banner banner banner
Записки императорского адъютанта
Записки императорского адъютанта
Оценить:
Рейтинг: 0

Полная версия:

Записки императорского адъютанта

скачать книгу бесплатно

Записки императорского адъютанта
Виктор Пахомов

Жан Рапп

Свои воспоминания о жизни, о службе и своем участии в боевых походах Наполеона оставили после себя многие его старшие офицеры – генералы и маршалы, к примеру, Филипп-Поль де Сегюр, Арман де Коленкур, Марселен де Марбо, etc. Их мемуары – ценнейший источник знаний о наполеоновской эпохе, ибо они подробно и красочно рассказывают и о боевых путях, и о самом их великом вожде – императоре Наполеоне. Но сия книга, автором которой является один из старейших (по сроку службы), и вернейших соратников императора и один из его доверенных лиц и адъютантов генерал Жан Рапп (1773 – 1821) – особая. Его прозвище – "Неустрашимый" – и не зря, – человек исключительного мужества, за время службы – еще с Египетского похода – получил более 20-ти ранений. Он рвался в бой и сражался – и сам, и воодушевляя солдат. Собственно, по духу своему он был больше солдатом, чем придворным. Он лаконичен и ярок одновременно – просто и очень объемно описывает он все, что ему довелось увидеть в своей военной жизни. И как никто другой из своих коллег-генералов, он тепло рассказывает о своих солдатах и офицерах – от барабанщика до полковника. Солдаты платили ему взаимностью, и он, в свою очередь, воспел их в своих мемуарах. Возможно, он может показаться слишком недостаточным, чтобы быть упоминаемым в глобальных работах о Наполеоне, но и он тоже видел нечто, чего не посчастливилось видеть другим. И, возможно, именно эта военная лаконичность и, скажем прямо, некая "солдатскость" его литературного стиля, один раз захватив пытливого читателя сохранит его внимание и интерес до самого конца, как то произошло с его переводчиком. Итак, знакомьтесь – адъютант императора Наполеона генерал Жан Рапп – "Неустрашимый". Перевод Виктора Пахомова.

Жан Рапп

Записки императорского адъютанта

ГЛАВА I

Я не претендую на звание легендарного героя, но я очень долго был в обществе человека, ставшего причиной многих волнений, и командовал отважными солдатами, заслуги которых не были признаны. Первый осыпал меня милостями, а последние отдали бы за меня свои жизни – этого я никогда не забуду.

Я прослужил в армии несколько лет, иногда был успешен, хотя, как обычно бывает со многими нижними чинами, наград не получал. Наконец мне посчастливилось привлечь внимание генерала Дезэ. Наш авангард, которому было поручено вступить в схватку, очень быстро прибыл на место. С сотней гусар я поспешил вперед – мы атаковали австрийцев и обратили их в бегство. Мало кто из нас не получил ранения, но они вполне стоили тех похвал, которыми нас вознаградили за них. Генерал пообещал позаботиться о моей судьбе и дал мне самую лестную аттестацию, на которую когда-либо мог рассчитывать солдат. Я упоминаю об этом факте не потому, что в результате я обзавелся эполетами, а потому, что он стал основой моей дружбы с этим великим человеком и исходной точкой моей карьеры. Вот эта аттестация.

«РЕЙНСКАЯ И МОЗЕЛЬСКАЯ АРМИЯ.

Главный штаб, Блотзайм, 30-е фрюктидора,

год III Французской Республики, единой и неделимой.

Я, нижеподписавшийся дивизионный генерал, командующий правым крылом вышеупомянутой армии, удостоверяю, что гражданин Жан Рапп, лейтенант 10-го полка конных егерей, под моим командованием с указанным полком участвовал в двух последних кампаниях, и в обеих проявил себя как разумный и мужественный солдат, что он был трижды ранен, и что 9-го прериаля II-го года, во главе роты егерей, он напал на колонну вражеских гусар, численность которых в пять раз превышала его собственные силы, и настолько бесстрашно, что, изрубив их на куски, он прикрыл отступление части наших войск и одержал полную победу. Невероятно жаль, что став жертвой своей доблести, он был ранен так тяжко, что не мог использовать свою руку. Он достоин благодарности нации и заслуживает того, чтобы в случае неспособности к более активной службе, занять какой-либо другой почетный пост. Я утверждаю, что гражданин Рапп пользуется дружеским отношением и уважением всех, кто его знает.

    ДЕЗЭ»

Став адъютантом скромного завоевателя Оффенбурга, я сражался под ним в Германии и Египте. У Седимана мне поручили эскадрон и, будучи командиром двухсот храбрецов, я имел удовольствие забрать все остатки турецкой артиллерии. Недалеко от руин Фив, в Саманхуде, меня повысили до звания полковника. В том сражении я был серьезно ранен, но с честью упомянут в депешах командующего.

После смерти погибшего у Маренго отважного Дезэ, в тот самый момент, когда именно его появление решило судьбу победы, Первый Консул соизволил назначить меня личным адъютантом. Та его благосклонность, которой он одаривал завоевателя Верхнего Египта, теперь снизошла и на меня. С того времени жизнь моя стала несколько упорядоченнее, я обзавелся широким кругом знакомств.

Усердие, искренность и некоторые воинские качества обеспечили мне доверие Наполеона. Он часто говорил другим, что очень немногие обладают такими врожденными здравым смыслом и проницательностью, как Рапп. Я тоже слышал эти похвалы, и я должен признаться, что был очень польщен ими, – если это слабость, она мне простительна, ведь у каждого есть какая-то своя такая – тайная и неуловимая. Я бы пожертвовал своей жизнью, чтобы показать, как я благодарен Первому Консулу. Он знал это, он часто повторял моим друзьям, что я «ворчун» – со слабой головой, но добрым сердцем. Он относился как ко мне, так и к Ланну исключительно по-дружески, на «ты», а вот когда он обращался к нам на «вы» или «Monsieur le General», мы сразу же настораживались, ибо были абсолютно уверены, что он сердится. У него была слабость придавать большое значение полицейским сплетням, которая в большинстве своем снабжала его ложной информацией. Эта одиозная полицейская система отравляла его жизнь, – очень часто он злился и на своих лучших друзей, и на родственников, и даже на свою жену.

