скачать книгу бесплатно
Если сдавать экзамены столько раз, сколько сдавал их я, понятное дело, добьешься известного мастерства. Вопросы из года в год практически не меняются.
Вдобавок я умный, как черт.
Глаза Руди горели жаждой жизни. Теперь он мечтал не о травке и потных спальнях. Женщины, деньги, джипы – вот что ему подавай. Теперь ему хотелось сожрать весь мир. Его жизнь уже изменилась бесповоротно. Победитель на гребаных Всеиндийских. Да ему не придется работать ни минуты, разве что сам захочет. Может валять дурака до конца дней, вступить в элитарный клуб, лучший из возможных, жить красивее, чем сын премьер-министра или даже его любовница, – в клуб с секретными связями, тайными рукопожатиями и темницей с сексуальными рабынями, она же клуб на Гольф-Корс-роуд, – ну и богатством, конечно, невообразимым богатством.
Он станет ответом на вопрос викторины.
Кто занял первое место на Всеиндийских вступительных экзаменах 1974 года? Кто из победителей Всеиндийских экзаменов руководит корпорацией «Фейсбук»? Кто из победителей женат на актрисе Болливуда и может трахать ее каждую ночь?
Я проверил список входящих. Сумит не писал и не звонил. Обычно он целыми днями пялится в телефон, публикует селфи с «учениками», кормит их ладду[85 - Ладду – индийский десерт – шарик из гороховой муки, топленого сливочного масла с орехами, кокосовой стружкой и сладкими специями.], дарит им цветы. Сегодня – ничего. Пусто, как у евнуха в трусах. Наверное, совсем взбесился.
– Всем выпивку за мой счет, – крикнул я.
В тесной комнатушке осталось человек двадцать: семейства с кислыми минами да несколько стариков, которые смотрели на смартфонах ролики с белыми девчонками, танцующими тверк, и цокали языком. В общем, не разорюсь, учитывая, сколько у меня теперь денег.
Руди – мой пропуск в счастливое будущее.
Я буду охеренно богат. Я ухватил этого сукиного сына за яйца.
Четыре
А теперь небольшое отступление.
Вы, наверное, гадаете, как же я попал оттуда – сюда? Как из забитого, закабаленного сына торговца чаем я превратился в обаятельного остроумного городского кутилу? Пассажира метро, владельца банковской карты и малого бизнеса, налогоплательщика, независимого консультанта по образованию. Как мне это удалось? Как этот оборванец вообще выучил английский?
Что ж, настало время рассказать вам про сестру Клэр и про то, как она спасла меня.
Сколько мне тогда было лет? Я стараюсь пореже пускаться в воспоминания: все это полная хрень. Но стоит объясниться.
Мне было одиннадцать. И у нас начались неприятности. Одним январским вечером папа вернулся поздно из очередного кабака с шарабом[86 - Алкоголь (урду).], где гнали адское пойло прямо из антифриза.
Он был выпачкан в крови больше обычного, оба глаза подбиты, но на мне срываться не стал – так, пнул для порядка за то, что я не уследил за жаровней и она потухла. Значит, особо не пострадал.
На следующий день ушел спозаранку, не сказав ни слова, – то есть фактически дал мне выходной. Что-то явно случилось. Мы с соседскими мальчишками гоняли бешеных дворняг, у которых из пасти шла пена, – излюбленная индийская забава, которую поколение айфонов, к сожалению, позабыло, – а потом вернулся папа и сообщил, что теперь мы будем вставать еще раньше. И ничего не объяснил.
Впрочем, я и сам догадывался.
Видимо, он не так посмотрел не на ту женщину. Мой отец постоянно глазел по сторонам, но самое плохое, что не на что-то конкретно, а на все и сразу. Он высматривал часы, одежду, новых людей, женские талии, возможность добиться своего и потом выпутаться.
Почему же его любопытство не помогло ему устроиться в жизни лучше, чем торговать на улице чаем? Может, он пригляделся и понял, что выхода нет? Сколько себя помню, наша жизнь текла неизменно.
Как всегда в нашем случае, мельчайшее отклонение от курса сопровождалось жестокими побоями. Несколько дней спустя, в полночь, нам выбили дверь. В этом еще не было ничего странного. Папины пьяные дружки порой наносили нам визиты, равно как и его букмекеры с кредиторами.
Папа мигом проснулся.
– Значит, ты ее трахнул? – спросил непрошеный гость. Он пошатывался, держа короткий острый нож.
Папа промолчал. Всегда лучше промолчать.
