудимых, в конце концов?
Другие же думали, что он, на самом-то деле, понимает всё происходящее не как революцию, а как модернизацию. Вот в чем обман! Ему нужны реформы, чтобы придать умирающей Системе динамику, второе дыхание – и только. А все словеса о раскаянии, нравственном преображении и прочее – это так, идеология, дымовая завеса, способ консолидации нации для реализации его программы. А раз реформы не цель, а средство, значит?.. Ну, конечно же! Придет пора контрреформ. И пойдет, покатится по стране ликвидация «излишков» и «чрезмерностей» успешной модернизации. И тут прежний зверь покажет себя. Во всей красе. И участь поверивших ему станет жалкой. А мы сработаем на опережение и ударим. Наше участие в его правительстве позволит эффективно «опередить» и «ударить». А пока – да. Мы сотрудничаем. Наши цели и средства пока совпадают. Но если мы зазеваемся (это уже самые дальновидные среди них), он перебьет, передавит нас.
Третьим же этот «новый»? «обновленный»? президент начинал уже по-человечески нравиться. И это их пугало. Говорили уже об «обаянии Дьявола», о соблазне. Только в чем соблазн? В том, что он реализует их цели, воплощает их идеалы? Да, они были готовы за свои идеалы страдать, может быть умирать даже, но давно уже не мечтали, что будут их воплощать. А у президента получается лучше, чем получилось бы у них, если б они действовали самостоятельно. (Самые совестливые из них это признавали.)
«Дьявол хочет того же, что и мы? Так не бывает. А что если, это такой намек, что мы хотим не того? что мы заблуждаемся?! Нет, вряд ли. Мы же правы. Конечно, правы. А Дьявола можно победить. Чем только? Добром. Четкостью понимания сути и пределов добра». «Нашим нравственным превосходством, – добавляют самые категоричные среди них, – ну и, конечно же, бдительностью. Да и какой из этого президента Дьявол? Смешно».
Многие оппозиционеры и друг другу не слишком-то доверяли – интриги и склоки не заставили себя ждать слишком уж долго. Но недоверие к Президенту и страх перед ним спасали от окончательного раскола. ( Гарри Кауфман в той своей речи и не подозревал, насколько он окажется прав.) И Гарри, и Элла, и Эвви мирили оппозиционеров (то есть они уже власть!), взывали к их лучших чувствам, просили, умоляли помнить «о главном», о миссии их и предназначении. И как им, троим астронавтам, порой было сложно не увлечься интригами, не вовлечься в них незаметно для самих себя, не погрязнуть. В повседневности же это выглядело примерно так: спорят они о судьбе очередной (разумеется, судьбоносной) реформы, о способах воплощения и одним уже кажется – вот тот момент, когда президент вышел из-под контроля или же начал ими манипулировать. И что дальше – уход из правительства, уличная борьба или тот самый «удар»? Конечно, Кауфман старался всё объяснить, шел на компромисс, там, где только мог, признавал свои ошибки, там, где правы были они. (А это давалось ему нелегко, он же привык быть всегда правым. Он у себя в лаборатории всегда был диктатором.) И они понимали, в общем-то, ценили, но угроза бойкота или же заговора оставалась всегда. А там, где президент принимал решение сам, недовольные всегда могли заподозрить – не есть ли это как раз те когти, которые так искусно скрывал от них зверь.
Кауфман, хоть и относился с юмором, сказать, с пониманием, но уставал, выдыхался. «Всё больше и больше хочется перестать их убеждать, а просто взять и вызвать Глотика». Кстати, они не забывали о Глотике, держали его в уме. Сам же Глотик прекрасно вписался в новые обстоятельства, кто бы мог подумать, да? Технократ (скорее, даже машина) годами насаждал произвол и беззаконие по приказу, теперь вот, по приказу, возрождает правовое государство. И отвергает попытки кое-кого из «свергнутых» или же из Временного правительства договориться с ним «против Президента». Во всяком случае, пока.
– Людей Второй Луны все-таки проще было любить с Готера, – вздыхает Элла.
– Честно говоря, я не ожидал, что наша «революция сверху» окажется столь победоносной и столь бескровной. – Эта мысль Коннора кольнула. Он же никогда не говорил им, что может быть кровь. Могли бы и сами додуматься. «Но это у нас «фигура умолчания», – хмыкает Элла, – упражняемся в коллективном лицемерии».