Наполеон не слишком ценил обычное мужество, кое он считал самым банальным качеством, свойственным всем французам, но более ценил бесстрашие, он был готов простить любые ошибки бесстрашному солдату. Когда кто-то о чем-то просил его, – либо во время аудиенции, либо на смотре, он никогда не забывал спросить, был ли тот ранен. Он считал, что каждая рана является частью благородства. Он уважал и награждал таким образом отмеченных людей, и имел весьма веские причины для этого. Вскоре, однако, осознав, что они достойны на выход из тени, он ввел их в свет старого нобилитета. Его решение обидело нас, он заметил это и был очень недоволен. «Я ясно вижу, – сказал он мне однажды, – что эти дворяне, которых я приветил в своем доме, вам неприятны». Я, тем не менее, с уважением отнесся к этой привилегии. Некоторых из этих господ я вычеркнул из списка эмигрантов, иным предоставлял места и выдавал деньги и пенсии третьим. Кто-то помнит об этих любезностях, но большинство нет, а значит, после возвращения короля мой кошелек был закрыт. Хотя моя цель состояла в том, чтобы просто и безвозмездно помочь им, я не хотел, чтобы между нами и тем, вознесенным нами великим человеком, были эмигранты.

Я забыл об этом неприятном инциденте, а вот Наполеон – нет. Но он напрасно пытался выглядеть суровым, его врожденное добродушие сметало все его усилия, оно всегда одерживало победу. Он пригласил меня к себе: он рассказывал мне о дворянах и эмигрантах, и внезапно, словно вернувшись к теме вышеописанного разговора, он сказал: «Итак, вы полагаете, что я симпатизирую этим людям, но вы ошибаетесь. Просто они нужны мне, и вы знаете, зачем. А сам я дворянин? Я – когда-то бедный корсиканец?» «Ни я, ни армия, – ответил я, – никогда не интересовались вашим происхождением. И мы считаем, что все, что все, что вы делаете, абсолютно правильно». Позднее я рассказал об этой беседе некоторым моим друзьям, в частности, генералам Мутону и Лористону.

Тем не менее, большинство из этих же дворян утверждает, что они стали ими лишь по принуждению. Это абсолютная ложь. Я знаю только двоих, оставивших приглашение Великого Камергера без ответа. Некоторые отклонили столь выгодное предложение, но за исключением этих немногих, все оставшиеся, упрашивали, умоляли и клянчили. Невероятное соревнование в преданности и усердии. Никакие самые недостойные занятия и унизительные должности не были отвергнуты, – это казалось делом жизни и смерти. Если когда-нибудь чья-то коварная рука залезет в портфели мсье Талейрана, Монтескью, Сегюра, Дюрока и других, какие пылкие выражения, так обогатившие язык преданности, она там найдет! Но теперь те люди, которые тогда говорили на том языке, со всей своей ненавистью поливают друг друга грязью. Если они действительно испытывают к Наполеону чувство столь глубокой ненависти, каковую они ныне демонстрируют, тогда получается, что в течение пятнадцати лет, прижимаясь к его ногам, они ненавидели самих себя. И тогда вся Европа согласится с тем, что вся их неумеренность и несдержанность, сладкие улыбки и смиренное послушание и их услуги, которые они оказывали добровольно, похоже, обошлись им не очень дорого.

ГЛАВА II

Многие назвали Наполеона жестоким, суровым и очень экспансивным человеком, но лишь потому, что они не знали его. Будучи невероятно занятым, обуреваем противоречивыми чувствами и обремененный грандиозными планами, вполне естественно, что бывали времена, когда он был нетерпелив и капризен. Но его природная доброта и благородство быстро подавляли его раздраженность, но все же, никак не стараясь укреплять его спокойствие, его наперсники никогда не упускали случая лишний раз рассердить его. «Ваше Величество правы, – говорили они, – этот человек заслуживает того, чтобы его расстреляли, гильотинировали, уволили или опозорили, и я давно знаю, что он ваш враг. Нужен пример – это необходимо для поддержания спокойствия».

Если обсуждался вопрос об обложении территории противника контрибуцией, Наполеона, возможно, вполне удовлетворили бы двадцать миллионов, но ему все же советовали взять на десять миллионов больше. Они говорили ему: «Крайне необходимо, Ваше Величество, пощадить вашу казну и содержать ваши войска либо за счет иностранного государства, либо союзников».

Если у него возникала идея о призыве 200 000 конскриптов, его убеждали потребовать 300 000. Если он предлагал выплатить кредитору, долг, на который он имел неоспоримые права, сразу же высказывались сомнения относительно законности этого долга. Означенную сумму иногда уменьшали вдвое, втрое, а нередко случалось и так, что долг этот вообще не выплачивался.

Идея начать войну всегда приветствовалась бурными аплодисментами. Ему говорили, что эта война обогатит Францию, удивит мир и именно таким путем должен идти великий народ.

Вот так и получилось, что вдохновленный и увлеченный множеством самых разнообразных планов и реформ, Наполеон погрузился в непрерывную войну, и его царствование поглотило насилие, совершенно несвойственное его на самом деле добродушному характеру и привычкам.

Никогда на свете не было еще такого человека, столь милосердного, а еще того более, гуманного, – и в доказательство тому я готов дать тысячу примеров, но пока ограничусь следующим.

Жорж и его сообщники были осуждены. Жозефина ходатайствовала за господ Полиньяк, Мюрат – за де Ривьера, и оба они преуспели в своем посредничестве. В день казни, ко мне в Сен-Клу, весь в слезах, прибыл банкир Шерер. Он умолял меня похлопотать о прощении для его зятя, мсье де Руссильона, старого швейцарского майора, который был замешан в этом деле. С ним пришли и его, – все родственники арестованного. Они подтвердили, что осознают, что майор заслуживает такого приговора, но он глава семьи и связан отношениями с самыми влиятельными семьями кантона Берн. Я внял их мольбам, и никогда не сожалел об этом.

