скачать книгу бесплатно
Господи! Милый мой ангел-хранитель, помоги мне!
Когда мы шли по длинному коридору в столовую, нас сопровождала миссис Лафайет и, не унимаясь, угрожала карцером. Женщина, как обычно шла большими шагами, и лишь изредка оборачиваясь на нас, строго повторяла, чтобы мы затихли, иначе будем отбывать наказание все в том же карцере.
Я не знала что такое карцер, но судя по реакции детей, в миг проглотивших свои языки, это было ужасное место. По сути, карцером была тюрьма в тюрьме.
Мне здесь не место. Мне нужно бежать отсюда, иначе у меня отрежут часть мозга и сделают из меня молчаливое чучело. Мне нужно бежать!
Меня вдруг охватила жуткая тоска, и я остановилась. Я не хотела и шага сделать более. Позади в меня кто-то врезался, и колонна остановилась следом за мной.
Надзирательница, заметив это, побагровела от злости и, подлетев ко мне словно огромная старая летучая мышь, закричала:
– Что ты вздумала? В карцер захотела?!
– Я хочу домой, – проговорила я, едва сдерживая слезы, – Отпустите меня, пожалуйста, миссис Лафайет. Молю вас.
Я услышала насмешки из остолбеневшей посреди коридора толпы.
– Домой? – повторил кто-то.
– За эти слова ее точно поколотят, – услышала я. – Она точно влипла!
Не сомневаюсь, что каждый из этих детей меня понимал, только вот они знали больше чем я. Иначе проситься домой, бросились бы все. Но здесь никого домой уже никогда не отпустят.
Мне здесь не место.
Надзирательница выпрямилась и, глядя на меня с высоты своего двухметрового роста спросила:
– Ты все еще не поняла, куда ты попала, деточка?
– Я хочу домой. – Мой взгляд не мог противостоять испепеляющему взору миссис Лафайет, и я опустила голову. – Прошу. Мне здесь не место.
– Теперь твой дом здесь, и чем скорее ты это осознаешь, тем лучше, – проговорила твердым надменным голосом надзирательница. – Забудь о своей прошлой жизни и о своих тунеядцах родителях. Твой пьяница-отец пришел к нам просить еды, и мы приняли его. Мы приняли тебя. Зачем? Чтобы слушать разговоры о доме и о том, как хорошо там, за стеной? Разве ты забыла как там, за стеной? Ты только оттуда. Там голод и смерть! Там чума и проказа! Туберкулез! Разве ты забыла об этом? Может быть, ты позабыла и о войне?
– Нет, – ответила я. – Не забыла, миссис Лафайет.
– Тогда не вынуждай меня вытряхивать из тебя душу, – проговорила миссис Лафайет и добавила: – Шагай!
Я обтерла рукавом рубахи слезы и покорно направилась вместе со всеми ребятами в столовую. Больше я никогда не просилась за стену, больше я никогда не просилась домой.
Мне не нужно проситься, мне нужно сбежать.
По полу веяло холодом и казенные сандалии, выданные мне вчера кастеляншей, совсем не спасали. Мои ноги промерзли насквозь. От холода, я не чувствовала свои щиколотки и пальцы. От холода, кожу мою покрыли мурашки.
– Отсюда не выбраться, – тихо сказал кто-то из детей. Агнесса Лафайет этих слов не услышала, их услышала лишь я. – Смирись с этим.
Наш отряд, состоящий из девочек в серых одеждах, вошел в столовую, и прошел к раздаче по узкому проходу, разделявшим зал на две равные половины. С одной стороны ели мальчики, с другой – девочки. Я ни на кого не смотрела, лишь на носки своей обуви. Мне совсем не хотелось, есть, мне хотелось броситься отсюда прочь, даже если такого места нет.
Старая женщина с белой, словно остывшая пенка молока кожей, положила в мою миску жидкую массу, и я последовала за кем-то к столу. Но дети не сразу начали, есть, они ждали чего-то. Вскоре я поняла, что здесь строго накажут любого, кто притронется к еде раньше, чем помолится.
Я заняла самое крайнее место и вскоре рядом со мной села Тори Грехэм – соседка по комнате. Я была рада Тори и улыбнулась ей. Она улыбнулась в ответ, и боль вдруг начала таять в моей груди.
– Привет, – сказала я, придвинувшись чуть ближе к стене, чтобы Тори поместилась рядом.
– Привет. – Тори заняла место и кивнула мне в знак благодарности за него. – Огромное спасибо.