– Но мы не сумели убедить Летрию в достоверности «трансформации» президента, – Коннор часто теперь спускается к ним с орбиты.
– Вот ты у нас божество с машины теперь, – отвечает Элла, – так что, давай. На тебя вся надежда.
Сотни раз перебирали все возможные варианты здесь. В «религиозное откровение, потрясшее «Господина Президента» поверить было трудно. Только б еще заподозрили в каком-то сговоре с Верховным Жрецом. Кстати, граждане Летрии в большинстве своем весьма спокойно относились ко всему, что касается Веры. Они не то чтобы верили, просто были не против. Да и будешь тут против, у Храма своя полиция с постоянно расширяющимися полномочиями. (Могут нагрянуть в дом, дабы проверить состояние домашнего алтаря, посмотреть, исправна ли священная курительница, пополнены ли запасы фимиама.) А теперь, когда в стране реформы, люди позабыли алтари. И стены Храма почти уже не слышат мычания жертвенных быков. А жрецы как-то вдруг сделались скромными, тихими… и почти вегетарианцами. «Потрясения и реформы всегда оборачиваются крушением народной нравственности и величайшей ущербностью духа. Президент развращает саму душу народа», – говорит Верховный Жрец в своем кругу. Но от открытого сопротивления воздерживается. Несмотря на то, что, то одна пифия, то другая провозглашают скорую гибель Летрии или же обострение артроза тазобедренного сустава у Президента. Верховный Жрец выжидал.
Угрызения совести и катарсис? Кто-то проникся той самой речью Кауфмана, кто-то нет. Но для подавляющего большинства подданных Летрии естественно и привычно: если кто-то начинает о совести, надо внимательно следить за своими карманами. Спасибо «Господину Президенту», конечно, и жрецам.
– Получается, лучше открыть им правду, – язвит Элла.
Метаморфоза «Супруги Президента» с какого-то времени стала выглядеть едва ли не более подозрительной, чем то, что случилось с самим Президентом. Получается, у них теперь как бы два президента. Два автора реформ. Элла умная, смелая, жесткая принимает участие во всем (изначально предполагалось, что она помогает Гарри негласно). Да что значит «принимает»? Всё чаще и чаще последнее слово за ней. Вот, например, рабство – не все в правительстве были готовы так вот взять-отменить его разом, а Элла заставила. А демонополизации экономики! А реформа арбитражного суда! Без нее вообще бы запутались. Поглощена этой своей миссией реформаторства. Элла, Эвви видит это, расцвела. Неужели это и есть ее предназначение? Почему бы и нет. Но она могла прожить всю свою жизнь и никогда не узнать об этом, разминуться со своим даром. Да! Он реализовывается не на Земле. Ну и что? Что? Но вот так, на задворках галактики влезть в чужую цивилизацию и кроить ее по своим лекалам (это Эвви пытается посмотреть на всё «земным взглядом»). Нести не земным земное добро и земную свободу? Но ведь и здесь, на Второй Луне забытой богом экзопланеты, что вращается вокруг своего коричневого карлика, добро есть добро, а свобода есть свобода. Или она, Эвви, чего-то не понимает?
Элла. Кажется, они не просто признали ее роль чуть ли ни лидера реформ, но и полюбили ее. (Гарри Кауфман, конечно же, ревновал!) Радуются ее «остротам и сарказмам». Но как всё это для них сочетается с той гламурной куклой, которую они видят перед собой? Плохо уже сочетается. Задумано всё было правильно – Элла не выходит на люди и помогает Гарри из-за кулис, но получилось-то по-другому и хорошо, конечно, без Эллы в публичном пространстве Кауфман вряд ли бы справился. Но объяснить внезапный интеллектуальный взрыв «Супруги Президента» было точно так же невозможно, как и дать внятное обоснование нравственного преображения самого «Господина Президента». Надо было менять ее сразу (Эвви высказала Коннору, только толку-то что, сейчас) – Эллу с бодиимиитацией на Эллу без бодиимитации. Дескать, вот вам новая жена Обновленного Президента, а «как, почему и откуда» – не ваше дело. А теперь… и в правительстве и при дворе многие уже подозревают. Они попробовали запустить слух: жена президента подверглась облучению, это и вызвало небывалый рост умственных способностей (рентген был только–только изобретен за границей и от него ждали всяческих чудес). А все знали, что она, время от времени, тайно выезжает за границу для разного рода медицинских и косметических процедур. Добавляли только, что доза, ведущая к невиданному раскрепощению мозга, опасна для жизни и человек теряет надежду на долголетие. Справедливо надеясь, что вряд ли кто захочет рисковать жизнью и сокращать свой век ради (всего-то!) ума. Но тройку землян спасает только одно – их соратники по реформам пока что не понимают, что именно они должны подозревать.
