скачать книгу бесплатно
Умываться солдаты ходили к соседям из ТЭЧ. Офицерам по утрам поливали из чайника. Мне это не понравилось, и на следующий день, найдя на свалке пятилитровую жестяную банку, длинную шпильку с резьбой, я соорудил добрый старый рукомойник. Сосковый Мойдодыр. (Кстати, лет до тридцати я считал, что слово «Мойдодыр» – имя произвольное, и не додумывался делить его на составные части.) Грязную воду, правда, пришлось выносить со двора. Стока не было. Сортир тоже располагался метрах в пятидесяти. Но здесь мне жить...
«В армии можно служить в газете или в особом отделе» – эту историческую фразу я услышал от капитана Тараненко, редактора белоцерковской дивизионки. Сам он окончил танковое училище. Впрочем, для военных газет всех рангов журналисты с командирским образованием не были редкостью.
В Советской армии и Военно-морском флоте к началу восьмидесятых годов было около ста пятидесяти действующих дивизионных, бригадных, базовых и крейсерских газет. Многотиражек. От Кубы до Шпицбергена. Для них была строго установлена периодичность, формат, тираж, технология печати. Начиная со времен Буденного и Ворошилова, вся жизнь этих печатных придатков политических отделов регламентировалась огромным количеством неустаревающих приказов и директив. Кроме того, в кадрированных дивизиях эти «окопные правды» находились в анабиозе, периодически просыпаясь во время мобилизационных мероприятий. И тогда сотрудники районных газет, офицеры запаса и военнообязанные типографские спецы, приписанные к дивизиям, выпускали один-два номера, доказывая, что «если завтра война», то газета займет свое законное место в боевых порядках, рядом с тыловым пунктом управления.
Оборудование типографии, казалось, не изменилось со времен подпольных типографий большевиков. Ручной набор, тигельная печатная машина, которую можно было при необходимости запустить в работу при помощи ножного привода, и прочий свинцово-чугунный хлам. Прогресс обозначался наличием очень капризных линотипов (строкоотливных машин) «Н-12» и ЭГЦ – электронно-гравировальных центров. О последних скажу особо. В конце 50-х годов они были изобретены в Одессе. Там и производились. В Одессе электронное гравирование получалось. А вот в армейских условиях выходила полная херня. Аппараты ломались и восстановлению не подлежали. Но факт наличия такого аппарата в редакции позволял отделам технических средств политуправлений запрещать расходы на изготовление клише методом цинкографии.
К середине 60-х годов появилось чудо военно-полиграфической мысли – БПК (бесшрифтовые полиграфические комплекты). Здесь оригинал-макет набирался на хитроумной печатной машинке с угольной лентой, а затем переснимался на селеновую пластину, с которой изображение переносилось на офсетную фольгу. Все было сверхзамудонским, кроме печатной офсетной машины – «Ромайор». Но они-то выпускались в Чехословакии. Вот на таком БПК и покоилась полиграфическая база «За честь Родины».
На кой, скажите, солдату была эта самая «За честь Родины»? Про то, что он служит в Афганистане, писать нельзя. Что ранен – нельзя. Что отбился на дороге от «духов» и спас товарища, вывел из-под огня машину – нельзя. Убитого помянуть нельзя.
А что можно? Боевая учеба и караульная служба в Н-ской части. Как в лицо не плевали, не знаю. Вежливые были тогда люди, понимающие. Поэтому я больше снимал, чем расспрашивал. А подарить солдату или офицеру фотографию в тех условиях – большое дело.
Газета наша была слепая, на желтой ломкой бумаге. Даже для сортира не годилась. Там в ход шли «Красная Звезда», «Правда» и окружная газета «Фрунзевец». Бумага хорошая, но поскольку в Ташкенте, где они печатались, краски на основе газовой сажи не жалели, то весь контингент на этом основании можно было назвать «черножопым».
Меня много раз спрашивали, совершенно серьезно, о наличии свинца в типографской краске на предмет безопасности заднего прохода. Приходилось тактично объяснять, что в выхлопных газах БМП того же свинца, да в еще более опасной форме, куда больше. Надо было отстаивать честь профессии!
А относительно правды об Афганистане – окружная и центральные газеты писали не больше нашего, а брехали неизмеримо больше. О телевидении и радио не говорю. Ими задницу не подотрешь, но, по всем понятиям, стоило бы!