– Моя жена, – продолжал мужчина. Высокий, мускулистый, вооруженный. – Моя жена. Я тебя убью, харамзада[87 - Зд.: ублюдок (хиндустани).].
Мне все папины женщины казались одинаковыми, буквально на одно лицо. Они приходили к нему, он целовал их в обе щеки. «Одна щека – кофе, – говорил он, – вторая – шоколад. А где сахар, мы сейчас узнаем». Это была его первая фраза – и знак мне уйти.
– Ты знаешь, кто я такой? – спросил мужчина. – Знаешь?
Папа молчал. Мужчина засмеялся.
– Я тот, кто тебя убьет.
Папа не растерялся. Поглядел на меня и сразу сообразил, что делать. Этого у него не отнять.
– При сыне? – сказал он. – При моем единственном ребенке? – Голос его звучал совершенно иначе, столько чувства он вложил в слово «сын». Закрой я глаза, нипочем бы не догадался, кто он такой.
Он поднялся, поставил меня перед собой. Верзила-незнакомец уставился на меня. Отец сильно ущипнул меня. Я понял, что от меня требуется. Ложь далась легко. Я разревелся, сложил молитвенно руки и проговорил:
– Пожалуйста, не убивайте папу.
Отец подвинулся вперед, подтолкнул меня к незнакомцу. Я заливался слезами. Даже слюни пустил для пущего эффекта.
– Мой единственный сын. Кроме него, у меня никого не осталось, – продолжал отец, вцепившись в мое плечо.
И неожиданно с силой пихнул меня. Я упал на колени. Незнакомец таращился на меня в замешательстве. Наклонился, чтобы поднять. Тут-то папа ему и врезал.
Он ударил его кулаком раз, другой, по почкам, в живот. Выбил ногой у него из руки нож, и тот улетел в темноту. Зажал мужчине рот, чтобы тот не издал ни звука. Папа так увлекся дракой, что нечаянно треснул меня по голове, но я не обиделся. Я гордился им. Я сыграл свою роль. Я помог ему. Быть может, наши отношения изменятся, быть может, он меня зауважает, быть может, он наконе…
Папа обернулся ко мне с такой широкой улыбкой, какой я у него отродясь не помнил, и произнес с наслаждением:
– Правило первое. Если бьешь, бей так, чтобы противник уже не встал.
Он ударил мужчину еще раз. Он кайфовал от происходящего, пока мужчина все-таки не поднялся и не набросился на него.
Папа дрался отчаянно. Ему сломали ребро, подбили глаз (впрочем, он был уверен, что найдется та, чьи поцелуи облегчат боль), однако же не убили.
Что сталось с той женщиной? Меня всегда это интересовало. Папа легко отделался, но каково пришлось ей? Ее избили? Или что похуже? Она связалась не с тем человеком, лжецом, вором, изменником, а потом еще, наверное, и пострадала физически.
Избиением дело не закончилось: папе продолжали угрожать, и он решил перенести наш лоток туда, где соседи добрее, в новую округу, к перспективам, о которых в нашей семье не могли и мечтать: я имею в виду Бангла-Сахиб-роуд, в двух милях от старого места. Две мили! Такая даль! Было ясно, что настал черед молодому поколению браться за дело. С этого дня лоток вез я. Крутил педали велосипеда. Вот же боздайк[88 - Ублюдок, дословно – выходящий из утробы (хинди).].
Жизнь моя изменилась с самого первого дня, как мы переехали (хотя, конечно, ноги утром и вечером просто отваливались). Во-первых, мы были в Нью-Дели, энергичном Нью-Дели, том самом Нью-Дели, который считался центром величайшей демократии в мире. Это вам не закоснелый старый Дели с его заклинателями змей и прочей чепухой – здесь были только лихачи-водители (того и гляди задавят!), демонстративно-продажные полицейские и удушливый загрязненный воздух.
Теперь нас окружали люди двадцать первого века. Никаких тебе взглядов исподтишка, как в старом Дели, никаких тебе заговоров, отравлений мышьяком, ударов в спину кинжалом, украшенным драгоценными камнями. Мы очутились в современном мире.
Вместе к Кашмирским воротам мы уже не вернулись. Наверное, поэтому я заезжал туда в одиночку, уже добившись успеха – показать, что я смог и не боюсь, как боялся он. Глупость, конечно, друзья мои. Будьте умнее меня: знайте, что только страх поможет вам избежать смерти и не допустит, чтобы вам отрезали пальцы.
Тот современный мир в конце концов стоил мне мизинца. И принес мне в десять раз меньше денег, чем у самых-самых богатых. Где-то здесь явно таится урок.