Тези флиртует с ней. Эвви считает, что это он так пытается выяснить правду. (Не сомневается в своих чарах?) Значит, он уже понимает, что имеет дело с видимостью? Вряд ли. Если б только можно было влезть к нему в мозг. Надо спросить Обнорина, может, все-таки влезть можно. Мы, с его точки зрения, шпионы Чельзии? (Страна, с которой воевала Летрия, пока Гарри не прекратил.) Но в такой бред может поверить только кто-то из Друзей Президента, но никак не умнейший Тези. Правда, в такой версии есть, хотя бы, внутренняя непротиворечивость. И только в ней, наверное. Ситуация, когда внутренне непротиворечивым будет только бред. Нет, кто же поверит в Чельзию – они, в Чельзии, и со своими-то реформами справиться не могут.
Сейчас вечер. Только что закончилось бурное и немилосердно долгое заседание Временного правительства. Эвви и Тези пошли прогуляться в парк. Если честно, даже сбежали. (Элла с кем-то там не доспорила и продолжила после заседания, требовала, чтобы Эвви с Тези участвовали.)
Вот они на дорожке парка, что примыкает к замку. Гарри упразднил Дворец Президента, распустил двор и перенес резиденцию в небольшой замок в пригороде. (Там установлена вся их аппаратура, плюс защитное поле.) Во дворце же, по приказанию Гарри, открыт музей деспотизма. Дама-гофмаршал – директор музея. Но в духе нынешнего демократического времени, водит экскурсии по залам и подземелью сама.
– Да, Эвви, ты откуда? – как бы между прочим спросил Тези. И знает прекрасно, откуда она. Кто же в Летрии не знает биографии новой Дочери Президента? А Тези еще и писал об этом, сравнивал обычай удочерения Президентом девушки из народа перед каждыми новыми выборами с тем, как в древности Страна каждый год платила дань девушкой своему дракону. А здесь, всего-то раз в десять лет перед выборами – вот он прогресс!
– С Готера прилетела, – ответила Эвви.
Тези улыбнулся, кивнул и больше вопросов не задавал. Кажется, Элла права, иногда лучше сказать правду. Эвви не так давно скорректировала свою бодиимитацию. В рамках разумного, конечно, чтобы не вызвать подозрений. Чтоб можно было сослаться на парикмахера, стилиста. Но главное здесь (Эвви придумала и гордилась своим креативом), то, что было в начале, была имитация. Она исказила свой облик, чтоб олицетворять простоту, смирение, народность. Очень хотелось быть удочеренной! Была даже пластическая операция(!) А теперь вернулась к подлинной себе самой. (Полностью бодиими с нее, увы, не сняли.) Эвви требовала этого и добилась от «своих» не ради оценивающего взгляда Тези, конечно. А Тези сразу, как только увидел:
– Да, в самом деле, тебе так лучше.
Дал тем самым понять, что знает – это она для него, но молчит из такта. А заодно и утвердил по факту свое право на оценивающий взгляд.
Эвви посмеялась, конечно, но была честна сама с собой и признала, что коррекция была сделана в том числе и для Тези.
Эвви очень быстро поняла, что обаяние Тези действует не только на женщин Второй Луны. А то, чем он был для Летрии! Он, в общем-то, знал, что надо делать и без землян. Только вот без землян он не смог победить. И земляне все-таки лучше него понимали как это надо делать.
Тези являл собой некий упрек тем учебникам, по которым она училась в колледже. Точнее, он – показанный этим учебникам язык. На борьбу с диктатурой вышел не идейный фанатик, не истовый борец за Правду ли, Счастье, а вот такой вот, кривляющийся, искрометный, талантливый, любящий женщин. Любящий себя в женщинах, да и помимо женщин. И вдруг, оказалось, он несгибаемый, его нельзя не подкупить, не запугать. Наемный убийца нанес ему такие удары кинжалом, он чудом выжил. (Чудо стало возможно благодаря медицинской аппаратуре Обнорина.) И если он станет новым президентом, Эвви будет рада. А он, скорее всего, и станет. Недавно, у него был такой яростный спор с Гарри – Тези считает, что президент, движимый чувством вины или еще чем-то в этом же роде, слишком уж ограничивает в новой Конституции президентские полномочия.