Помню случай, когда под Багланом летом 1981 года заливались кровью роты 149-го гвардейского мотострелкового полка и долина была затянута дымом залпов, пожаров и взрывов, «Маяк» вышел в эфир: «В афганской провинции Баглан проходит комсомольский субботник. Члены Демократической организации молодежи Афганистана приводят в порядок улицы провинциального центра, сажают деревья. В субботнике принимают участие воины Ограниченного контингента советских войск». Солдат-десантник из 56-й ДШБ, слушавший вместе со мной новости, мрачно сказал: «У них – другой Афган...»
В нашем Афгане, на соседней горке, ночью «духи», прорываясь в горы, отправили к Аллаху взвод молодых солдат. В нашем Афгане били часами, не переставая, самоходные орудия – «Гвоздики» и кассетные минометы – «Васильки», танки и БМП. Так, что краска пузырилась на стволах. Но не буду забегать вперед... А главное, чтобы на «нетленку» – не тянуло. В моих «афганских кишках» – пленках не было патетики, упоения боем.
Война вообще очень буднично и грустно выглядит на черно-белых снимках. Особенно когда снимаешь «ФЭДом», чей объектив был сродни микротому, особой бритве для тонких срезов тканей.
Офицер-любитель
Редакция «За честь Родины» создавалась в январе – феврале 1980 года, когда 201-я Гатчинская Краснознаменная (позже она станет дважды Краснознаменной) мотострелковая дивизия разворачивалась под Термезом для входа в Афганистан. История с дивизией обошлась по справедливости. 201-я завершила ввод войск 14 февраля 1980 года и последней же, 15 февраля 1989-го, вышла из Афганистана, вынося на себе бремя славы последнего командарма 40-й общевойсковой армии.
Поскольку действующей газеты в кадрированной дивизии не было, состав редакции набирали в добровольном порядке из числа политработников. Редактором был назначен пропагандист полка старший лейтенант Николай Бурбыга, ответственным секретарем – замполит (может быть, и ошибаюсь) батальона Станислав Гончаренко, корреспондентом-организатором – замполит роты лейтенант Александр Краузе. Только советские офицеры могли работать в таком широком диапазоне. Да поставь их хоть на медицинский батальон, все одно – справились бы, в пределах армейских требований.
К моему появлению в редакции Краузе уже заменился в Союз, в окружную газету «Фрунзевец», Гончаренко должен был днями убыть к месту замены. А Бурбыга готовился к поступлению в Военно-политическую академию имени Ленина. И что его особенно волновало – на редакционный факультет. Ему бы, конечно, было привычней на тот, где гранили замполитов полков. Но звание редактора обязывало. О Бурбыге я еще вспомню не раз. А вот Гончаренко мелькнул в памяти отстраненностью, угрюмостью, постоянным перекладыванием чемодана и уходом за редеющими волосами с помощью разных пахучих масляных протираний. Я, изрядно полысевший к 30 годам, огорчил его утверждением, что раннее облысение (вне болезней, контактов с радиоактивными материалами и СВЧ) носит генетический характер и необратимо. Мое утешение, что быстро лысеющие субъекты с повышенной потливостью ног обладают высокой половой потенцией, видимо, его не ободрило.
А вот и первый снимок Игоря Махно. Корреспондента-организатора, который прибыл в редакцию в январе. Игорь сидит с озабоченным видом за секретарским столом. В руках ножницы и полоска бумаги. Верстка шла путем выклеивания макета.
Большинство писем, которые получал из дома Игорь, несли отметку: «Поступило в поврежденном виде». Они усердно вскрывались и читались органами. А как еще было поступать цензорам и прочим, если на конверте стояло «в/ч пп 08224 «Р» И. Махно... От... Махно». Сразу про батьку Нестора вспоминали! Но о письмах, об Игорьке – друге боевом – позже и немало еще! А теперь о том, откуда знания анатомии, генетики, гистологии у ответственного секретаря дивизионной газеты.
На снимке в полный рост посреди пустынного шоссе стоит худой, выше среднего роста старший лейтенант в полевой фуражке, сапогах, танковой куртке. По бокам шоссе огромные сосны. Это я, Рамазанов Алескендер Энверович, 1950 г. р., лезгин, обр. высшее – Дагестанский сельскохозяйственный институт (зооинженерный факультет) в 1976 г., диплом с отличием. Военное образование – курсы офицеров запаса в 1971 г. при 43-й радиотехнической бригаде Бакинского округа ПВО.
