скачать книгу бесплатно
А то жалко старика.
Хромой черт
«Дорогой, любимый и много уважаемый товарищ Леонид Ильич Брежнев!
Разрешите доложить что твориться много безобразий. Особено на железных дорогах которую я как коммунист 40 лет партстажа курирую Казанское направление от Казанского вокзала до станции Голутвин и Черусти. Хотя Голутвин станция по Рязанскому направлению а дорога то одна. А в пригородных электропоездах курят в тамбурах и плюют на таблички что курить строго воспрещается и харкают на пол и нецензурно ругаються на справедливое партийное замечание чтобы не курили и не харкали. А в вагонах играют в карты как будто это игорный дом на колесах а не изба-читальня на колесах потому что партия учит коммунистическому воспитанию трудящихся и тоже ругаються на критику. Как член партии 40 лет стажа предлагаю запретить карты в нашем великом Советском Союзе как пережиток капитализма и для воспитания. Ведь в пригородных поездах едут и курят и шлепают в карты рабочие на смену и студенты на учебу а также дети и женщины.
Разрешите также доложить что мои неоднократные донесения в райком партии и в обком а также в Центральный Комитет и в Комитет Партийного Контроля и в Ревизионную Комисию остались можно сказать без ответа а одни отписки с благодарностью. А я ветеран партии и Великой отечественной войны и мне отписок с благодарностями не надо потому что я курирую по долгу партийного сердца.
Разрешите пожелать вам дорогой товарищ Леонид Ильич Брежнев успехов в борьбе за мир во всем мире.
Член КПСС с 19.. года партбилет номер ……………………»
Александр Иванович разборчиво расписался, проставил дату (подпись без даты недействительна!), аккуратно вложил исписанный листок в конверт, вывел адрес – Москва, Кремль, Генеральному Секретарю ЦК КПСС тов. Л. И. Брежневу, – добавил и свой адрес, обратный, проверил марку, заклеил конверт, спрятал во внутренний карман пиджака, с партбилетом рядом.
Светало. Пора было поторапливаться. Скоро голутвинская пойдет, а не удастся влезть, так через восемь минут с 47-го км, там посвободнее.
Он допил чай, надел пальто, шапку-пирожок, взял палку и двинулся на работу.
Да, в который уже раз сказал себе Александр Иванович, это работа! Трудная работа, не то, что в Совете ветеранов штаны протирать! Нет, там, конечно, тоже нужно, но: каждый на своем месте и каждый – все что может! Без остатка!
Неровным своим шагом он дошел до станции. Опустил письмо Генеральному в почтовый ящик, проверил – все правильно, ближайшая выемка в восемь, значит, уйдет еще до обеда. Потом проверил, не забыл ли удостоверения: платить-то за билет на электричку – это ж никакой пенсии не хватит. Нет, пенсия хорошая, девяносто рублей, да ведь на похороны откладывать от нее надо? Надо. Жены давно нет, детей не нажили, из родни один племянник, да и тот неизвестно, жив ли. А то и, глядишь, в местах лишения свободы, потому что, помнится, выпивать не брезговал и сознательностью никакой не отличался. Совет ветеранов, конечно, похоронит, да только тут уж лучше ни на кого не надеяться, смерть дело такое.
Пенсионное оказалось на месте, удостоверение участника войны тоже, пусть-ка потребует кто-нибудь, чтобы он заплатил за проезд, он свое давно заплатил, а сейчас на работе, все равно как на боевом посту!
Александр Иванович, с трудом – покалеченная нога еще не разошлась – преодолел пешеходный мост, спустился на платформу. Было людно. В основном, порадовался Александр Иванович, рабочий класс собрался. Потом сообразил: зря радуется, не тот рабочий класс, что прежде, не тот! Вон, донеслось: «Снова хромого черта принесло…»
Каждый раз так, ругнул себя Александр Иванович: сперва радуешься, после глянешь на них – и отпадает всякая охота радоваться. Стоят, курят, выражаются. Плохо стало, а делается еще хуже. Эх, нету Батьки! Нету Батьки, и нету порядка. Дисциплины нету. А без дисциплины-то, без нее что построишь? Ничего не построишь, одно моральное разложение будет, а особенно бытовое.