Семь часов утра. Наполеон уже встал и как раз был в своем кабинете с Корвизаром, когда объявили о моем прибытии. «Сир, – сказал я, – прошло совсем не так много времени с того момента, как при посредничестве Вашего Величества Швейцария получила новое правительство. Но вы же знаете, что не все им довольны, особенно жители Берна. Теперь у вас есть возможность доказать им насколько вы благородны и великодушны. Сегодня должен быть казнен один из их соотечественников. Он связан с лучшими семьями этой страны, и если вы помилуете его, это, несомненно, вызовет бурю восторга и обеспечит вас множеством друзей». «Кто этот человек? Как его зовут?» – осведомился Наполеон. «Руссильон», – ответил я. Услышав это имя, он рассердился. «Руссильон, – сказал он, – более виновен, чем сам Жорж». «Я полностью понимаю все то, о чем Ваше Величество сказали мне, но народ Швейцарии, его семья и его дети всегда будут благословлять вас. Простите его, но не за то, что он совершил, но ради многих храбрых людей, невинно пострадавших по его глупости». «Хорошо, – сказал он, поворачиваясь к Корвизару, который передал ему мое прошение, потом он подписал и сразу же возвратил его мне, – немедленно пошлите курьера, чтобы отменить казнь». Несложно догадаться, как были рады его родные, и свою благодарность мне они засвидетельствовали на страницах общественных газет. Со всеми своими сообщниками Руссильона перевезли в тюрьму, но потом он получил свою свободу. После возвращения короля он несколько раз приезжал в Париж, но со мной не встречался. Он думает, что я лишь чуть-чуть помог ему, и в этом я с ним совершенно согласен.

ГЛАВА III

Никто из людей не обладал большей чувствительностью или постоянством в своих чувствах, чем Наполеон. Он нежно любил свою мать, обожал свою жену и с большой любовью относился к своим сестрам, братьям и другим родственникам. Все они, за исключением его матери, очень часто огорчали его, но он никогда не лишал их своих милостей. Его брат Люсьен, как никто из его родных, проявил себя самым решительным противником его взглядов и планов. Однажды, во время разговора по вопросу, сути которого память моя не сохранила, Люсьен вытащил из кармана свои часы и, весьма сильно швырнув их на пол, обратился к своему брату вот с такими запомнившимися мне словами: «Ты уничтожишь самого себя так же, как я уничтожил эти часы, и придет еще то время, когда ни твоей семье, ни твоим друзья негде будет голову преклонить». Несколькими днями позднее он женился – без всякого согласия его брата, и более того – даже не сообщив ему об этом намерении. Тем не менее, Наполеон принял его в 1815 году, хотя и не без некоторых уговоров: Люсьену пришлось некоторое время провести на заставе, но потом его быстро направили прямо к Императору.

Наполеон не ограничивал свою щедрость своими родственниками; его друзья, слуги – все получали свою долю. Это я знаю по личному опыту. Я вернулся из Египта в чине адъютанта отважного генерала Дезэ, и с двумя сотнями сбереженных мною луи, – всем своим состоянием. На момент отречения я владел 400 000-ми франками, накопившимися из разных денежных вознаграждений, оплаты за службу, внеочередных премий, поощрений, etc. Я потерял пять шестых этой суммы, но я не жалею об этом, все, что я имею сейчас, так сильно отличается от того, что было у меня в самом начале. Но вот о чем я действительно сожалею, – так это о славе, за которую я пролил столько крови и потратил так много сил: она ушла навсегда, и я безутешен.

Не я один пользовался щедростью Наполеона, тысячи других были точно так же осыпаны его милостями, и те обиды, которые он претерпел из-за недостойного поведения некоторых из них, только доказывают, насколько он был добр. Но, независимо от их тяжести, он сразу же забывал их, когда убеждался, что сердце его тут ни при чем. Я мог бы привести сотню примеров такой его снисходительности, но того, о чем я сейчас расскажу, будет вполне достаточно.

После того, как он принял титул Императора, изменения, которые произошли в его близком кругу, доселе исключительно военном, очень опечалили нас. Мы привыкли наслаждаться обществом этого великого человека, и нам совершенно не нравилась та закрытость, которую ему навязал императорский пурпур.

Генералы Ренье и Дама были в то время в опале: я был дружен с обоими, и у меня нет привычки оставлять своих друзей в беде. Я прилагал все усилия, чтобы изменить сложившееся о них у Наполеона неверное мнение, но безуспешно. Как-то раз, я снова заговорил в пользу Ренье, но утративший терпение и доброе расположение духа Наполеон, сухо заявил мне, что более он не хочет о нем слышать. Я написал смелому генералу, что все мои усилия оказались бесполезными, я умолял его проявить терпение, и кроме того, добавил еще несколько фраз, по которым было видно, насколько я был расстроен и озлоблен. Я поступил очень неосмотрительно, доверив свое письмо обычной почте, в результате чего оно было перехвачено и доставлено Императору. Трижды или четырежды перечитав его, он приказал принести ему еще несколько моих писем – для сравнения, – он просто поверить не мог, что это я написал его. Совершенно озверев от ярости, он отправил курьера – из Сен-Клу – в Тюильри, где я тогда жил. Предполагая, что меня ждет какая-нибудь миссия, я выехал немедленно. В приемной я встретил Коленкура и Каффарелли, я спросил его, какие новости. Коленкур уже знал об этом происшествии, по крайней мере, он выглядел, как мне показалось, очень расстроенным, но мне он не сказал ни слова. Я перешагнул порог апартаментов Наполеона, который, весь кипя от ярости, с письмом в руке выскочил навстречу мне из своего кабинета. Его глаза сверкали, от такого взгляда очень многих бросало в дрожь.

– Вам знакомо это письмо? – спросил он.

– Да, Сир.

– Это ваше письмо?

– Да, Сир.