Вскоре началась длительная молитва. Я не знала слов, но слышала, как дети громко благодарят страну, дарующую нам кров и пищу. Кроме того, дети просили у Господа смирения перед старшими, послушания перед воспитателями, и маленькие желудки, перед столом с едой.
Когда молитва закончилась, дети кинулись к своим тарелкам. Они ели так, будто это был последний раз в их жизни! То здесь, то там я видела перевязанные головы. Возможно это те дети, которым вырезали часть мозга.
Дети-чучела!
– Ешь, – посоветовала мне Тори, заметив, что я совсем не притронулась к еде. – Иначе у тебя не будет сил на работу, и тебя накажут.
– А что делают с теми, кто плохо работает? – спросила я девочку.
Тори Грехэм показала мне свои пальцы рук. Они были сплошь усеяны глубокими рубцами. Эти шрамы были оставлены прутьями, и от них, я пришла в ужас.
Руки как у чудовища!
– Зажми нос, вот так, и просто проглоти, – добавила Тори. – Тогда ты не почувствуешь запах. Еда придаст тебе сил для работы.
– Хорошо. – Я наполнила рот холодной жижей, и проглотила. Жижа чуть не вырвалась обратно, но я удержала ее в желудке.
– Молодец, – улыбнулась Тори. – Запей скорее.
Я запила водой. Во рту от завтрака остался привкус гнилой, холодной капусты. Пахло так же не вкусно. Но оставалось еще половина тарелки. Но руки Тори Грехэм пугали меня сильнее, и я принялась доедать остатки ледяной капустной жижи.
– Чучело, – услышала я вдруг позади себя и обернулась. – Поглядите! Чучело идет!
Я увидела девочку примерно пятнадцати – шестнадцати лет. Голова ее была перебинтована, глаза широко раскрыты, а взгляд совершенно отреченный.
– Ее зовут Патрисия Рошер, – сказала Тори. – Она боялась приоткрытых дверей и всегда видела за ними красные глаза. Теперь, Патрисия не видит ничего. В ее голове пустота.
– Это ужасно! – вырвалось у меня из груди. Пальцы мои задрожали, сердце сжалось. – Что теперь ее ждет? Ее и других… чучел?
– Обычно, они исчезают, – ответила Тори.
– Исчезают? Куда?
Тори пожала плечами.
– Никто не знает, – сказала она. – Рано или поздно, они исчезают. Может быть, они не могут долго прожить после лоботомии, и умирают.
– Чучело, – продолжали дети указывать на девочку пальцами. – Не приближайся к нам, чучело. Иди и найди свои мозги!
Я почувствовала горький запах лекарств, когда девочка прошла мимо меня. Мой нос защекотал запах стирального порошка и пыльных простыней. И сырости. Я на мгновение представила, что все сидящие за столами дети – чучела с перевязанными головами и отреченным взглядом, и холод побежал по моей спине. Но зачем они так относятся к несчастной?
Что она чувствует, находясь там, за пределами своего сознания? За дверью, ведущей в безумие.
Я этого не знала. Никто из тех, кто любопытными взглядами изучал девочку с перевязанной головой, не знал, что она чувствует. Может боль, может страх, а может и вовсе ничего не чувствует. Иначе, почему она не плачет от такого обидного прозвища?
В столовую вошла миссис Лафайет, все издевательства прекратились. С появлением этой высокой темной фигуры, дети испугались и замолчали.
– Если я еще услышу это слово, – сказала миссис Лафайет, – Запру в карцер. Всех одновременно. Доедайте и на работу!
Патрисия стояла у дверей. Она по-прежнему молчала, она по-прежнему ничего не чувствовала.
Доедая эту противную жижу, я вспомнила о матери. Вспомнила маму в молодости, когда подглядывала за ней. Она сидела в саду, а летнее солнце играло на ее любимых сережках. Мама что-то вязала и улыбалась, бросая на меня временами взгляд. Она знала, что я подглядываю.
Мама Тори Грехэм, так же как и моя, умерла. Но ее убили, и сделал это отец Тори. Она рассказывала, что стояла у окна и глядела на то, как отец закапывает маму в землю на заднем дворе. Большие капли дождя наполняли открытые глаза мамы, стекали по ее щекам, скапливались в яме, которая медленно, но верно превращалась в могилу. Тори не плакала, когда рассказывала мне все это. Она сказала, что в первый день здесь все плачут, потом перестают плакать, затем и вовсе забывают о своих матерях.
– Однажды, – рассказала мне Тори, – ты тоже, как и все мы, позабудешь свою маму.
– Но я не хочу ее забывать.