– Эвви, птичка. А чем ты занималась до того, как стать дщерью своего интересным образом кающегося отца и «соавтором реформ»? Вряд ли идея разделения властей могла прийти к тебе на цементном заводе.
Он что, действительно думает, что она проболтается насчет преддипломной практики, на которую ее направил Гарвардский университет? При всем уважении к его обаянию, разумеется. А ей понравилась эта его «птичка». Да, конечно, вальяжно-иронически-покровительственная, но в ней была и нежность, прячущаяся за иронией и вальяжностью. Если раньше ей казалось, что он интересуется ею, лишь для того, чтобы через нее понять, разобраться в Гарри и Элле, чтобы выяснить, наконец, что они-трое есть такое, то, теперь она видит – Тези совмещает. Он увлекся ею. А несовпадений и несоответствий все больше с каждым днем. Вот вчера только, она прочитала правительству доклад по философии права. Увлеклась. Тези, кажется, прав – не многовато ли для девушки с цементного завода будет? Может, тоже сослаться на облучение? Рентгеновские лучи вызывают философию права! А они-то все считали, что действуют достаточно тонко, не навязывая Временному правительству ту систему «интеллигибельной демократии», что утвердилась сейчас на Земле. И Тези, Эвви вдруг видит, Тези первый, кто понял – проблема не в том, что несостоятельны и абсурдны те или иные его подозрения, а в том, что он не знает, что он должен подозревать. (Как они, в общем-то, и ожидали!) Тези нашел ключ (быстрее, чем они думали), понял ситуацию как неописуемую и непредставимую. То есть понял правду. А, значит, поздно ли, рано поймет всё. Это дело времени для него. Ему страшно, но он проводит реформы, пишет текст Конституции и ухаживает за ней, Эвви. Гарри так и предложил, пусть Эвви его обнадежит – это, не то, чтобы отвлечет его, но, хотя бы, ему будет не страшно. Не так страшно то есть. «Непредставимость» с лицом Эвви? А он завтра представит, что она союзник Дьявола. Поверит, что Дьявол с лицом Эвви?! И что? Сделает вид, что ни о чем не догадывается, лишь бы продолжать реформы? Нет, это не Тези. Кто угодно, только не Тези. Тези потребует от Дьявола отбросить камуфляж и показать вещи в подлинном свете? Вступит в борьбу с Дьяволом, возглавит единый фронт Летрии против Дьявола? Вместе со сторонниками «Господина Президента» и прежнего строя против Дьявола?! Дьявол не может хотеть добра и нести Добро. Но вот, получается, может?! Или же это никакое не Добро – видимость, кажимость, мнимость. Но нет же – добро, то самое. Искомое. И Тези поймет. Он открыт и свободен – поймет. Или же Добро, по его представлению, в таком случае приведет к новым бедствиям и страданиям? (Эвви не может поручиться, что не будет так!) Выйдет какое-то новое, непредсказуемое сегодня Зло? (Эвви не исключает, что может выйти и так. Даже запросто может быть так!) Человек не просчитает здесь. А Дьявол на то и Дьявол – он просчитал. Нет, у Тези хватит мужества, интеллектуального мужества, чтобы принять такой принцип мироустройства как непредсказуемость. Принять, попытаться, встать вровень… И на этом кончается «беспредельная сила Дьявола». Но в дьявола Тези не верит. Ни в того, что в кавычках, ни в того, что без кавычек. А в пришельцев поверит? Пришельцы правдоподобнее. Но гораздо страшнее. Дьявол, он все-таки «свой». Он объясним из этого мира. А пришельцы вне. И дело не в том, что Тези и иже с ним не понимают пришельцев – в том, что никогда не смогут понять. И даже, если поймут, не поверят себе. Эвви знает – на Земле так бы и было. Но… а какое здесь может быть «но»?! Почему люди этой Луны вдруг должны оказаться мужественнее и незашореннее людей планеты Земля? Но что, они действительно смирятся со всем бездарным, мерзким, злым в себе и своей жизни, что было и, как знать, может еще и будет, «лишь бы никто невмешался в нашу свободу воли»?! Но они, астронавты, здесь, на Луне не вмешались. Пытаются только помочь им эту свободу раскрыть. И у них, у людей этой Луны получается, они не марионетки в балаганчике Коннора Уайтера и Эллы Грант. Они сами. И в чем-то они лучше своих «спасителей и демиургов». Может быть, время придет, и Тези поймет. И объяснит другим. И тогда не нужны станут все эти мистификации. Не демиурги с машины (или как там?), но другие, уязвимые, ошибающиеся, что хотели бы многое исправить, перечеркнуть в своей земной судьбе, пытаются помочь им, людям Второй Луны, надеясь при этом, что не заиграются в богов, демиургов, не забудут ни о своих пределах, ни о своей вине… Но цена их ошибки (если будет ошибка!). А они всего лишь люди, люди планеты Земля, и им не по силам.
