За гранью разумного

скачать книгу бесплатно


Он очень злой и кричит, чтобы мы с мамой убирались прочь из его трейлера, потому что ему даже взглянуть на меня больно и противно. В глазах отца, я был словно плесень на дне кастрюли с испорченной вермишелью. Словно злокачественная опухоль или тошнотворный запах дохлятины под верандой. Это была его боль.

Еще, я вспомнил насмешки тех ребят. Один из них ударил меня в лицо. Я упал на землю и начал смеяться, потому что все начали смеяться. Я не мог понять, почему они меня бьют. Я сидел на земле и смеялся сквозь боль. Это была моя боль. Она пронзала меня иглами. Я помню кровь на рубашке и руках. Я думал, что это цена за дружбу. Но дружбы никакой и не было. Я понял это однажды, и это случилось там, в парке под мостом. Именно там, меня колотили и обворовывали.

В озлобленности этих подростков был виноват не я, были виноваты их родители. Их отцы, как и отец Вилли, (но по совместительству и мой тоже), топили свою никчёмную жизнь в выпивке, считали своих сыновей паршивцами и как только те попадались на глаза, лупили. Матерям лишь приходилось мириться с этим, терпеть и быть несчастными. И уповать на судьбу, что однажды, все изменится.

Возненавидевшие взрослых и их понятия, подростки, становились изгоями общества. Становились бичом города. Жили сами по себе. Бродили как стаи бездомных собак, и собирали металл и брезгливые взгляды. Именно такими ребятами были те, что избивали меня в лесу.

Когда я сидел на земле и, обливаясь кровью, смеялся, отщепенцы вдруг повскакивали на свои велосипеды, и умчались прочь из леса.

В тот момент, мне показалось, что я буквально провалился в прошлое Вилли. Воспоминания были настолько реалистичными, что я чувствовал сырость земли, на которой еще потом долго сидел, глядя вслед удаляющейся ораве на велосипедах. Я слышал тишину леса, нарушаемую лишь пением птиц в ветвях вековых деревьев и журчанием высыхающего ручья внизу оврага.

Стоя у зеркала, я понял почему я вдруг вспомнил все это. Это были воспоминания Вилли Дубиловича в чьем теле я сейчас нахожусь. Я на мгновение оказался в потайных уголках памяти Вилли. Там, где формировалась его психика. Там, где он не мог повлиять на события. Я вспомнил то, что Вилли Дубилович усердно пытался все эти годы забыть.

У меня появилась возможность почувствовать чужую боль, взглянуть на жизнь чужими глазами и возможно что-то исправить в своей.

Я все еще слышал смех тех ребят, когда Элайза Уорд произнесла:

– Ты самый красивый, Вилли. Мы тебя очень любим. Ты должен знать это.

Я вздрогнул и вернулся в реальность. Очертания леса, где я находился мгновением ранее, постепенно рассеялся. Я вновь оказался там, где и застыл – в ванной, у зеркала. Я не знаю сколько так простоял, глядя вглубь себя, но от того как сильно затекли мои ноги – думаю очень долго.

Женщина вошла в ванную и улыбнулась мне. Она была двоюродной старшей сестрой Вилли и по совместительству опекуном после того, как умерли родители. Также у Вилли была еще одна двоюродная сестра, младшая его на пять лет. Звали ее Эмма. Именно к ним меня привезла полиция.

Двухэтажный уютный домик на краю улицы. Приветливые соседи. Теплые объятия. Это все было замечательно. Но это было чужим. Принадлежало другому человеку. Я не имел на это право. Какой бы заботой меня не окружали Элайза и Эмма, я не мог оставаться в их доме. Я не мог так жить. Я не мог оставаться в шкуре умалишенного по имени Вилли Дубилович.

Элайза поцеловала меня в щеку, и я, как и прежде прихрамывая, вышел из ванной.

– Больше не огорчай нас, Вилли, – произнесла женщина мне вслед. – Не нужно делать так, чтобы мы волновались. Мы тебя любим.

Я ничего не ответил. Я не мог.