Я всю жизнь мечтал работать с животными. Некоторым образом моя мечта сбылась с точностью до наоборот. «Животные» во власти и чинах плотно «работали» со мной на протяжении двух десятков армейских лет. Нет, людей добрых много было, но что ни начальник, то скотина. Но это законный вариант в любой армии.
Офицером запаса я стал еще при прохождении срочной службы. Отчего не узнать что-то новое, не покрутиться среди счастливых, кому служить один год, студентов вузов, не имевших военных кафедр. Из них за три месяца до окончания срока службы делали офицеров запаса – младших лейтенантов.
Из кабинетов политотдела 43-й радиотехнической бригады, где я мыл полы в должности инструктора по комсомольской работе, я был командирован в Кизил-Арват. В десятке километров от этого города в такырной пустыне стоял, буквально врастая в землю, радиотехнический батальон. Вот здесь я и стал офицером запаса, по дембелю получив вместо военного билета узкую полоску бумаги странного содержания: «Временное удостоверение офицера запаса. Воинское звание: без звания...»
Затем моя любовь к погонам вылилась во второй призыв, после окончания института, на два года замполитом роты в железнодорожные войска, а потом... хобби стало профессией. Но своим коренным сельскохозяйственным образованием я всегда гордился. Оно было глубоким и крепким.
Разрази меня гром, но я не могу сказать, почему я пошел в Афганистан 31 года от роду. Да это и не вопрос. А вот вопрос: если бы я попал в Афганистан 18-летним пацаном, сумел бы выдержать ту долю солдатскую? Опасность, страх, полуголодное, грязное существование, унижение, соблазн «оттянуться» с помощью наркотиков?
И через двадцать лет, и до конца жизни я не смогу сказать по этому поводу ни да, ни нет. Я не трусил, бывал почаще многих в боевых ситуациях, мне не стыдно за свои ордена. Не боялся лишений, но ведь всегда мог потратить на еду и свои деньги, и найти баню. Мог пойти в «дело», мог не пойти. Мог переспать с женщиной, пусть даже и за умеренную плату. Поездка в Союз не была для меня особой проблемой. И потом, мне был 31 год. Срочная действительная служба, какой-никакой жизненный опыт. А солдат? Мальчишка, которого после двух месяцев хозяйственных работ в Термезе (Кушке, Мары, Иолотани и др.) бросали в Афганистан – грязного, завшивленного, в драном обмундировании. Ему было каково? Вот поэтому, и еще по многому другому, не могу я дать определенного ответа на вышеизложенный вопрос. Впрочем, ведь меня никто не спрашивал. Это я сам придумал такой тест.
О местности, о нравах
В отрочестве, помню, мне запала в душу теория о том, что характер народа, нации во многом определяют географические условия. Это много позже до меня дошло, что книжные знания о народах – якорная цепь заблуждений. Якорная в смысле крепости звеньев и крюков, которыми слова цепляются за память.
Так вот: афганцам, с которыми довелось общаться, было совершенно наплевать на столь важные для нас названия горных вершин, перевалов, дорог. Черная гора, Белая гора, а с другой стороны хребта белое – черное, а черное – белое. Но вот речные долины они знали хорошо, как и названия кишлаков. Здесь разнобоя не было. Горные тропы для них были неведомы. Разве что старики смутно вспоминали особенности караванных путей.
Было ясно одно: стоим у отрогов Гиндукуша, в его восточной, не самой высокой части. На запад тянулись Кох-и-Баба, Банд-и-Туркестан и Сефид-Кух, но это уже к Ирану и Туркмении. Афганцы боялись гор и старых троп через перевалы. Бормотали, что душманы именно там. Причем во всех горах сразу.
Я эту священную горную боязнь узнал еще в Дагестане. Шайтан, Иблис, девы жили в горах. Там же обитали снежные черви. «Старый снег портится, в нем заводятся черви», – вполне серьезно убеждал меня в горном селении ученик выпускного класса, впоследствии успешно сдавший вступительные экзамены на математический факультет Дагестанского университета.
Дивизия стояла в речных долинах Амударьи и ее притоков. Лето удушливое и бесконечное. Хороши были весна и осень, но очень уж коротки. А зима – хреновая. Морозная, а чаще пронизанная ледяной сыростью.