Чудная, тихая ночь. Дыхание, шорохи, влага ночи. И усилия какой-то певчей птахи в толще листвы, где-то совсем уже рядом с ними. Эвви вдруг сделалось стыдно за этот свой пафос. Неважно, права она, неправа – так стыдно сейчас перед собой.
Тези сейчас задумчив и тих. Обнимает ее за плечи.
– Не надо, – Эвви сказала спокойно и просто.
– Хорошо, – убрал руку Тези.
18.
Они решили вызвать из провинции мать «Дочери народа». Та признает своего ребенка, что уже само по себе будет приятно телезрителю и успокоит Временное правительство. Может, кому-нибудь из министров станет даже несколько стыдно за свои подозрения. Кстати, неплохой повод избавиться от собственных подозрений. Они же все равно смутные и вызывают у их носителей лишь досаду, да сомнения в собственной вменяемости.
Задумано было неплохо, только Эвви отказалась наотрез. Обниматься с матерью, играть на ее чувствах?! (Пусть и Коннор и все остальные трижды правы!) С матерью, чью дочь мы почти что убили. Убили, в общем-то, пусть и с гуманистическими оговорками. Так нельзя. Мы начинаем превращаться в манипуляторов. Не заметим сами, как станем богами, или там сверхцивилизацией, что лепит из подвернувшегося homo материала милые своему сердцу муляжики Добра и Блага.
– Что, так и откажешься? И даже под угрозой «неуда» по преддипломной практике? – это Гарри Кауфман пытается снять напряжение минуты.
– Эвви права, – говорит Коннор с экрана.
– Ну, не во всем, – начинает Обнорин со своего экрана.
– Вообще права, – не дослушал его Коннор, – но именно, что «вообще». А нам сейчас надо решать конкретные тактические задачи сегодняшнего дня.
– Мудрее не скажешь, – сарказм Эллы, считающей, что Коннор прав.
– Стойте, стойте! – замахала руками Эвви. – А что, если «переходный период» уже заканчивается? Нашими же усилиями… а мы не заметили, заигрались.
– Хочешь сказать, нам пора? – подмигнул Обнорин со своего экрана.
– Тези уже готов, он справится, – горячится, увлекается Эвви.
– Все-таки слишком многое держится здесь на лояльности армии ко мне, говорит Гарри Кауфман, – точнее, на ее остатках. Я имею в виду лояльность, а не армию. А тот, новый этап реформ, который мы сейчас начинаем, покончит и с остатками, и оставить Тези одного в такой момент!
– Честно говоря, реформы надо притормаживать, – размышляет Коннор. Видя реакцию остальных, – временно, разумеется.
– Притормаживать, это как, с помощью Глотика? – вкрадчивый голос Эллы.
– Временное правительство нас снесет, – говорит Гарри, – сторонники умеренных преобразований и беспринципные технократы там в явном меньшинстве.
– Сам же объявил люстрацию, – усмехнулся Обнорин.
– Хорошо еще, что спецслужбы дезориентированы, деморализованы и не доверяют друг другу, – продолжает Гарри.
– Так мы же уже закрываем их и создаем новые, на новых принципах и под парламентским контролем, – перебивает его Эвви.
– И останавливаться на этом, самом интересном месте опасно просто, – поддержала ее Элла.
– Да, кажется, я поторопилась, – говорит Эвви, – «переходный период» еще толком и не начался. И вряд ли, когда закончится, правда?
– Мы не можем рисковать моей властью. Обязаны сохранить и упрочить ее во имя реформ. Но завтра нам и в самом деле придется останавливать реформы для сохранения власти, – вдруг поразился Гарри Кауфман. – А нам, вполне вероятно, остановить их уже не дадут.