Теперь я должен спланировать побег из этого жуткого дома, где для меня сестры Уорд создали райские условия. Из дома, где стоит чихнуть и тебе вытрут губы. Мне было страшно находиться здесь. И чем скорее я выберусь отсюда, тем лучше.

Однако в свете последних событий, сделать это будет сложно. Женщины теперь стали более бдительными и изобретательными. Они не хотели допустить моего повторного столь внезапного исчезновения, поэтому все двери и окна, теперь запирались.

Наступил зефирный ад.

8

Прошла неделя с тех пор, как полиция привезла меня домой. Точнее это был дом Вилли, но не мой. Это был дом сестер Уорд – пожилых женщин помешанных на чистоте, перфекционизме и ковролине.

Но я по-прежнему находился вдали от своего дома. Вдали от своей жены. Я до сих пор не знал, как складывалась жизнь истинного Вилли и моей Элизабет. Уже миновала неделя. Целая неделя практического молчания. Я даже написать слова о помощи на листе бумаги не мог. Руки отказывались слушаться меня. Я брал карандаш, но все что из-под него выходило, казалось каракулями двухлетнего. Будто я сжимал карандаш пальцами ног. Я злостно сопел и отбрасывал карандаш в сторону. Затем, я поднимал карандаш с пола и снова пытался что-то написать. И снова безуспешно. Каракули да и только.

Вскоре я оставил эту идею. Ничего из этого не выйдет. Пальцы отказывались слушаться меня, точно импульсы, посланные к ним моим мозгом, не доходили и терялись по пути.

Я начал привыкать. Мне подтирали слюни. Попу. Готовили еду. Водили на мероприятия организованных специально для таких как я. Даже познакомили с Мэри Гарлоу. Это была сорокалетняя женщина аутист. Вроде симпатичная. Она меня обнимала, и я полюбил ее объятия. В ее нежных руках я готов был остаться навсегда. Но она совсем не умела целоваться. Я умел. Но бесчувственными, как после анестезии губами Дубиловича, это не получалось. Я не мог с ними совладать! Бедная женщина. Наш первый поцелуй, а я обслюнявил ей весь подбородок!

С ужасом, я начал понимать, что мое сознание притупляется! Становится туманным. Я пытался гнать эту вязкую ядовитую тишину из своей головы, и чтобы мои голосовые связки вовсе не атрофировались, я просто мычал. Ходил всюду и мычал.

Я вновь и вновь безуспешно возвращался к плану своего побега. План был прост, даже слишком. А задумал я следующее: Покинуть этот чертов дом и чем скорее, тем лучше! И неважно как, через дымоход или через дверную дырку для почты. Вот и все, что я задумал. Проще простого.

Казалось бы, какие сложности могут возникнуть при побеге из собственного дома? Никаких. Хочешь – беги. Только вот это было не так-то просто. Я всегда находился под присмотром.

Однажды, я нашел на ковре заколку для волос. Вы знаете, ее еще называют невидимки. Я спрятал ее во внутренний карман своих подштанников, но Элайза, пока я спал, отнесла их в подвал и постирала. Вряд ли она сделала это специально, потому что она не могла знать о заколке. И я лишился отмычки.

Однажды, я решил набрать номер службы спасения и сообщить им, что меня насильно удерживают взаперти, но сестры сменили пароль от стационарного телефона. Какой идиот вообще придумал пароль для стационарного телефона? Зачем?

Иногда я думал по ночам, что возможно ничего плохого в том, что меня контролируют нет, и вообще, может никто и не следит за мной. Возможно это лишь мания преследования. Как она там называется? А, вспомнил – паранойя!

Но это была не паранойя. За мной действительно следили. Я понял это случайно, когда однажды уронил вазу с цветами и среди осколков нашел маленькую скрытую камеру. Возмущению моему не было предела.

– Успокойся, Вилли. – Эмма положила мне на плечо руку и, поглаживая, рассказала: – Иногда, мы вынуждены обратится к наемным сиделкам и камера, нужна лишь для того, чтобы мы могли убедиться, что за тобой ухаживают надлежащим образом. Что тебя не обижают и вовремя кормят. Господи, милый, ты весь горишь. У тебя жар.