– Время тебя не послушает. – Тори тяжело вздохнула. – Оно будет уходить все дальше и дальше, пока от твоей мамы не останется лишь силуэт. Время заберет с собой даже глаза твоей мамы. Я уже не помню, какого цвета глаза у моей матери. Время съело их. Время все съедает. Оно и нас съест.
Я все равно убегу! Я не собираюсь ждать, пока время уничтожит меня и все что мне дорого! Я не позволю!
Черная липкая дрянь наполняла мою душу. Но мы с Тори были чем-то похожи, поэтому я не чувствовала себя одинокой. Наши мамы умерли, и это нас роднило. Мне нравилась Тори. Она не показывала пальцем на Патрисию, как это делали все остальные. Тори была доброй, даже не смотря на то, какие ужасы она пережила, глядя на то, как родной отец роет на заднем дворе могилу.
Нелли Кроссман была права – меня определили в швейный цех и это меня очень обрадовало. Там работала Тори, а это значит, изредка мы можем болтать. Мы сможем чаще видеться и не дать унынию Фрамстон-Холла поглотить нас, как это случилось со многими.
Строем из серых, безликих девочек, мы отправились переодеваться на работу.
Глава 6
В цеху
Ткацкая мастерская находилась на заднем дворе Фрамстон-Холла. Маленькие пыльные окна, деревянные полы, темные склады и множество старых металлических станков. Больше здесь ничего не было. Кроме еще конечно витающей в воздухе атмосферы безнадеги. И детского страха.
Еще была тряпичная пыль. Она резала глаза. Забивалась в нос. Оседала плотным слоем на окнах и стояла столбом. Пыли было слишком много! Но это полбеды. Кроме того, в цеху было очень душно и шумно.
Это из-за швейных машин. Огромные металлические и страшные, они грохотали так, что закладывало уши! Деревянные полы под этими машинами, ходили ходуном, а все что оказывалось внутри этой машины, умирало, или оборачивалось в одежду. Если туда попадал ребенок, он умирал, если ткань, то из нее получался костюм. Темно-зеленый, военный костюм.
Джозеф Хоггарт, был наш мастер. Старый, лысеющий и молчаливый. А еще, он бывший солдат, и у него нет одной руки. Левой. Вместо нее – отвратительный, пугающий обрубок.
Я не знаю, как мистер Хоггарт лишился руки. Никто из нас не знал. Кто-то предполагал, что конечность отнял станок, оставив старику лишь культю по локоть, кто-то рассказывал, что руку Джозефа съела проказа – гниль. Были и такие, кто рассказывал, что мистер Хоггарт лишился руки на войне. Сам он никогда об этом не рассказывал. Он редко когда открывал рот, а если открывал, то напоминал, что сейчас идет война и все мы, должны трудиться на благо страны. Говорил, что наша помощь стране, сейчас крайне необходима. С этими словами, мистер Хоггарт ходил по цеху, взад и вперед. Весь день. Всю неделю. Месяцами.
Все мы были согласны с мистером Хоггартом. Никто не хотел войны.
В подмастерьях у Джозефа Хоггарта нас было десять девочек. Всем было от девяти, до пятнадцати лет. Самой старшей из нас была Аманда Диксон – похожая на скелет девочка. Затем Бетти Боу – рыжеволосая девочка. Следовала за ней Вилма Парлоу – девочка с язвами по всему лицу. После нее Анна Эванз – молчаливая и угрюмая. Далее Бони Филипс – полная и причудливая. За Бони, шла Пенелопа Барнз – девочка, которую я, почему то всегда немного опасалась. Скорее всего, благодаря ее очень грубым чертам лица и огромным ступням. Но скорее всего, я напрасно ее побаивалась. Пенелопа была скромной и старше меня всего на одну неделю. За мной была Тори Грехэм.
Самой младшей и необыкновенной из нас, была девятилетняя Джени Баури. Позже я обязательно расскажу вам о ее необыкновенности.
Была еще одна девочка. Но с ней никто не дружил. С ней никто не разговаривал и вообще сторонился компании этой девочки. Звали ее Лили Зегерс. Она не чихала кровью, кожу ее не покрывали заразные струпья, волосы не выпадали. Нет, ее сторонились по другой причине. Все дело в том, что Лили Зегерс – активистка, а так называемые активисты, еще хуже, чем заразные.
Они внимательно следят за детьми и постоянно обо всем докладывают надзирателям. Вскоре я и сама в этом убедилась.
– Ты не должна во время работы разговаривать со мной, – предостерегла меня Тори, когда я подошла к ней и спросила, откуда этот ужасный запах по всему цеху.