Воздух в Нью-Дели отдавал бензином, керосином, метаном, выхлопами автомобилей, автобусов, иномарок, отполированных до блеска. К этому примешивались запахи старого Дели – угольных жаровен, зловонной воды, недиагностированных психических расстройств, – однако вся эта вонь скрывалась под слоем строительной пыли, свежего асфальта и гербицидов, которыми поливали газоны в городских парках.
Мы примостили лоток на обочине рядом с торговцами чатом[89 - Чат – традиционная индийская уличная еда – вариации на тему жареного теста с картофелем и прочими добавками.] и самосой[90 - Самоса – жареное или печеное тесто с овощной начинкой.], рядом с общественными туалетами. Видите? Место, где можно поесть, попить и облегчиться, созданное словно самой природой, без нелепых заявок на планировку и комиссий по зонированию. Наш лоток ютился между низкорослым деревом и скамьей. За нами была стена какого-то министерства планирования или госучреждения, из которого на улицу валили валом сотрудники, халявщики, владельцы малых бизнесов, только что давшие взятку во имя лучшей жизни, – и все они оказывались возле нас.
Но больше всего мне запомнился шум. Шум, всюду шум. Машины гудят, дети визжат, мотоциклисты в шлемах проносятся с ревом, шоферы харкают, бизнесмены орут друг на друга – то ли с радостью, то ли со злостью, – обсуждают условия сделок, одетые кое-как матери ведут дочерей в школу, смеются над глазеющими на них мальчишками; тут же разнообразный белый люд, туристы с рюкзаками, дипломаты, пресмыкающиеся садху[91 - Садху – религиозный аскет, отрекшийся от мирской жизни.], сикхи с прямыми спинами – и монахини.
Я познакомился с ней через месяц после нашего переезда.
Взгляд у нее был добрый, как у матери или сестры – по крайней мере, мне так казалось. Он оглушал, точно зной за порогом лавки с кондиционером. Она практически идеально говорила на хинди, однако легкий акцент выдавал чужестранку.
Позже она рассказала, что в двадцать лет сбежала из Франции с парнем. Скользким сомнительным типом, влюбленным в звук собственного голоса, как все французы, по ее словам. Он бросил ее, начал возить наркотики из Кашмира немытым хиппи в Гоа, и, несомненно, приставать к невинным целомудренным индианкам. Она же осталась в Дели, растерянная, несчастная, устроилась сначала учительницей английского, пришла к вере, а потом стала работать в школе при католическом монастыре Святого Сердца.
Одни сестры – смуглые души под белой кожей – решили навсегда остаться в Индии (в Европе они просто-напросто не знали бы, чем себя занять), другие же через несколько лет собирались вернуться на Запад, а пока рассчитывали посмотреть страну – исключая, разумеется, те районы, где нет питьевой воды и до ближайшего кинотеатра нужно ехать сто миль.
Они показывали ученикам истинный путь к Христу – каждое утро месса, пение гимнов под орган, пострадавший от гнили и ржавчины, чтение Библии отрывистыми голосами, но не слишком часто, чтобы родители не жаловались, дескать, их детей пытаются обратить в католичество.
Уроки риторики, этикета, английский, французский, музыка. Потом университет, пять лет учебы, замужество, дети, уроки тенниса, фешенебельные круизы, смерть.
– Этот мальчик должен быть в школе, – первое, что она обо мне сказала. Белая женщина говорит на нашем языке? Папа в ответ произнес по-английски: «Чаю?» Он недавно пополнил свой словарь этим словом и теперь кричал его группам туристов – вместе с различными заимствованиями из крикета: «шесть», «граница поля» и «отличный удар».
Словарь его расширился после того, как мы прибыли в Нью-Дели. Не могли же мы в таком месте оставаться простачками. Теперь нас окружали владельцы мобильников, пассажиры метро, руководители фирм. Приходилось соответствовать. Вот папа и осваивал новые навыки – я заметил английский разговорник в его вещах, а вскоре и английские фразы в его речи. Зато можно было удвоить цены.
– Один чай, – в ответ сказала она на хинди, и папа растерялся.
Я сразу же заметил ее акцент. Уже тогда я выискивал возможность изменить жизнь. Это было что-то другое, что-то новое, непривычное. Я навострил уши.
Она смотрела на меня, словно знала, что увидит меня здесь, возле лотка. Она наблюдала за тем, как я перемалываю специи.
Она была монахиней. Белая, лет пятидесяти: из-под капюшона выбивались седые пряди. В темно-серой рясе, с крестом на шее.