– Вы – последний из тех, кого я мог бы заподозрить. Возможно ли, что именно вы написали это письмо моим врагам? Вы – к которому я так хорошо относился! Вы – для которого я сделал так много! Вы – единственный из моих адъютантов, кого я поселил в Тюильри!

Дверь его кабинета была приоткрыта, заметив это, он широко распахнул ее, чтобы одному из его секретарей – мсье Меневалю, – было удобнее наблюдать за этой сценой. «Вон отсюда! – проговорил он, оглядывая меня с головы до ног. – Ступайте вон, вы, неблагодарный человек!» «Сир, – возразил я, – мое сердце никогда нельзя было обвинить в неблагодарности». «Прочтите это письмо, – сказал он, подавая его мне, – и решите сами, справедливы мои обвинения или нет». «Сир, из всех упреков, которыми вы могли бы осыпать меня, этот – самый жестокий. И теперь, утратив ваше доверие, я не могу более служить вам». – «Да, это верно, вы действительно утратили мое доверие». Я почтительно поклонился и ушел.

После того, как я принял решение вернуться в Эльзас и начал подготовку к путешествию, курьер от Жозефины сообщил мне, что она желает, чтобы я вернулся и извинился перед Наполеоном. Луи, однако, дал мне иной совет, и я не последовал указаниям императрицы, ибо мое решение было окончательным. Прошло два дня, но из Сен-Клу не было никаких новостей. Я встретился с некоторыми из своих друзей, среди которых был и маршал Бессьер. «Вы были неправы, – сказал мне маршал, – вы не можете не признать этого. Уважение и благодарность, которыми вы обязаны Императору, вынудят вас признать вашу вину». Я согласился. Сразу по получении моего письма Наполеон пожелал, чтобы я сопровождал его во время одной из своих конных прогулок. Некоторое время он дулся на меня, но однажды, очень рано он пригласил меня в Сен-Клу. «Я уже не сержусь на вас, – необычайно мягко сказал он, – вы провинились, поступив так глупо, но теперь с этим покончено – я забыл об этом и хочу, чтобы вы женились». Он рассказал мне о двух юных дамах, любая из которых, по его словам, могла бы мне подойти. Таким образом был устроен мой брак, но, к сожалению, он оказался несчастливым.

Бернадот пребывал в глубочайшей опале, но он заслужил ее. Я виделся с ним в Пломбьере, куда ему разрешили поехать вместе с женой и сыном для поправки здоровья на водах, и сам я приехал туда с той же целью. Я всегда восхищался добрым и любезным нравом Бернадота. В Пломбьере мы виделись очень часто. Он рассказывал мне о своих неприятностях и просил, чтобы я использовал все свое влияние, чтобы добиться его примирения с Императором, коим, как он говорил, он никогда не переставал восхищаться, и что лишь клеветнические наветы сделали их врагами. По возвращении я узнал, что его друзья, его шурин и сама мадам Жюли тщетно ходатайствовали за него. Наполеон не желал их выслушать, его раздражение Бернадотом становилось все сильнее и сильнее. Но я обещал сделать для него все, что я мог сделать, а значит, я должен был сдержать свое слово. Император собирался в Вилье, где Мюрат готовил une f?te.[1 - Праздник, вечеринка (фр.). – Прим. перев.] Настроение у него было прекрасным, – этим благоприятным обстоятельством я и решил воспользоваться. Я рассказал о своем плане маршалу Бессьеру, который тоже вместе со мной ехал к Императору: он пытался отговорить меня от моего намерения. Он сообщил мне, что мадам Жюли как раз тем же утром посетила Мальмезон и уехала оттуда вся в слезах. Этот факт не слишком укрепил мою уверенность, но я все же решил попробовать. Я рассказал Наполеону о своей встрече с Бернадотом в Пломбьере, о том, что он был печален, очень подавлен и в высшей степени огорчен своей опалой. «Он категорически утверждает, – добавил я, – что он никогда не предавал своей любви и преданности Вашему Величеству». «Ни слова о нем, он заслуживает расстрела, – ответил Наполеон и пришпорил коня. На вечеринке Мюрата я видел Жозефа и его жену, и я рассказал им, как мне не повезло. Потом об этом узнал Бернадот, – он поблагодарил меня за мои добрые старания. Несмотря на свои многочисленные размолвки с Бернадотом, позже Наполеон простил все его проступки и наделил его богатством и почестями. Ныне кронпринц стоит на пути к королевскому трону, а вот творец его судьбы – к бесплодной скале посреди безбрежного моря.

ГЛАВА IV

Бытует такое мнение, что Наполеон не был храбрым человеком. Тем не менее, тот, кто сумел пройти путь от простого лейтенанта артиллерии до правителя такой нации, как наша, не мог не обладать мужеством. То, как он вел себя 18-го брюмера, 5-го нивоза и во время заговора Арены, является достаточным доказательством того, что им он обладал в избытке. Он прекрасно понимал, как много у него врагов – и среди якобинцев, и шуанов, – но каждый вечер он выходил на улицы Парижа и ходил по ним пешком, а сопровождало его не более двух человек. Как правило, во время этих ночных прогулок его спутниками были Ланн, Дюрок, иногда Бессьер, а временами кое-кто из его личных адъютантов. Об этих прогулках прекрасно знал весь Париж.

До сих пор «дело адской машины» не получило должной оценки нашего общества.