Мне казалось, что скрытые видео камеры повсюду! В семейных фотографиях на стенах, в глазу той старой фарфоровой куклы, что сидит в зале на камине, на веранде, в подвале и даже, в уборной.

Аккуратно ступая по выложенному в шахматном порядке черно-белому кафелю туалета, я поднимал голову и разглядывал каждый дюйм этого помещения. Видео камеры могли быть где угодно. Даже на рукоятке сливной кнопки унитаза. Непонятно, правда, зачем.

Я ощущал себя звездой телепроекта, с которого невозможно сбежать. На другом конце всех этих многочисленных видеокамер, транслирующих мою жизнь в прямом эфире, сидят телезрители и круглыми сутками наблюдают за мной. Для них – я крыса, стремящаяся сбежать из дома сестер Уорд как из крысоловки или тюрьмы, и наблюдать за этими безрезультатными попытками, им весело.

Я не мог самовольно выйти на улицу. Даже почту и ту, сестры забирали сами. Скорее всего, они опасались, что я могу обо всем рассказать почтальону, или, сбив его с ног, сбежать.

Я находился в кукольном домике, и, ступив за его пределы, рисковал упасть с края стола.

Вскоре, покидать этот дом стало для меня бессмысленной идеей. Я продолжал кричать внутри огромной свиной туши, но голос мой, теперь был практически беззвучным.

По ночам, я лежал в постели и глядел в потолок с проекцией галактики. Я, понурив голову, бродил среди звезд. Они уводили меня вглубь сознания Вилли. В самые страшные его уголки. Туда, где кровь от ужаса леденела в жилах.

Однажды, я поневоле вновь вернулся в тот парк, где сидел на земле с разбитым носом. Вопреки моим протестам реальность и воспоминания перемешивались, а я просто терялся в лабиринтах сознания больного Вилли Дубиловича. Сопротивляться было выше моих сил. Меня будто брала огромная рука великана и зашвыривала в параллельную вселенную, полную болью и страха, насмешек и обид, желаний и невозможностей.

И вновь я здесь.

Подростки смеются надо мной. У моих ног лежит мертвая птица. Странно, раньше я ее не замечал. Вспомнил! Я нашел ее со свернутым крылом и нес домой лечить. Отщепенцы отобрали птаху у меня и, размозжив ее голову камнем, бросили мне под ноги. Я стоял и смотрел как кровь птицы впитывается в землю. Еще мгновение назад она сидела в моей бейсболке. Она была жива. Птица ждала спасения, которого не получит.

9

– Всыпь ему, Дэйв! – крикнул один из ребят, и я не заметил, как оказался в нокдауне. – Получай, идиот!

Я лежал на спине и не мог понять, чем насалил этим ребятам. Чем вообще может не угодить умственно отсталый? Своей бескорыстностью? Нежеланием унизить вас или затушить о вас окурок?

Удар был настолько сильным, что мне показалось будто меня снес поезд. Кроны деревьев все еще кружились надо мной, когда я пытался подняться. От сильного головокружения меня затошнило. Я сел и рубашку оросила кровь. Она полилась из онемевшего от удара носа будто из открытого крана. На правой ноге не было кеда. Он слетел при падении и исчез в кустах.

Ко мне подсел тот парень, который добил раненную птицу и скомандовал здоровяку врезать мне. Звали его Уилл Фаррел. Этот человек еще много натворил плохого, прежде чем дробилка для щепы избавила общество от него. Джинсовая куртка Фаррела была обклеена нашивками с черепами, а кисти рук – обожжены сигаретными окурками отцом-садистом.

– Нам просто нехрен делать, – сказал Уилл, и все рассмеялись. И я тоже. Мне не было смешно. Но меня переполняло счастье. Не знаю почему, но я был счастлив, будто я весело провожу время в компании лучших друзей. Нам весело. Мы дурачимся. – Почему ты смеешься, придурошный? У тебя есть деньги?

Я ничего не ответил. Я не мог. Я смеялся.