– А вы что думали?! – взрывается Элла, – будете решать только решаемые задачи. А попробуйте-ка не решаемые!
– Замедлив реформы, мы предадим то активное меньшинство, которое и творит сейчас свою новую Летрию, – может быть, еще и спровоцируем небольшую гражданскую войну, – «небольшая война» у Гарри для вящего яда, – потому как у противников наших реформ впервые появится надежда.
В общем, решили взять тайм-аут. Слишком серьезно это, чтобы решать так, разом. Элла, кстати, давно уже собиралась на Готер, проведать Юджина.
– Оно и неплохо, конечно, ты мать, это твой долг и все такое, – говорит Обнорин, когда они остались одни на связи, – но поверь, без тебя Юджин ведет себя гораздо лучше.
А вот что они так и не смогли, так это объяснить более-менее ясно, почему Президент вдруг стал другим человеком. Да и не в президенте дело даже – сами реформы идеологически уязвимы. В общем, надо думать и желательно побыстрее.
– Придумаем что-нибудь, – усмехнулась Элла, – что мы, не носители Сверхразума, что ли!
Дегс, министр без портфеля, ветеран сопротивления режиму, вошел с видом человека, который решился. Ну, так и есть.
– Заслуги Тези неоспоримы. Он был необходим как главный, – Дегс тут же поправил себя, – как один из главных борцов с тобой, – он с президентом на «ты», – э… с тобой прежним. Может, он даже и повлиял на это твое…э… «нравственное преображение», я правильно называю?
Кауфман промолчал.
– Но сейчас… нет, я много думал об этом, очень хотел быть неправым здесь, но правда такова – Тези являет собой угрозу для демократии, для будущего Летрии, следовательно. Он может стать авторитарным правителем, пусть и не таким, как ты, но…
– И что же ты предлагаешь? – Гарри имел в виду: «И что же ты предлагаешь мне, человеку, которому не веришь и по отношению к которому всегда готов исполнить патетическую роль Брута? Хорошо, что ты не в курсе».
– Если всё, что ты делаешь сейчас… если всё это по-настоящему – ты должен принять меры, – голос престарелого Дегса зазвенел, – чтобы Тези не погубил всё, что ты делаешь.
– Интересно узнать, какие?
Дегс молчит.
– Неужели я должен с ним сделать то, что и делал, когда был собою прежним? Но ведь это противоречит всему, что ты, Дегс, проповедовал, когда боролся со мной. Ты был непреклонен и мужественен. И мой режим не сломал тебя. Я спасаю свободную Летрию от Тези, а ты возвращаешь себе моральное превосходство надо мной – твое миропонимание снова чисто, прозрачно и непоколебимо, не правда ли?
– Я вообще-то имел в виду: пусть Тези станет руководителем парламентской фракции, но не Президентом. Ты же подумал то, что и должен был подумать, то есть той пропасти между тобой прежним и тобой нынешним, о которой ты говоришь всё время, просто-напросто нет. И, стало быть, ты опасен, даже если сам (вдруг ты всё-таки искренен в своем покаянии) этого не понимаешь.
– А если Тези все ж таки захочет стать президентом, что прикажешь делать мне тогда? – подмигнул ему Кауфман.
– Если ты, – побагровел Дегс, – если ты его не остановишь… значит, ты и хотел стравить нас! – его осенило, – Так это и есть твой план?! Чтобы мы передрались, а ты продолжал властвовать?
– Дегс, я знаю, у тебя сейчас под тогой маленькая такая кобура с маленьким таким револьверчиком, – охранная система, установленная перед дверью кабинета, показала.
– Надеюсь, ты понимаешь, я достану его только в случае твоей узурпации власти, как последнее средство от крайне опасной болезни, – почти по слогам выговорил бледный Дегс.
– А ты уверен, что не ошибешься с диагнозом?
Секретарь вошел поутру, встревоженный и явно не выспавшийся. У Кауфмана теперь новый секретарь, из «активного меньшинства». Пожилой человек. Когда-то был профессором университета, но потерял работу из-за того, что сказал на лекции, что сомневается в чудодейственных свойствах треножника в храме.
– Я проснулся среди ночи от того, что в коридоре кто-то ходит, шаги такие медленные, так можно ходить лишь в глубокой задумчивости, – секретарь начинает неуверенно, он сам еще не понял; предупреждает ли он об опасности или же признается в некоторой своей неадекватности, – шаги взад-вперед от витражного окна до дверей вашей спальни.