Его вдруг передернуло от ненависти: гад лысый, жирный, предатель недорезанный! Это про Хрущева вспомнил… Тут же окоротил себя: Леонид-то Ильич правильный. Ошибки исправляет, Батьку снова в кино показывать стали и в газетах пропечатывать. С контрреволюцией в Чехословакии разделались, сионизму отпор даем…
Подошла голутвинская электричка, битком забитая. Народ ринулся на штурм, зазвучали матюги. Поняв, что втиснуться не судьба – годы, нога, – Александр Иванович отступил в сторонку. Придется на следующей ехать. Он огляделся. Влезли не все, но все-таки народу на платформе стало поменьше. Эх, народ-народ…
Да-а… Сионизму-то отпор даем достойный, а вот с дисциплиной – плохо, хуже некуда, разболтался народ! И даже партконтроль на сигналы не реагирует, а только отписывается! Потому-то его, Александра Ивановича, место – тут, на переднем крае. Каждый, напомнил он себе, на своем месте и каждый – без остатка! Ни шагу назад! Как в войну: сидишь в своем окопе, и сиди, пали куда велено, а назад не сметь! А кто струсил, панике поддался, того заградотряд-то и поправит! А коли бросил свой окоп, побежал да по своим палишь – Александр Иванович хотел было потереть раненое колено, но взял себя в руки и выпрямился, – ты, стало быть, не свой, ты все равно как на сторону врага перекинулся, и мы наш долг выполним, потому что на своем месте и без остатка.
Он несколько запутался в своих построениях, но тут пришла электричка с 47-го. Наступала пора работать.
В вагоне было плотно, но терпимо. Александр Иванович прикинул наметанным глазом – сумеет пройти по поезду. А вот порядок наводить следовало уже в первом же тамбуре: в дальнем его углу стояли и распущенно курили свою мерзость трое молодых людей. И ведь вида приличного, не иначе как студенты, и родители у них, может, заслуженные люди, настоящие советские, а эти… Под самым запрещающим знаком стоят и хоть бы хны! Значит, не сумели родители воспитать как следует. Тоже беда: каждый за себя, и ни до чего дела нет.
Все это Александр Иванович и проговорил, обращаясь к студентам. Веско проговорил, палкой об пол пристукивая. И решительно призвал к порядку.
Обстановка в тамбуре сразу улучшилась. Пара мужчин, тоже собравшихся засмолить эту дрянь, подалась в вагон. А вот нарушители не реагировали вовсе никак. Александр Иванович немного повысил голос, и тогда один из студентов повернулся к нему и прорычал с ненавистью:
– Ты задолбал, козел старый! Хули ты ходишь тут каждый день, хули ты жить людям не даешь? Только вякни еще, сука, словишь промеж рогов!
А ведь это классовая ненависть, понял Александр Иванович. Самая настоящая классовая! Он приподнял палку, чтобы с особой силой стукнуть по полу, и открыл рот, чтобы гаркнуть, как в прежние добрые времена, и классовый враг шагнул к нему и начал разворачиваться для удара, и опередил бы, потому что был моложе и сильнее, но дружки повисли на его плечах.
– Ну его к ляду, Витек, – прокряхтел один, – плюнь, он же потом от тебя до смерти не отвяжется!
А другой, пыхтя от натуги, обратился к Александру Ивановичу:
– Иди, дед, иди отсюда! Витя вчера с девушкой поссорился, выпил из-за этого, теперь настроение плохое, а тут ты еще… Иди, мы его долго не удержим…
И Александр Иванович счел разумным отступить. Временно, конечно. Потому что припомнил: эти студенты и правда тут часто ездят, надо будет завтра призвать на помощь общественность… из Совета ветеранов… нет, лучше органы милиции. А лезть на рожон смысла не имеет. Бывали уже прен-цен-ден-ты.