– Почему? – спросила я.
– Зегерс, – ответила Тори.
– Что такое Зегерс?
– Ни «что», а «кто». Лили Зегерс. – Тори кивнула головой в сторону девочки с острыми плечами и длинным носом. Девочка, спрятав руки за спину, стояла у стены и сильно вытягивала шею, пытаясь ухватить взором своих выпученных глаз весь цех. – Она активистка. Если она увидит, что мы болтаем – непременно сообщит об этом мастеру. Так что, ступай, Гвен. – И спрятав улыбку, Тори добавила: – Этот ужасный запах исходит от мистера Хоггарта.
На самом деле, как мне показалось, пахло мертвецами. Если конечно мистер Хоггарт сам не подгнивает. Но скорее всего, под цехом умерло какое-то животное, отчего и возник в помещение этот трупный запах.
Уродливые металлические станки, в логове которых мы были маленькими затворницами, строчили униформу для солдат одну за другой. В этой униформе, солдаты встретятся со смертью. Эта униформа побагровеет от крови, когда вражеская пуля пробьет грудь.
Ужас как ее много! Неужели этого все еще мало?
Я коснулась ладонью темно-зеленой ткани, что вскоре металлическое чудовище превратит в одежду для солдата, и почувствовала зуд. Моя ладонь зачесалась. Это неприятное чувство. Я прокляла войну, когда не смогла найти ответ, почему мы шьем одежду для будущих покойников, а не для рабочих и школьников.
Каждую неделю, приезжал военный грузовик и битком набитый униформами, уезжал на фронт. Дьявольский грузовик, и ехал он в ад.
– Как тебя зовут?
Я вздрогнула, и обернулась. Передо мной стоял мистер Хоггарт. Взгляд его был строг, брови нахмурены, рукав подвернут, и прячет обрубок.
– Гвен Фостер.
– Пойдем, Гвен Фостер, я покажу, что нужно делать.
Мы отправились по длинному узкому тоннелю в самую его глубь. Потолки здесь были низкими, скругленными и сырыми. Местами с них капала вода. Я слышала, как гудит электричество в проводах, как трещат лампы, как в стенах возятся крысы. Это было жуткое место. Мне здесь было неприятно находиться. Даже в самом цеху, я не испытывала такого чувства. Чувства неизбежности и смерти.
Может показаться странным, но временами до меня долетали ароматы свежих цветов. Я не могла понять, откуда именно доносится этот прекрасный запах, и как он мог вообще здесь звучать. Однажды я решила, что это всего-навсего отголоски маминого парфюма. Они плотно застряли в моей голове и сейчас, когда мамы нет рядом со мной, память дарит мне эти мгновения. Мгновения, когда я вдыхала этот волшебный запах.
Мистер Хоггарт, слегка пригнувшись, шел впереди, я следом. Чем глубже мы уходили, тем тише становился рев станков.
Мастер остановился у одной из дверей и, откинув ржавый засов, что пронизывающе скрипнул, исчез во тьме комнаты. Я шагнула следом. По правую сторону от меня щелкнул выключатель, и я увидела полки с униформами. Увидела мешки, полные униформ. Униформы для офицеров и выше стоящих званий. Униформы и для обыкновенных солдат. Сотни. Даже тысячи униформ!
– Освободи все полки, – сказал мне мистер Хоггарт. – Вот тебе мешки, складывай аккуратно, чтобы все влезло. Завтра за ними приедут. Сегодня нужно все упаковать. Поняла меня?
– Да, сэр, – ответила я. – Поняла.
– Как закончишь, – сказал мистер Хоггарт перед тем уйти и запереть меня, – нажмешь на звонок. На щетке красная кнопка. Я открою.
Мистер Хоггарт ушел. За ним лязгнул засов, и я осталась одна, в этой темной, сырой мышеловке.
Я огляделась. Лишь кирпичные стены. Сверху, по сторонам. Мокрый холод оседал на кожу. Из-за этих стен ни за что не выбраться. От вещей веет смертью, от стен холодом и гнилью. Посреди всего этого я – испуганная, остриженная девочка.
К вечеру моего первого рабочего дня я уснула, едва моя голова коснулась подушки. Мы с Тори после ужина пришли в комнату и хотели еще поболтать, но усталость валила нас с ног.
Мне в ту ночь ничего не снилось. Я даже не поняла, что пролетели семь часов, когда утреннюю тишину вновь прорезал грубый женский голос, требующий подниматься и собираться на работу.