Она не сводила с меня глаз. Ловила каждое мое движение. Кивнула, словно мы с ней давно знакомы.
И повторила судьбоносные слова, которые изменили всю мою жизнь: что я должен быть в школе.
Папа не нашелся с ответом – то ли сказать ей: «Иди на хер, монашка недотраханная», то ли обратить все в шутку, на потеху толпе обозвать ее сумасшедшей, обронить: «Ох уж эти гора[92 - Белые (хинди).]!» Она была белая, вдобавок монахиня, а он испытывал пусть небольшой, но пиетет к религиозным деятелям, в силу которого мы, индусы, легкая добыча для всяких гуру, святых и мессий, равно как и для обещающих выгодные сделки завоевателей всех мастей.
– Быть может, мадам хочет любовный чай? Для успеха в личной жизни?
Чаевники расхохотались.
Взгляд Клэр вмиг из мягкого стал твердым.
– Он должен быть в школе, – повторила она. – Сколько ему лет? Десять? Он умеет читать? Писать?
Папа не знал, как быть. И просто кивнул. Он понятия не имел, что я знаю и чего не знаю, так что кивок его выглядел фальшивее индокитайского договора о дружбе.
– Вы хотите, чтобы я позвонила в Министерство образования? Между прочим, эксплуатировать детский труд запрещено законом, – добавила Клэр и поправила воротничок. Папа смущенно поежился.
Я помню, как меня били и оскорбляли в детстве, но лучше всего запомнил папино унижение.
Он решил держаться услужливо и смиренно, ползать перед белой женщиной на брюхе, лишь бы она поскорее ушла, а назавтра, если понадобится, перевезти наш лоток в другое место, поскольку он догадался по ее взгляду, что она так просто не сдастся. А папа, как все бедняки, нутром чуял опасность.
И он солгал: дескать, я каждый день хожу в школу – разумеется, кроме сегодняшнего дня, но такое бывает настолько редко, что и не передать, не могли бы вы подвинуться, мэм, вы мешаете покупателям, бедному человеку приходится зарабатывать на жизнь. Клэр ему не поверила. Снова взглянула на меня и кивнула. Я растерялся. И тоже кивнул.
Тут надо подчеркнуть, что полным неучем я не был. Я умел читать. И писать. В общей сложности мне удалось отучиться года два – если считать все торопливые утра и дни, когда я ухитрялся настолько рассердить отца, что он, залепив мне пощечину, отсылал прочь – уйди, глаза бы мои на тебя не глядели, – или когда соседки, наслушавшись проповедей западных благотворительных фондов, волокли меня за руку в школу. В Дели каждый готов сунуть нос в чужие семейные дела: живешь как на проходной улице, по которой шастают все, кому не лень. Опомниться не успеешь, а незнакомая тетка уже тащит тебя на овощной рынок, или стричься, или к окулисту; вернешься домой – отец пьяный валяется на полу, и ты диву даешься: что это вообще было?
За папой закрепилась определенная репутация. Женщины постоянно норовили его переделать, ну и меня заодно, поскольку боялись, что я пойду по той же дорожке.
И это им явно удалось, поскольку я честный, добропорядочный гражданин, который, повторюсь, полностью платит налоги: такой вот дурак. Социальные работницы, любовницы, учительницы, дальние родственницы, а порой те и другие безуспешно пытались приобщить нас с отцом к ведическим практикам, и если мне удавалось хоть ненадолго сбежать от чайного лотка, что с того?
Разумеется, я не учился полный день, с девяти до трех, как западные школьники, – сбор, обед и ядовитые распри между социальными группами. Учителя отмечали присутствующих – и свободен, беги себе. Школьное руководство выполняло свой любимый план по обучению грамоте, получало награды, деньги и венки на шею от государственного правительства, в итоге нашим министрам образования стоя аплодировали в ООН и публиковали их портреты на обложках журнала «Тайм».
Хинди я выучил по школьным комиксам, тем самым, где были собраны все божества всех религий, – продукты очередной увядшей инициативы «давайте жить дружно», плоды трудов тех, кто верил в то, что «Индия многонациональная, многоконфессиональная демократия» и прочий баквас[93 - Зд.: вздор (хинди).]. Комиксы хранились в самом конце класса, где на них, точно аширвады[94 - Благословение (хинди).] небес, сыпалась штукатурка. Я поглощал эти истории на переменах, когда все остальные возились в грязи на улице. Я же любил школу за то, что, сидя вдали от шума и жары, можно остаться чистым и помолчать – но тут уж кому что нравится, верно?