На полях – ячмень, рис, пшеница, конопля, опийный мак. Реже кукуруза, бахчевые культуры. Хорошие, ухоженные виноградники и скудные фруктовые посадки – урюк, гранаты, яблоки. Много ореховых деревьев. Хлопок. В дело у крестьян шел речной тростник, его использовали для возведения заборов, хозяйственных построек и плетения циновок, которыми подбивали потолки и устилали полы в глинобитных домах.
Из всего, что я узнавал об афганцах, складывалось следующее впечатление: жестоки, скрытны, вероломны. Особых предрассудков не имеют. Таджики, как истинные евреи мусульманского Востока, традиционно были скаредны и хитры. Узбеки себе на уме и крайне недоверчивы. Туркмены, те близко нас не подпускали.
Древний образ жизни, включая обработку земли деревянной сохой, обмолот цепами и пр., был обычным в кишлаках и успешно сочетался с японскими грузовиками, антибиотиками и двухкассетными магнитофонами.
И еще я почувствовал святую ненависть детей разных народов в Афганистане друг к другу. Это обстоятельство удачно использовала центральная власть при формировании карательных отрядов. Вот так и надо воевать в горах!
Пуштуны иногда осторожно говорили о том, что они потомки главнокомандующего войсками Сулейман ибн Дуда (мир с ними обоими!) некоего Забора Аврана (в канонических текстах Священного Писания похожего имени я не обнаружил).
Конечно, конечно! Памирцы, те и по сей день числят себя потомками Искандера Зулькарнайна – Александра Македонского.
Да и что за народ без мифа – истинного, нетленного богатства народа? Вера – спасение личное. Миф – защитник нации.
Хотите изменить народ?
Уничтожьте миф!
Правда, это не так просто. Чаще – мифы переживают своих создателей и носителей и ласково прилипают к новым живым телам.
Кундуз-Южный
Секретарская работа в газете предполагает наличие чугунной задницы. А корреспондента – ноги кормят. Видя, как я перебираю выданные автомат, пистолет Макарова, подгоняю ремни и застежки на подсумках, нашиваю карманчики для блокнота, пленок и индивидуального пакета, редактор не выдержал:
– Саня, тебе ведь не особо ездить придется. Твое дело – макет, вычитка, общее состояние... Да и мне месяц остается. Ухожу ведь без замены. Какое-то время исполнять обязанности редактора будешь...
– Владимыч, а если мы с Махно поменяемся ролями. Я писать буду, а он пусть секретарит?
Редактор неожиданно легко согласился на такой вариант.
– В нашей кухне, сам знаешь, политотдел не очень-то разбирается. К тому же у Игоря жена на седьмом месяце...
Махно тоже против такого расклада не протестовал. Он не был в особом восторге от этих утомительных, небезопасных вояжей. Но никогда я бы не подумал обвинить его в слабости духа. Через год за совершенно конкретное участие в боевой работе я составил и подписал ему наградной лист на медаль «За боевые заслуги». И он получил свою награду.
Но комфорт любил, это было. А главное – с юмором был парень. Да и по природе – усидчив. Хорошая профессиональная подготовка – выпускник Львовского военно-политического училища – единственного в стране, готовившего журналистов для всех видов Вооруженных сил.
На пленке, все же частично изгрызенной афганскими мухами, запечатлена группа солдат, держащих в руках газеты «Фрунзевец» и «Красная Звезда». Лица у всех такие натужные, будто они опились настоя янтака – верблюжьей колючки – и теперь коллективно страдают от сурового запора. Фоном служит палатка с табличкой: «Ленинская комната». Входить в нее не рекомендовалось, ибо днем она напоминала сауну, а вечером в ней не было света, да вдобавок ко всему на дощатом полу масляными красками была изображена панорама Кремля.
«А что в нее заходить? – гоготнул огромный, как медведь, командир роты, выпускник московского ВОКУ. – У нас на полигоне в Наре их просто проверяющим показывали. Красиво, да?»