Полиция сообщила Наполеону о планируемой попытке покушения на его жизнь и посоветовала ему прекратить прогулки. Мадам Бонапарт, мадемуазель Богарне, мадам Мюрат, Ланн, Бессьер, адъютант и лейтенант Лебрен, ныне герцог Пьяченский, собрались в гостиной, Первый Консул работал в своем кабинете. Тем вечером должна была прозвучать оратория Гайдна, дамы очень хотели послушать музыку, да и мы тоже хотели поприсутствовать на этом концерте. Прибыл эскорт – Ланн предложил Наполеону присоединиться к остальным. Тот согласился. В свою карету он взял Бессьера и адъютанта. Мне же было поручено сопровождать дам. Из Константинополя Жозефине привезли великолепную шаль, в тот вечер она впервые накинула ее на свои плечи. «Позвольте мне заметить, мадам, – сказал я, – что ваша шаль не совсем в полной гармонии со свойственной вам элегантностью». Засмеявшись, она попросила, чтобы я уложил ее по моде египетских дам. Пока я занимался этим необычным делом, Наполеон уехал. «Поторопитесь, сестра, – сказала мадам Мюрат, которой очень хотелось побыстрее попасть в театр, – Бонапарт уже уехал». Когда мы уселись в нашем экипаже, карета Первого Консула уже достигла середины Пляс-дю-Карузель. Мы двинулись за ним, но как только выехали на площадь, прогремел взрыв. Наполеон чудом избежал смерти. Сен-Режан, или его французский слуга, расположился в самой середине Рю Сен-Никез. Один из гренадеров эскорта, предположив, что он действительно был тем, кем казался, то есть, водовозом, несколькими ударами своей сабли прогнал его и отвернул тележку в сторону, в результате чего машина взорвалась между каретами Наполеона и Жозефины. Дамы вскрикнули, окна кареты вылетели, и осколки стекол слегка оцарапали руку мадемуазель Богарне. Я выскочил из экипажа и побежал по усеянной телами пострадавших от взрыва людей и обломками зданий Рю Сен-Никез. Ни Консул, ни кто другой из его свиты серьезного ранения не получил. Когда я вошел в театр, Наполеон уже сидел в своем кресле, абсолютно спокойный, и совершенно невозмутимо через свой театральный бинокль рассматривал зрителей. Фуше сидел рядом с ним. «Жозефина! – сказал он, заметив меня. Она вошла сразу же после меня, и он не закончил фразы. «Эти негодяи, – сказал он с ледяным спокойствием, – хотели взорвать меня. Принесите мне либретто «Оратории».

Зрители вскоре узнали о том, как ему удалось избежать смерти, и радостно приветствовали его. Эти аплодисменты, я полагаю, есть недвусмысленное подтверждение его мужества. Те, кто был с ним на поле брани, с легкостью могут привести еще множество подобных примеров.

ГЛАВА V

Наполеон, независимо от того, что утверждают его хулители, не был ни властным, ни неуступчивым в своих убеждениях. Он стремился к полной ясности в вопросах, и он желал слышать мнение каждого, кто хоть что-нибудь знал по их существу. У некоторых членов Совета иногда пробуждалось желание угодить ему, но как только он его замечал, он сразу же возвращал обсуждение в естественное русло. «Господа, – говорил он своим соратникам, – я пригласил вас сюда не для того, чтобы вложить в вас свое мнением, но для того, чтобы услышать ваше. Изложите мне вашу точку зрения, и я посмотрю, насколько то, что вы предлагаете, лучше моего.

Пока мы были в Булони, он преподал урок такого рода морскому министру. Он предложил ему несколько вопросов, на что мсье Декрес ответил лишь целым каскадом льстивых комплиментов. «Мсье Декрес, писал ему Наполеон. – Я прошу вас завтра прислать мне ваши соображения по следующему вопросу – учитывая нынешнее состояние дел, будет ли правильно, если адмирал Вильнев останется в Кадисе? Попытайтесь оценить все сложившиеся обстоятельства и ситуацию, в каковой сейчас пребывают Франция и Англия. И не отправляйте мне больше писем, подобных тем, что вы послали мне вчера, – они бессмысленны. Я хочу только одного – добиться успеха, для чего я молю Бога, etc».

Незадолго до битвы при Аустерлице часть армии находилась на очень неблагоприятной позиции, и генерал, командовавший ей, открыто преувеличивал ее недостатки. Тем не менее, на Совете, он не только утверждал, что она очень даже недурна, но даже обещал удержать ее. «Как же так, маршал? – спросил Великий Герцог де Берг.[2 - Мюрат. – Прим. перев.] – Что же стало с теми сомнениями, которые вы еще так недавно терзали вас?» «К чему кокетство, если мы собрались для принятия решения? – парировал маршал Ланн. – Мы должны представить все Императору в истинном свете, так, чтобы он мог поступить так, как сочтет целесообразным». «Вы правы, – сказал Наполеон, – те, кто желают моих милостей, не должны меня обманывать».

Но хотя он всегда был готов получить совет от тех, кто был способен дать его, он совершенно не терпел рассуждающих на незнакомые им темы. Однажды Феш решил высказаться об испанской войне. Но успев произнести лишь пару слов, как подведя его к окну, Наполеон спросил: «Вы видите эту звезду?» Разговор происходил в полдень, и кардинал ответил, что не видит никакой звезды. «Прекрасно, – сказал Наполеон, значит я пока единственный, кто ее видит, а стало быть, я продолжу свой путь и не услышу никаких рассуждений о своем поведении».

По возвращении из Русской кампании он с глубоким волнением сожалел о смерти многих погибших в ней храбрецов, а не о казачьих пиках, морозе и голоде. Какой-то придворный, захотевший вставить свое слово, с очень печальным видом промолвил: «Мы понесли огромные потери!» «Да, – подтвердил Наполеон, – мадам Барилли[3 - Известная оперная певица. – Прим. ред.] мертва».

Он всегда издевался над глупостью, но никогда не избегал любезности или откровенности.

Однажды мадам Бачиоци привезла в Тюильри своего родственника – мсье д'А ****. Введя его в приемную, она удалилась, и он остался наедине со мной. У этого мсье д'А ****, как и у многих его соотечественников, было очень некрасивое лицо, он не очень нравился мне, но, тем не менее, я доложил о нем Императору, а затем представил его. У этого человека, несомненно, было нечто важное для личной встречи. Кивком головы Наполеон приказал мне вернуться в приемную. Я притворился, что не заметил его, и я остался, потому что я опасался за него. Пропев что-то итальянское, он сказал мне, что им надо остаться наедине. Я вышел, но дверь кабинета оставил приоткрытой.