Он прошел по вагону, не обращая внимания на матерщину и шлепанье засаленных карт, миновал и следующий тамбур, хотя в нем тоже курили, а вот дальше – развернулся. И, подъезжая уже к Казанскому вокзалу, с удовлетворением отметил: работа дает результат! Даже некоторые из картежников – самая трудная категория! – завидев Александра Ивановича бросали это свое вредное дело. Нет, он не позволял себе головокружения от успехов: вряд ли эти люди уже перевоспитались. Но оно ведь как – сначала их насильно заставляют что-то делать или чего-то не делать, потому что нельзя; а потом они привыкают. Это долго, но ничего не попишешь. Волюнтаризм решительно осужден партией. Большие дела быстро не делаются, даже в малом.
Эх, подумал Александр Иванович, смена нужна молодая, да где ж ее взять…
Он немного отдохнул на Казанском, постояв под расписанием. Мимо быстро прошел тот самый Витек с дружками – видно, опаздывали куда-то. Вспомнилось: точно, они на другую ветку переходят, на платформу Каланчевская. Вот ведь случай – с поличным взять мерзавцев. Александр Иванович покрутил головой, не увидел ни одного милиционера и отказался от мысли о преследовании. Все равно не догнать, с его-то ногой.
Нога, впрочем, уже не сильно беспокоила. Так всегда бывало: утром болит, а потом затихает. Вот жарко – это да. Вспотел, не простыть бы, нечего тут стоять, пора снова за дело браться.
Он сделал еще два рейса, до Быково и обратно, оба успешно, а третьим поехал в Куровскую. Тут уж и порядок наводить почти не пришлось – электричка шла полупустая.
Во время технологического перерыва, когда электрички не ходят, пообедал в столовой на привокзальной площади. Порадовался: недорого все и по качеству удовлетворительно. Потребовал только, чтобы персонал посуду мыл как положено, а то ведь тоже разболтались. Ну, тут его тоже знали. И подтянулись.
Пока обедал, задумался о так называемом дефиците и решил: клевета. Хлеб есть? Есть. Макароны есть? Есть. Да все есть, что советскому человеку требуется, а что водку купить трудно или что вино плохое, так лучше бы их совсем не было.
Впрочем, это его, Александра Ивановича, принципиальная партийная позиция, и при необходимости, конечно… но главный участок его работы – электропоезда пригородного сообщения. Электрички.
Как всегда, на первый после «окна» поезд народу собралось много. Александр Иванович занял хорошо известное ему место на платформе – именно здесь открывалась последняя дверь состава – и встал намертво, не сдвинешь, не оттолкнешь. Снова прошелестело: «Хромой черт» – но может, просто послышалось.
Толпа внесла его в вагон, люди расселись по скамейкам, заполнили проход, но все-таки работать было можно. И Александр Иванович приступил.
Работа в этих электричках, дневных, несложна. Едут в основном пенсионеры и женщины – должно быть, домохозяйки. Едут в Москву по магазинам, за пресловутым дефицитом. Сознательности, конечно, у них мало, но и порядок по части карт, курения, мата нарушать не особо нарушают. Легкий рейс.
Правда, повздорил с контролерами, но это даже с удовольствием. Высадить пытались, ни в какую не признавали за ветераном право на бесплатный проезд, да не тут-то было. Высказал им Александр Иванович все, что думает, палкой постучал по полу, партийным контролем пригрозил – и толстый дядька (грузчиком бы ему работать) сказал такой же толстой напарнице:
– Пошли, ну его, черта хромого, душу вынет…
Так-то, подумал Александр Иванович. Так-то!
На Казанском вокзале он снова передохнул под расписанием. И все выглядывал, не пройдет ли обратным путем утренняя троица – благо милиционер теперь маячил в поле зрения. Но троица не появилась, и Александр Иванович поспешил на электричку до Шиферной. На заводах заканчивались рабочие смены, а для него наступала вечерняя страда.