Половина пленки истрачена на какие-то местные унылые пейзажи, крупные и средние планы на взлетно-посадочной полосе. Вот группа офицеров и женщин в джинсах и обтягивающих кофточках («батниках»), сгорбившись, влезает на рампу «Ан-26». Парашютные сумки, чемоданы. Я привыкаю к режимам съемки в разное время суток, при разном освещении. Экспонометром не баловался. Не на курорте! А земля здесь давала мощный отраженный свет. К тому же резко поменялись режимы проявки и печати. Пришлось составлять «тропические» растворы. Для сушки пленок, чтобы не пудрила эмульсию вездесущая пыль, я сколотил деревянный бокс. Увеличитель – дрянь. УПА – портативный. Он прилагался к оборудованию типографии. Слава богу, реактивов, достаточно свежих, было много, в армейской упаковке, железных банках.
Несколько кадров «оружейной выставки». Автомат с откидным прикладом, калибр 7,62, пистолет Макарова, две ручные гранаты «РГД», подсумки. Это мое вооружение. Корреспондентский комплект.
К оружию я всегда относился с особым уважением. Всегда тянуло к стреляющему железу. В раннем детстве были деревянные мечи, луки, пращи, позже – ножи из обломков пил и ромбических напильников. Первый свой самопал (на местном наречии – «поджиг») я собрал в четвертом классе. И уже на летних каникулах, осатанев от страха и обиды, ткнул кургузый ствол в живот городскому «шмональщику». Ума хватило не чиркнуть коробком о запал. Но замухрышный, черный зверек из городских трущоб, за спиной которого кучковалась кодлянка, оцепенел. При выстреле в упор «поджиги», и на холостом заряде, разворачивали плоть, как добрый нож консервную банку.
Через два года, идя по стопам такого же, как и я, юного «Мосина – Калашникова», Владьки Склярова, в будущем опера угрозыска, я изготовил оружие под мелкокалиберный патрон. Устройство – гибрид детского пистолета и хорошо пригнанной системы ствол—боек—пружина, было испытано на задворках школы. В портфеле появилось щелевидное отверстие, а кусочек свинца застрял в середине учебника зоологии. Судьба спасала нас до времени от нарезного оружия. И хотя мы добросовестно пытались понять, как изготовить «винт» в домашних условиях, в книгах этот процесс не расписывался. Не то что теперь – хоть атомную бомбу на кухне варгань!
Автомат я менял дважды. Оружие в комендантской роте хреновое. Битое, грязное. Пистолет, первый, тоже пришлось вернуть. У него сам по себе «гулял» предохранитель, а на рукояти были странные глубокие царапины. Гвозди, что ли, забивали?
Гранат «РГД» и «Ф-1» в редакции было намного больше, чем у «матроса-партизана Железняка», когда «он шел на Одессу, а вышел к Херсону», если верить песне.
Все гранаты, запалы, патроны я взял «с новья». Хотя россыпи хватало. Но я-то знал, что чужое – не свое. И еще: если кто в чужой дом с оружием пришел, то его тем же и угостят. А задарма погибать не хотелось.
Вот на снимке грузят в «Ан-26Б» два деревянных параллелепипеда. Это «груз-200». Погибшие. Их расстреляли за 200 метров от боевого охранения на выносном посту из проезжающей «Тойоты». Ни «грузом-200», ни «300» (раненым) мне быть не хотелось. Думалось об удаче, славе, уважении. Потому и придирчиво относился к личному оружию.
То, что в Советской армии каждый сам за себя, особенно среди офицерского состава, я уже знал достаточно хорошо. «Каждый баран носит свои яйца» и «Кого е...т чужое горе» – эти конкретные пословицы были уже в чести.
По профессии своей я должен был многим интересоваться и уже знал из оперативных журналов политотдела, что в одной только 201-й мотострелковой без вести пропало к весне 1981 года восемнадцать солдат и сержантов. А когда в августе 1980 года под кишлаком Шаеста афганские партизаны расстреливали из засады разведроту, то в течение дня никто к ней на помощь не пришел. Погибло под перекрестным пулеметным огнем в тот день шестьдесят человек. Копии посмертных наградных листов – героев представили к великой комсомольской награде «Воинская доблесть» – пылились в редакции.
Я доводил до ума свой автомат, метал гранаты на стрельбище 149-го мотострелкового полка, где обучалась молодежь. Замполит полка подполковник Барышников и начальник штаба подполковник Тавровский только чертыхались по поводу подготовленности пополнения. Оказалось, что бойцы два месяца занимались под Термезом хозяйственными работами, а потом были переброшены в Афганистан. Тавровский и Барышников, предчувствуя великие беды, усилили огневую подготовку.
Вот их снимок: офицеры стоят у густо покрытой меловыми крестиками мишени. Оба отлично стреляли из личного оружия. В тот день удачливее оказался Барышников.