После того, как мсье д'А **** ушел, Наполеон спросил меня, почему я так неохотно ушел. «Вы же знаете, – ответил я, – что я не страдаю навязчивостью, но должен откровенно признаться, что ваши корсиканцы мне не нравятся». Он потом сам лично рассказывал эту историю, но она очень не понравилась некоторым членам его семьи. Тем не менее, я убежден, что он и сам предпочел бы не слышать моего мнения о его соотечественниках.

Однажды вечером, после битвы при Ваграме, мы играли в двадцать одно. Наполеону очень нравилась эта игра: он постоянно пытался обхитрить своих партнеров и очень радовался, когда у него это получалось. Перед ним на столе лежала куча золота. «Рапп, – сказал он, – разве немцам не нравятся эти маленькие наполеончики?» «Да, Сир, они любят их гораздо больше, чем одного большого». «Voil?, – воскликнулон, – это, я так полагаю, и есть то, что вы называете немецкой откровенностью».

ГЛАВА VI

Когда началась третья война с Австрией, я был в Булонском лагере. Мы перешли Рейн. Истерзанная и разбитая на куски вражеская армия укрылась в Ульме, и ей тотчас предложили капитуляцию. Отчет об этих переговорах, которыми руководил мсье де Сегюр, так хорошо отображает растерянность и волнение несчастного генерала, что я не могу удержаться от того, чтобы не привести его здесь. Вот его собственный рассказ.

«Вчера, 24-го вандемьера (16 октября), Император пригласил меня в свой кабинет. Он поручил мне отправиться в Ульм и уговорить генерала Мака сдаться в течение пяти дней, может шести, если попросит, и других указаний у меня не было. Ночь была темна, разразилась страшная буря, а дождь хлестал толстыми струями, а мне пришлось следовать по проселочным дорогам и избегать трясин, в которых и человек, и лошадь и миссия, наверняка нашли бы свой несвоевременный конец. Я почти добрался до ворот города, но по дороге не встретил ни одного нашего поста. Ни одного человека, все – часовые, конные патрули, охранники, – все попрятались. Даже артиллерийские парки были покинуты, ни костров, ни звезд, – абсолютно ничего не было видно. В поисках генерала я блуждал около трех часов. Я побывал в нескольких деревнях и опросил всех встреченных по пути, но никто мне ничего определенного сказать не мог.

В конце концов, я наткнулся на трубача-артиллериста, – под зарядным ящиком, наполовину погребенного в грязи и полумертвого от холода. Мы подошли к укреплениям Ульма. Нас, конечно же, ждали, ибо мсье де Латур, очень хорошо говоривший по-французски офицер, вышел ко мне по первому же вызову. Он завязал мне глаза и помог перелезть через бруствер. Я заметил своему провожатому, что темень такая, что в повязке надобности нет, но он ответил, что таков порядок и нарушить его никак нельзя. Прошли мы, как мне показалось, немало. Я вступил с ним в разговор, я хотел знать, сколько в городе солдат. Я спросил его, далеко ли еще до дома генерала Мака и эрцгерцога.

– О, нисколько, в паре шагов, – ответил мой проводник. Я предположил, что в Ульме собрались все остатки австрийской армии, и последующий разговор подтвердил эту догадку. Наконец мы добрались до постоялого двора, где проживал главнокомандующий. Пожилой человек, высокого роста, лицо бледное, но очень живое и выразительное. Он очень волновался и из всех сил старался скрыть это волнение. После обмена несколькими любезностями я назвал ему свое имя, а затем, перейдя к сути своей миссии, я сообщил ему, что Император послал меня для того, чтобы предложить ему сдаться и согласовать условия капитуляции. Эти слова явно оскорбили его, поначалу он, похоже, не хотел слушать меня дальше, но я настоял на том, чтобы быть услышанным. Я заметил, что, судя по увиденному, я, так же, как и Император, могу предположить, что он понимает, в каком он положении. В ответ он резко ответил, что вскоре оно изменится, поскольку к нему на помощь идет русская армия, и, попав между двух огней, нам самим придется капитулировать. Я же ответил, что в его нынешнем состоянии неудивительно, что он не знает о том, что происходит в Германии, и все же я сообщил ему, что маршал Бернадот сейчас хозяин Ингольштадта и Мюнхена, а возле Инна, где русские еще никак не проявили себя, стоят его аванпосты.

«Я был бы величайшим из глупцов, – сердито воскликнул генерал Мак, – если бы не имел проверенных данных о том, что русские сейчас находятся в Дахау! Или вы думаете, что меня обманули? Я, что, ребенок, по-вашему? Нет, мсье де Сегюр, если я не получу помощи в течение восьми дней, только тогда я соглашусь сдать свою крепость при условии, что мои солдаты будут считаться военнопленными, а мои офицеры отпущены под честное слово. Через восемь дней я получу помощь, и я исполню свой долг. Да, я получу помощь, я уверен!» «Позвольте мне напомнить вам, генерал, что в наших руках не только Дахау, но и Мюнхен. И если уж на то пошло, если ваши неверные данные правдивы и русские в самом деле в Дахау, и за пять дней они успеют продвинуться и атаковать нас, то эти пять дней Его Величество хочет подарить вам». «Нет, мсье, – ответил маршал, – я требую восемь дней. Других предложений я слушать не буду. У меня должно быть восемь дней, ибо это время обусловлено моими обязательствами». «В таком случае, – продолжал я, – вся сложность заключается в том, чтобы определить разницу между пятью и восемью днями. Но я не понимаю, почему ваше превосходительство придает этому вопросу такое большое значение, когда он видит перед собой Императора во главе 100 000 человек, а корпусам маршала Бернадота и генерала Мармона вполне достаточно трех дней для задержания русских, как бы далеко они не находились». «Русские в Дахау, – повторил генерал Мак. «Что ж, барон, пусть будет по-вашему! Но будь они даже в Аугсбурге, нам все равно нужно прийти к соглашению с вами. Не принуждайте нас брать Ульм штурмом, ибо тогда, вместо пятидневного ожидания, Император потратит только одно утро, чтобы сделать эту работу». «Ах, мсье, – ответил командующий, – не думайте, что пятнадцать тысяч человек так легко сдадутся. Этот штурм дорого обойдется вам». «Возможно, в несколько сотен человек, – ответил я, – и к тому же вся Германия будет упрекать вас за потерю вашей армии и разрушение Ульма, короче говоря, желая не допустить всех этих ужасов, Его Величество прислал меня, чтобы передать вам его предложение». «Скажите лучше, десять тысяч! – воскликнул маршал. – Сила Ульма общеизвестна». «Он стоит в окружении занятых нами высот». – «Полно, мсье, невозможно, чтобы вы не знали о силе Ульма!» – «Конечно, нет, маршал, и теперь я могу ее еще лучше оценить, сейчас, находясь за стенами этого города». «В таком случае, мсье, – продолжил несчастный генерал, – вы видите, что люди будут стоять до последнего, если ваш Император не даст им восьми дней. Я продержусь. В Ульме есть 3000, которыми, вместо того, чтобы сдаться, мы будем питаться с тем же удовольствием, что и вы, будь вы на нашем месте. «Три тысячи лошадей!» – воскликнул я. – Увы, маршал! Вы все же обязаны еще раз подумать о столь ничтожной разнице, прежде чем решить прибегнуть к такому жалкому ресурсу».