Затем подростки стали искать в моих карманах деньги. У меня денег не было.

– Валим! – скомандовал один из парней, тот кто прикарманил мое увеличительное стекло. – Он ненормальный!

Ребята похватали свои велосипеды и удрали будто за ними мчалось огромное мерзкое существо или в край обезумевший маньяк.

Я знал, что это не игра, а маленький Вилли нет. Он все еще сидел рядом с мертвой птицей и смеялся. Он был один в лесу и ждал друзей. Но никто не вернулся.

Смех умственно отсталого Вилли, мой смех, вскоре затих.

Уже смеркалось, когда я окровавленный и с мертвой птицей на руках брел домой. Я не знал, кто меня ждет дома. Ждут ли меня там вообще. Я просто шел домой. Странно, но я знал, где живу. Ноги сами вели меня домой.

Мне вряд ли удалось бы повлиять на те события в парке. Приходилось лишь пересматривать фрагменты чужой жизни будто фильм. Он уже отснят и невозможно изменить сюжет, заменить актеров, переписать сценарий. Все было на своем месте.

Я не мог вмешаться в прошлое, но мог заглянуть в него. Узнать о Вилли как можно больше, ковыряясь в его сознании. Блуждая по лабиринтам его памяти, я имел доступ к самому глубокому и дорогому, что было у этого парня.

Однажды, я подумал, что можно узнать причину, по которой Вилли решил отправиться в ту ночную роковую прогулку. Я загорелся идеей, добраться до того момента, когда Бьюик 94-го года, на скорости сто двадцать километров, трагически оборвал жизнь человека с лишней хромосомой – Вилли Дубиловича.

10

Дождь. Нет. Ливень! Мы с отцом на заднем дворе. Я рою яму. Я сразу понял для чего она предназначалась. Для той мертвой птицы, которую я через весь город нес домой.

Мои руки все еще в крови. И рубашка в крови. Кровь на моих руках смешалась с землей и всю эту кашу смывал дождь. Туда, в яму. Труп птицы лежит рядом. Ветер треплет ее сырые перья на расплющенном затылке. Рядом стоит огромная фигура. Я взглянул на нее. Это отец. Пьяный и раздраженный.

«Опять пьяный» – подумал я, и эта мысль, словно свежее клеймо пронзила меня болью. Оказывается это самая частая мысль, посещаемая меня в детстве. «Отец опять пьяный».

– Копай, ненормальный! – взревел отец. Вода бежала по его темному словно табачный плевок лицу, заливала глаза. Отец вытирал ладонью воду и нервничал. Его нервировало все. Особенно его раздражал Вилли – собственный сын. – Все смеются над тобой! А значит и надо мной! Я не кусок дерьма! Слышишь?! Я не позволю смеяться надо мной!

Это было больше, чем воспоминания. Я чувствовал холод дождя, бьющего меня словно плетьми. Ощущал своей кожей порывы ветра. Они были настолько сильными, что я не мог даже вдохнуть. Я чувствовал запах земли и перегара от отца. Это не было сном. Я будто на какое-то врем действительно оказался там, на заднем дворе. Но я не мог остановить происходящее! Оно происходило вне зависимости от меня.

– Копай, я сказал!

Я откопал яму глубиной в полметра и опустил туда птицу. Отец уже ушел в дом. Я даже не заметил этого. Секунду назад он стоял рядом, теперь его нет. Это было мгновение. Наверное, по этому принципу и действуют воспоминания. Человек не может помнить каждую секунду. Невозможно каждую секунду наполнить жизнью, наполнить болью или радостью. Мы помним лишь вспышки – яркие и короткие.

Я еще долго стоял и смотрел в яму. Я вымок насквозь. И вот я уже на крыльце. Обувь очень тяжелая от налипшей на нее сырой земли. Холодная одежда прилипла к телу. Дождь все также льется, небеса грохочут, ветер свистит. Я открываю дверь и… за ней ничего нет. На этом воспоминания обрываются.