Через два месяца, летом 1981 года, подполковник Барышников запрыгнет в крайний вертолет, в сумерках уходящий к месту, где были окружены «духи», вместе с тем же молодняком.
Моджахеды, запертые в кишлаке, конечно, видели, кто прибыл последним, как неумело и нехотя окапывались эти солдаты, в большинстве – узбеки и азербайджанцы, и ночью пойдут на прорыв вместе с жителями кишлака. А что делать? К утру их бы превратили в кровавую кашу несколькими бомбоштурмовыми ударами и дождем из мин и безоткаток. Роту, с которой будет Барышников, выбьют с занимаемых позиций. Она не успеет израсходовать и половины боекомплекта. Раненых прикончат камнями. Такой будет цена хозяйственных работ за счет боевой подготовки.
А замполита найдут с тремя пулями: две в груди, одна в голове. Поговаривали, что третью, в висок, он пустил себе сам, чтобы не попасть в плен. Верю, поскольку такие офицеры, как Барышников, честь имели! В этом ночном разгроме выжил мой знакомый лейтенант. Чтобы не угодить к «духам», он просто бросился с крутого откоса во тьму. Утром его нашли у речушки, без сознания. В руке зажата граната «Ф-1», да так, что ее пришлось буквально отдирать. Кажется, потом он закончил свою карьеру в каком-то районном военкомате, по инвалидности.
Военная мысль
Из БМП выгружают хлеб, картонные коробки с тушенкой, рюкзаки с картошкой и луком... Фанерный щит с выгоревшей «Красной Звездой», а рядом скромный листик «За честь Родины» и два узбека, якобы впитывающие информацию... Полукольцо скамеечек вокруг снарядной гильзы – пепельницы: солдаты сидят, увлеченно рассматривая свежие газеты...
Голова механика-водителя в ребристом шлеме, взгляд устремлен в объектив, хорошо видна ямка на смотровой призме, сюда попала винтовочная пуля. На полмизинца выщерблено внутрь бронебойное стекло. Вот такие примерно снимки первого выезда на блокпосты.
Ко мне потихоньку привыкали в частях Кундуза-Южного – так неофициально именовалось место дислокации штаба, двух полков и спецчастей 201-й дивизии. Недоверчивость здесь была просто обычным отношением к новому человеку. Да ведь и было что беречь от чужого глаза. Как к корреспонденту, относились нормально. Основным источником информации были замполиты рот и батальонов, комсомольские работники – освобожденные. Их полагалось по одному на полк или отдельный батальон.
Контакты завязывались чаще на основе натурального обмена. Мне рассказывали о героях ратных будней. Я снимал, а затем приносил фотографии, делился с «политическими» казенной пленкой и листами стандартной бумаги (это был дефицит).
Ощущение от первой поездки по гарнизонам осталось тревожное. По многим признакам становилось понятно, что с наступлением темноты эти взводные опорные пункты охраняют всю ночь сами себя.
Когда выезжали из полка, суровый на вид капитан сказал: «Ты не высовывайся. Тут постреливают по дороге». А сам воссел на броню... Поболтавшись с полчаса в железном чреве вместе с консервами и буханками, на первой же остановке я вылез и, разминаясь, спросил его: «А ты почему наверху сидишь? Заговоренный?» Капитан откровенно сказал, что при подрыве или если гранату кумулятивную влепят, на броне больше шансов остаться в живых. Так, подумалось мне, приказ велит одно, а жизнь диктует другое. А в целом личная пуля все же лучше коллективной могилы! И, сколько себя помню, нигде и никогда, ни при какой погоде больше в броне не сидел, если сохранялась опасность подрыва или обстрела из гранатометов. И правильно делал. Были случаи проверить...
Мелькали квадраты рисовых полей, перелески, выгоревшие холмы. Что думалось в тот первый день? Да то, что в грохоте железа никакой выстрел со стороны, метров с двадцати, уже слышен не будет. На дорожной насыпи мы как зайчики жестяные в тире. «Люби Родину – учись метко стрелять!» А то, что большинство глинобитных домов вдоль дороги было разрушено – неважно. На войне развалины – лучшая крепость!
Еще я подумал, что вот если здесь грохнут нас, то Героя Советского Союза мне явно не присвоят. Во-первых, в Афгане без году неделя, во-вторых, выехал без благословения высшего командования, а в-третьих – за что Героя?