Со всей серьезностью маршал заверил меня, что у него есть провизии на десять дней, но я не верил в это. Приближался рассвет, но переговоры не продвинулись ни на шаг. Я мог предложить ему только шесть дней, но генерал Мак так упорно настаивал на восьми, что я заключил бы этот договор, если бы разница даже в один день не была бы так принципиальна. Но я не стал рисковать и, поднявшись, чтобы удалиться, я сказал, что согласно полученным указаниям, я должен вернуться до утра и в случае отклонения моего предложения, передать маршалу Нею приказ о начале атаки. Здесь генерал Мак пожаловался на жестокость, проявленную маршалом в отношении одного из его парламентариев, чье послание он просто отказался выслушать. Воспользовавшись этим фактом, я отметил, что по нраву своему маршал стремителен, нетерпелив и несдержан, что командуя самым многочисленным и ближе всех остальных отстоящим от города корпусом, он с нетерпением ждет приказа о начале штурма, который я должен буду ему передать после моего отъезда из Ульма. Но старый генерал не испугался, он настаивал на том, чтобы ему дали восемь дней, прося меня передать это предложение Императору.

Бедный генерал Мак был почти готов согласиться со своей собственной гибелью, а значит и гибелью Австрии. Но, несмотря на всю отчаянность своего положения, будучи охваченным невероятной тревогой, он все же не уступил – он был хладнокровен, здравомыслящ и самым живым образом держал дискуссию, защищая то единственное, что он мог защитить, а именно время. Он стремился задержать падение Австрии, которого он сам был причиной, и хотел выгадать лишь несколько дней для подготовки, и даже проиграв, он по-прежнему боролся за нее. Будучи по характеру своему больше политиком, чем солдатом, как обладатель власти, он был хитер и коварен, но среди догадок и неизвестности – в полном смущении и растерянности.

25-го числа, около девяти часов утра, прибыв к Императору в аббатство Эльхинген, я рассказал ему о результатах переговоров. Он, похоже, был удовлетворен и я ушел. Однако он пожелал, чтобы я снова зашел к нему, но поскольку я пришел не сразу, он послал ко мне маршала Бертье с письменным изложением предложений, которые, как он хотел, чтобы я уговорил генерала Мака подписать немедленно. Император предоставил австрийскому генералу восемь дней, начиная с 23-го, – первого дня блокады, – а потому число дней и в самом деле сократилось до шести, кои я и мог бы предложить с самого начала, но согласия на то я не имел.

Однако в случае повторного отказа я получил разрешение на восемь дней – с 25-го числа, – и, таким образом, Император все равно бы выиграл один день. Он хотел очень быстро войти в Ульм, чтобы укрепить свою славную победу быстротой, а потом добраться до Вены прежде, чем город оправится от удара и русская армия начнет что-либо предпринимать. В конце концов, у нас начала заканчиваться провизия, и это тоже оказало влияние на наши действия.

Маршал Бертье сообщил мне, что он начнет движение к городу, и что, если условия будут приняты, он будет очень рад, если я позабочусь о его прибытии.

Я вернулся в Ульм около полудня, все меры предосторожности, которые были приняты во время моего прошлого визита, повторились снова, но на этот раз я встретился с генералом Маком у ворот города. Я передал ему ультиматум Императора, и он ушел, чтобы обсудить его с несколькими своими генералами, среди которых я заметил принца Лихтенштейна и генералов Кленау и Дьюлаи. Примерно через четверть часа он вернулся и снова, – по поводу даты, – вступил со мной в дискуссию. Он не совсем правильно понял определенный пункт в этих изложенных письменно предложениях, и это заставило его поверить в то, что он получит перемирие на целых восемь дней, считая с 25-го. Охваченный невероятной радостью, он воскликнул: «Мсье де Сегюр! Мой дорогой мсье де Сегюр! Я полагался на щедрость Императора, и я не обманулся. Сообщите маршалу Бертье о моем глубоком уважении. Скажите Императору, что у меня есть лишь несколько незначительных замечаний, и что я подпишу доставленные вами предложения. Но сообщите Его Величеству, что маршал Ней очень плохо отнесся ко мне, – самым неуважительным образом. Заверьте Императора, что я надеюсь на его великодушие». Затем, с особой теплотой, он добавил: «Мсье де Сегюр, я очень уважаю вас и ваше мнение. Я хочу, чтобы вы увидели этот подписанный мной документ, чтобы вы убедились, что моя решимость неизменна». Произнеся это, он развернул лист бумаги, на котором было написано следующее: «Восемь дней или смерть!» Подпись – «Мак».