Я не знал сколько в организме Вилли болезней. Сколько генетических сбоев произошло, когда он развивался в утробе матери. Но думаю, с возрастом они лишь прогрессировали. Если в детстве Вилли мог самостоятельно откопать яму, то сегодня, он даже со своей ширинкой не мог справиться, не говоря уже о том, чтобы самостоятельно подтереть задницу. Про мастурбацию я и вовсе молчу.

Я проснулся среди ночи от сильного спазма в правой ноге. Судорога свела икроножную мышцу. Прошло пол минуты, прежде чем в спальню вбежала обеспокоенная Элайза. Эти пол минуты, были самыми долгими и мучительными в моей жизни. Когда посреди ночи мне сводило мышцы, я всегда так думал. Я думал, что это самые долгие и мучительные мгновения в моей жизни.

– Господи! – произнесла испуганно женщина и помогла мне принять сидячее положение. – Вилли, милый, ты холодный как лед!

Я, обливаясь потом, сидел на краю постели и не знал, что делать, чтобы эта адская боль ушла. Но благодаря массажу Элайзы судорога отступала. Я дрожал от холода. Казалось прямиком из воспоминаний в той же сырой одежде я оказался в кровати.

– Ложись, милый, – прошептала Элайза, когда боль моя отступила. – Ложись и ничего не бойся. Мы рядом. Все хорошо.

Я лег и укутался в одеяло. Согревшись, я снова уснул. Мне снилась Элизабет. Снились ее губы. Подводный минет. Вот бы мне хоть на мгновение снова испытать это чувство. Вряд ли сейчас, если я попрошу одну из сестер Уорд сделать мне минет, они согласятся. Может хотя бы попытаться. В конце концов, они не мне приходятся сестрами. В любом случае, они не согласятся.

Ближе к утру, я захотел пописать. Я поднялся и, стараясь не шуметь, отправился в уборную. Моя спальня, точнее спальня Дубиловича, была самая дальняя от уборной, поэтому приходилось проделывать долгий путь. На самом же деле, путь не был таким долгим, всего десять метров, но мне эти десять метров давались с большим трудом.

Второй этаж, где находились спальни, как и весь дом, был покрыт ковролином, поэтому мои шаги скрадывались его крупным ворсом. Однако местами, о которых я, конечно же, поначалу не знал, доски все же поскрипывали.

Всякий раз, когда я среди ночи шел по своим делам, сестрам об этом уже было известно. Они по очереди, а иногда и обе сразу, выглядывали из своих спален и бросались помочь мне. Помощь их заключалась в том, чтобы без происшествий довести меня до туалета, расстегнуть ширинку моей пижамы, или брюк, (это зависело от времени суток), и порою, даже подержать мой прибор, чтобы я вдруг не описал края унитаза. Прибор Вилли Дубиловича был маленьким, сморщенным как голова столетней черепахи. Мне он был отвратителен.

Думаю, мой прибор был отвратителен и сестрам, которые с таким рвением бросались подержать его в своих руках и стряхнуть с него последние капли.

Я писал, и был узником этого сумасшедшего дома, с чокнутыми в нем обитателями. Я ел и был узником. Подставляя свою задницу для влажных салфеток с ароматом горной лаванды – я по-прежнему оставался гребанным узником, в гребанной шкуре слабоумного Дубиловича.

И мне предстояло таким оставаться, на протяжении всей жизни. До конца своих дней.

За мной следили. Каждый мой шаг был известен и предугадан. Судя по всему, Вилли не был полон неожиданностей. Кроме того случая, когда он самовольно покинул дом и куда-то упрямо бежал сквозь пелену холодной ночи.

– Милый? – Хоть я уже давно изучил все скрипучие половицы и теперь передвигался по коридору второго этажа практически бесшумно, Эмма все же услышала меня и вышла из спальни. На ней был белый халат, волосы растрепаны, на подбородке засохшие слюни. Я остановился. – Я помогу тебе, – сказала Эмма и, взяв меня под локоток, точно я был немощный старик, и повела к туалету. – Не стесняйся – просить о помощи, Вилли. Все хорошо. Все будет хорошо. Так, заходи. Аккуратно. Сейчас я включу свет.