Страда эта завершилась, так, по сути, и не начавшись. Где-то в районе платформы «Фрезер» Александр Иванович сделал обычное свое замечание группе рабочих – шумели, выражались, некоторые выглядели нетрезвыми, другие картежничали. Он начал было излюбленную свою фразу, что тут не игорный дом, а изба-читальня на колесах, но на него заорали в несколько дышащих перегаром глоток, поднялись с мест, надвинулись, схватили, поволокли в тамбур, полный поганого табачного дыма, вырвали из рук и куда-то отшвырнули палку, несколько раз ударили, а потом, когда электричка остановилась и раскрыла двери, выкинули из вагона.
Электричка ушла. Александр Иванович лежал на покрытой грязным снежным месивом платформе. Мимо шли люди, и никто не пытался помочь. Да он и сам не звал на помощь.
Кое-как встал. Обнаружил, что пропала и шапка-пирожок. И что весь грязный. Продолжать работу было невозможно, он сел в ближайшую электричку, доехал до своей станции и побрел домой.
В поселке было тихо. По вечернему времени уже стемнело. Нога болела, хотелось плакать, но плакать Александр Иванович не умел. Подойдя к дому, еще крепкому, хотя и слегка покосившемуся – не до собственных ведь нужд, когда такое творится! – он прокричал что-то гневное в направлении соседнего участка, с хозяевами которого враждовал уже лет двадцать, и наконец вошел к себе. Разделся, проверил, на месте ли запасная палка, согрел кипятку, попил чаю и лег спать.
А утром не проснулся. И потому на заседание Совета ветеранов не пришел, а в свою очередь потому ветераны решили Александра Ивановича проведать, ибо не бывало, чтобы он на эти заседания не приходил. И еще более в свою очередь потому похоронили Александра Ивановича более-менее пристойно – не протухшим.
А спустя несколько дней по электричкам Казанского направления пошли разговоры, что хромого черта, который всех задолбал, то ли убили, то ли он сам под поезд упал сдуру. Некоторые даже жалели, что пропал хромой черт – скучновато без него стало. Студенты – Витек и его приятели – они тоже жалели. Правда, не сильно и не всерьез, а вскоре забыли, как и все остальные.
Ну и, конечно, от товарища Леонида Ильича Брежнева поступил ответ. Вернее, от его помощника, фамилия которого, естественно, забылась. От имени Генерального секретаря помощник благодарил Александра Ивановича и заверял, что меры по его сигналу будут приняты. И что не стареющие душой ветераны – золотой фонд партии.
Трудно сказать что-либо определенное по поводу нестареющих душ. Но если душа Александра Ивановича где-то есть, то вряд ли она обрадовалась такому ответу. Отписка ведь.
День будет длинным
Не спалось.
Константин Ильич устал ворочаться с боку на бок. Старые кости ныли, как ни ляг – все неудобно.
Сейчас он лежал на спине – так было еще куда ни шло – и смотрел на потолок, тускло подсвеченный бликом уличного фонаря. Глаза привыкли к темноте, которая и темнотой-то только притворялась. Когда-то, в юности, он свободно читал в таком полумраке. Вот и дочитался, подумалось Константину Ильичу, вот и подсадил зрение-то. Сразу мелькнула другая мысль – что не надо злоупотреблять снотворными, а то, неровен час, зависимость заработаешь.
Впрочем, это все было так – смутно, мимоходом, касаясь только края сознания. Настоящие мысли бродили отдельно от Константина Ильича, причем черт знает где и черт знает почему именно там. То раннее детство, то зрелость, то молодость, без хронологического порядка. Вернее, пожалуй, они были все одновременно.