Я был поражен той радостью, которая сияла на его лице. Я был поражен тем, что он – словно ребенок – радуется столь пустячному соглашению. В час полного крушения, настолько значительном, я был ошеломлен тем, что этот несчастный генерал искренне верил, что та хрупкая соломинка, в которую он вцепился, спасет его репутацию, честь его армии и обеспечит безопасность Австрии! Схватив мою руку, он горячо пожал ее и позволил мне выйти из Ульма без повязки на глазах, а потом разрешил мне ввести маршала Бертье в крепость без соблюдения обычных формальностей, короче говоря, он был в полном восторге. В присутствии маршала Бертье он снова заговорил о датах. Я объяснил случившийся казус, и дело было отправлено Императору. Утром генерал уверял меня, что у него провизии на десять дней, но я уже намекнул Его Величеству, что мне так не кажется, что, действительно, оказалось именно так, поскольку в тот же день он попросил разрешения для завоза в крепость дополнительного провианта.

Мак, видя, как повернулось дело, вообразив, что вернувшись в Ульм и оставшись в нем, он, привлекши внимание Императора, задержит его, таким образом, обеспечив отход своих других корпусов иными дорогами. Он считал, что он жертвует собой, и эта идея придавала ему мужества. Когда я начинал наши переговоры с ним, он полагал, что наша армия стоит перед Ульмом и не может двигаться. Он уговорил эрцгерцога и Вернека тайно покинуть город. Одна дивизия попыталась уйти в Мемминген, а другие в Тирольские горы, но каждая из них либо была превращена в пленников, либо находилась в состоянии готовности стать таковыми.

Когда 27-го числа генерал Мак пришел на встречу с Императором в Эльхинген, все его иллюзии развеялись.

Его Величество, чтобы убедить его в бессмысленности попытки задержать нас возле Ульма, описал ему все ужасы его положения. Он рассказал ему о наших успехах на всех фронтах, а кроме того, сообщил ему, что корпус Вернека, вся его артиллерия и восьмеро его генералов сдались, что сам эрцгерцог в очень незавидном положении, а от русских никаких вестей. Все эти новости словно молния поразили главнокомандующего, силы покинули его, и чтобы не упасть ему пришлось прислониться к стене. Непосильное бремя стольких несчастий сломило его. Он признал свое поражение и откровенно сообщил, что провизии в Ульме нет, что вместо 15 000 солдат у него имелось 24 000 способных сражаться и 3000 раненых, но все они в глубочайшем замешательстве и с каждым мгновением их шансы выжить становятся все призрачней. Он добавил, что уверен в том, что надеяться больше не на что, посему он согласен сдать Ульм на следующий день (28-го) в три часа дня.

Покинув Его Величество, и увидев некоторых наших офицеров, он сказал – я лично слышал его слова: «Так обидно слыть неудачником в умах стольких храбрых офицеров. Но у меня в кармане лежит мое, собственноручно написанное и заверенное мною заявление, в котором я отказываюсь распустить свою армию, но командовал не я, а эрцгерцог Иоанн». Очень возможно, что Мак подчинился только по принуждению и с большой неохотой.

23-го числа 33 000 сдавшихся австрийцев продефилировали перед Императором. Пехотинцы бросали ружья на обочину, кавалеристы спешивались, клали оружие, а потом продолжали свой путь пешком, ведя своих лошадей к нашим кавалеристам. Сдавая оружие, солдаты кричали: «Vive L'Empereur!» Мак тоже присутствовал при этом, и тем офицерам, которые, не зная, кто он такой, обращались к нему, он говорил: «Перед вами несчастный Мак!»»

Как и генералы Мутон и Бертран, я тоже был в Эльхингене, когда для того, чтобы выразить уважение к Наполеону, туда прибыл Мак. «Тешу себя мыслью, господа, – сказал он нам, проходя через комнату дежурного адъютанта, – что вы не перестаете считать меня храбрым человеком оттого, что мне пришлось уступить такой силе: трудно противостоять маневрам вашего Императора, его планы уничтожили меня».

Наполеон, который был вне себя от радости от такого успеха, послал генерала Бертрана в Ульм проверить состояние находившейся в нем армии. Вернувшись, тот сообщил, что в городе была 21 000 человек. Император никак не мог поверить в это. «Вы говорите с ними на одном языке, – сказал он мне, – пойдите и узнайте правду». Я поехал в Ульм. Я опросил командиров корпусов, генералов и солдат, и из собранной таким образом информации, я узнал, что гарнизон состоял из 26 000 боеспособных мужчин. Услышав это, Наполеон сказал: «Я, должно быть, сошел с ума, такого быть не может». Тем не менее, когда армия дефилировала перед нами, ее численность составляла, как утверждал мсье де Сегюр, 33 000 человек и 19 генералов, кавалерия и артиллерия были в превосходной форме.

ГЛАВА VII

Запереть в Ульме все австрийские войска нам не удалось. Вернек убежал в сторону Хайденхайма, эрцгерцог последовал за ним. Оба они пытались спастись бегством, но Судьба уже вынесла свой приговор, и оспорить его никто не в состоянии. Глухой ночью, узнав, что они идут к Альбеку, Наполеон немедленно вызвал Великого Герцога. «Из города, – сказал он, – сбежала одна из дивизий. Она угрожает нашим тылам. Преследуйте, нагоните и уничтожьте ее, – никто не должен уйти». Дождь лил страшный, дороги были в ужасном состоянии, но ради триумфа победы об усталости и опасности никто не думал. Мы шли вперед и думали только о победе. Догнав врага, Мюрат атаковал его и погнал дальше. В своем полете он отстоял от него не более чем на два лье и не давал ему ни секунды на передышку. Беглецы заняли Хербрехтинген, вместе с его пушками. Наступила ночь, наши лошади совершенно выдохлись, мы остановились. В 9 часов рассвело. Затем мы пошли дальше, наша атака продолжалась – город, пушки, боеприпасы – захвачено было все. Генерал Одонел пытался со своим арьергардом защитить свои позиции, но будучи замеченным одним из наших квартирмейстеров, был им ранен и взят в плен. Была уже полночь, забыв об усталости, наши войска продолжали свой триумфальный бросок.