Вновь утешился аргументом: еду по чужой земле с оружием, на «шайтан-арбе», так иногда афганцы-крестьяне называли боевую машину пехоты, а значит, и в меня имеют право стрелять хозяева здешних мест. Вон сколько по обочинам битой техники! А насчет банальных истин и афоризмов так скажу: они в суровых условиях помогают. Вроде проговорил что-то, и на душе легче стало.
В деревнях тех дома из глины...
Начальника политотдела за глаза звали Кабан, а иногда и Вепрь. Он был толстый, но не рыхлый, а такого сложения, что чувствовалась особая животная сила. Маленькие голубые глаза, лицо и шея покрыты медно-красным загаром. Отношения с ним складывались как песня!
В конце апреля по нашему телефону ТАИ, где нужно было полчаса крутить ручку, чтобы ответил коммутатор летчиков, а потом выпрашивать штаб дивизии, поступило распоряжение явиться к полковнику Игнатову. Начальник политотдела пребывал в хорошем расположении духа.
– Рамазанов, вот тут у меня стихи. Я написал. Посмотрите, может быть, опубликуете в своей газете...
– Конечно опубликуем, товарищ полковник!
Стихи были бесподобные! В них полковник рассказывал, обращаясь к сыну, что в Афгане «в деревнях тех дома из глины, живут там женщины, мужчины» и так далее. Что делать? Коля Бурбыга посоветовал печатать как есть. Я же уперся:
– Надо править.
– Ну-ну, – усмехнулся редактор, – только давай без меня.
Да, через неделю ему нужно было убывать в отпуск, а там и академия. С его отъездом была особая история – «спиртовый поход». Но сейчас речь о судьбе стихов начпо (на армейском жаргоне так называли начальников политотделов).
Поместил я изрядно поправленные, а кое-где и переписанные стихи Игнатова в первом, кажется, номере, где была указана моя фамилия как и. о. редактора. И ведь есть провидение! Утром откатал тираж – 1500 экземпляров, а ближе к обеду позвонил Игнатов:
– Ну, как там мои стихи?
– Готово, товарищ полковник!
В кабинете у Игнатова сидел незнакомый мне худой, лет пятидесяти полковник, с высоким лбом, роскошной русо-седой шевелюрой и профилем еще живого Николая Островского. Меня он приветствовал как коллегу и представился редактором газеты «Фрунзевец». Так я впервые увидел своего дорогого учителя и спасителя во многих суровых днях – полковника Стуловского Владислава Васильевича.
– Вот, Владислав, ты говорил, что мои стихи рано еще публиковать. А видишь, наша газета печатает. – Игнатов вздел очки.
– Ну, понимаешь, для окружной газеты они еще сыроваты, – добродушно сказал Стуловский.
Тут я увидел, как лицо начпо из медно-красного превращается в багрово-синее.
– Что это? – грозно-презрительно спросил Игнатов, отбрасывая газету. – Где мои стихи? Это не мои стихи!
Вепрь был взбешен, а я не настолько глуп, чтобы и дальше дразнить отца-политкомандира.
– Да это ошибочка вышла! Сейчас исправим. Контрольный экземпляр.
Кой хрен контрольный. Хорошо, еще тираж на почту не отдали да по ближним частям не разнесли. Десять килограммов бумаги псу под хвост.
Я, совсем не по-уставному, задом вымелся из кабинета. Через два часа Игнатов и Стуловский, уже изрядно подобревшие, рассматривали стихи в «основном» номере. Первый тираж, с моей правкой, я приказал пустить под нож, а потом отнести в ближайший сортир для использования по прямому назначению. Игнатов меня не ругал, он только буркнул что-то вроде: «Не своевольничай».
Было, как-то в запале он пару раз обозвал меня «мордой нерусской», но там я и сам был виноват. Ну не хотел отдавать в чужие руки набор слесарных инструментов и дрель. Так и загубили, сволочи! Инструменты в Афгане были дороги. Тем более что вокруг кипело строительство.
Как ни смешно это звучит сейчас, но на выжженном плато над малярийным Кундузом намечалось построить несколько пятиэтажек для проживания советских офицеров с семьями. Кстати, «куна», она же «квана», на дари и пушту означает – «жопа». Кундуз и был таким местом, хотя название у него, говорили, имело иные корни.