– Он умеет читать. Просвещение дорого сердцу каждого индуса, – ответил папа, будто Клэр – хиппушка в яркой футболке с разводами, а не образованная женщина, которая знает хинди лучше его. Она догадалась, что он врет, и улыбка тронула ее губы. Папа же решил задурить ей голову россказнями в духе Неру о вечных поисках истины. Он тогда начал почитывать газеты, вот и начитался. Наши клиенты, чаевничая, разглагольствовали о текущих событиях, притворялись, будто бы объездили весь мир – ну или хотя бы Национальный столичный регион.
Из белых Клэр стала первой, кто с нами заговорил.
– Я завтра вернусь. С книгами. Для него, – сказала она.
Папа разразился тирадой о Сарасвати и важности чтения:
– Мы изобрели цифру ноль, мэм… моя семья издревле любит книги, мы были поэтами, знаете ли… Я каждый день посещаю храм.
Она стояла и смотрела, как он потеет. Наши клиенты с изумлением наблюдали, как папа, известный бабник и краснобай, извивается перед белой женщиной, точно уж на сковороде.
Она объяснила ему, что намерена делать. А он, не найдясь что ответить, истощив запас теорий, историй, пословиц, повторял: «Да, мэм. Завтра, мэм. Да». Его прижали к ногтю, и я догадывался, что вечером получу пощечин, крепких, пьяных, «за покойницу-мать, змею подколодную».
– И чтобы вы были здесь. У меня есть связи в полиции. Я веду занятия у их дочерей, – завершила Клэр и, не дожидаясь ответа, ушла, напоследок одарив нас лучезарной улыбкой.
Папа минут пять стоял столбом, машинально, как робот, брал то молоко, то заварку.
– Ох уж эти гора, – проговорил он, когда застывшая на лице гримаса изумления наконец оттаяла, и толстяки-дельцы в очереди расхохотались над его унижением.
К вечеру он оправился и, как всегда, заговорил о функциях организма, испражнениях, расстройстве печени, лекарственных средствах, чудотворных паломничествах, странных существах, которых видели в Ямуне, невероятных выигрышах в лотерею, о тальке и опрелостях в промежности.
Постепенно он убедил себя, что она не вернется. Подумаешь, какая-то белая, еще и монахиня, которой вздумалось покомандовать. Он так уважал христиан, но после такого, господа, после такого – все, увольте.
Наутро мы с папой трудились усердно, рука об руку, наравне, занимались семейным делом в атмосфере взаимной заботы, когда появилась Клэр с книгами для меня, с игрушками, пластмассовыми божками с безжизненными глазами и с парой кроссовок, подошва которых светилась на ходу. Завидев ее, отец выпучил глаза и выругался, а я нечаянно рассмеялся, за что в тот же вечер получил сильную взбучку, второй день подряд – его блестящая рука-кнут не ведала ни минуты покоя.
Я догадываюсь, почему она решила взяться за мое образование. Она не служила бедным и всеми забытым, как проповедовали книги и сестры, а всего лишь учила дочерей недостойных толстошеих богачей в школе Святого Сердца, и вера ее мельчала, лишалась смысла. Не понимаю я лишь одного: почему она выбрала меня. Из всех детей, которых множество на каждой улице, каждой парковой скамье и мусорной свалке. Нельзя сказать, что я с виду был чистый ангел. Я не скалил зубы в улыбке, как детишки на сайте ЮНИСЕФ, и не светился внутренним светом.
Так почему?
Она никогда не заговаривала ни о причинах, ни о сомнениях. Передо мной же, как по волшебству, открывался целый мир: учеба, школа, экзамены, колледж, новая жизнь.
Потом-то она призналась, что впервые заметила меня, когда я утром вез лоток. От нас до ее школы было пять минут. Однажды она проходила мимо и услышала, как отец жалуется. А потом увидела меня, ну и все.
Через несколько лет, когда Клэр заболела, она смотрела на меня невидящим взглядом – так, будто меня давным-давно нет на свете. Прикасалась ко мне и удивлялась, словно то, что я жив и стою перед ней, не иначе как чудо.
– Мы устроим твою жизнь, малыш, – говаривала она, точно меня еще не существовало и она, как богиня-создательница, вдохнет душу в ком черной ямунской глины.
Следующие месяцы она приходила каждый день в три часа, после уроков. Сперва она явилась в полдень, но отец взмолился: пожалуйста, мэм, приходите, когда схлынет поток клиентов, и сзади, пожалуйста, мэм, чтобы не смущать дельцов, вы женщина, еще и монахиня, как же им при вас болтать о том, как они избивают жен и с кем из актрис не прочь переспать?