…Самое первое сохранившееся воспоминание: он просыпается ночью в почти темной комнате. Дверь закрыта неплотно, в комнату пробивается вертикальная полоса неяркого света. Слышны отдаленные голоса, звучит мамин смех. А здесь, на диване, между кроватью Костика и дверью, лежит кто-то, завернувшись с головой в одеяло, и приглушенно храпит. Кисловато пахнет носками. Должно быть, отец. Только вдруг это не он, а какой-нибудь страшный дядька? Костику страшно, он хочет к маме и бабушке с дедушкой, но надо пройти мимо этого завернутого…
…А вот другое: Горбатый мостик около Белого дома. Девятнадцатое августа. Константину Ильичу за пятьдесят, вокруг, кажется, одна молодежь. Он участвует в сооружении баррикады. Нагибается, чтобы приподнять здоровенную железяку, напрягается, и – словно электрический разряд по позвоночнику, от поясницы до шеи. Константин Ильич охает, пробует разогнуться и охает еще громче. Молодые ребята – студенты, наверное – чуть ли не на руках относят его в сторонку и усаживают на какие-то ящики. «Посиди, отец, – говорит небритый парень, – мы справимся».
…Первые в его жизни похороны: умер дед. Косте пятнадцать лет, он любил деда, но почему-то странно спокоен. Слез нет. Он стоит у подъезда и смотрит, как выносят гроб. Декабрь, холодно, ветрено. Кто-то сует ему в руки венок. И Костю вдруг, что называется, пробивает: дыхание перехвачено, в глазах все расплывается.
…Другие похороны. Это – не так давно. Николо-Архангельский крематорий, ритуальный зал, Константин Ильич стоит возле постамента, на котором – гроб с телом Риты. Всегда думал, что уйдет раньше жены… Сгорела за два месяца…
Стоп! Константин Ильич прогнал это воспоминание. Было холодно, несмотря на теплое белье. Он встал и, шаркая, направился в туалет. Потом зашел в кухню, достал из холодильника пакет молока, налил почти полный стакан, разогрел в микроволновке, добавил пол-ложечки меда. Не торопясь выпил и пошел обратно. По дороге заглянул в комнату Пашки. Пусто. Ах да, он же ушел вечером, сказал, что в «Жесть». А уже под полночь позвонил, предупредил, что заночует в общаге. Пашка хороший внук. И Маринка хорошая дочь. Константин Ильич ощутил, что соскучился по ней, но следовало терпеть. Маринке вроде хорошо там, в Брюсселе, с этим ее бельгийцем, не то что было с Пашкиным папашей. И на работе ей нужно закрепиться. Вот окончит внук свою академию, уедет к матери… Маринка и отца хочет забрать, но обузой становиться Константину Ильичу не улыбается. Пока он еще какую-то пользу приносит – за Пашкой присматривает. Хотя кто за кем присматривает, не очень ясно… Да, завтра еще в сберкассу идти, за квартиру платить. Не меньше пары часов в очереди… Тоже польза от него…
Константин Ильич снова лег. После молока с медом, может быть, удастся поспать, хоть часа четыре. Мысли снова пустились в самостоятельное плаванье.
…Лето. Ялта. Пляж Дома творчества «Актер». Он, молодой, сильный, подплывает к берегу, где его ждет Маринка. Голышом, только на голове полотняная кепочка, белая в красную полоску. «Папа, не пей воду, соленая!» – сколько ей тогда было, три? Или четыре?
…Борт Боинга, салон экономкласса. Он, Рита, маленький – пяти еще нет – Пашка. Возвращаются из Шарм-Эль-Шейха. Маринка отправила Пашку с ними, а сама улаживает развод. Хорошо отдохнули, только вот перелет мучительный. Рейс задержался, на регистрацию позвали в час ночи, Константин Ильич нес уснувшего внука на руках, так и в самолет внес. Теперь Пашкина голова на коленях у Риты, а ноги – у Константина. Описался… Хорошо, пакет полиэтиленовый подложили… Константин делает глоток «Джек Дэниэлс». Эх, как курить-то хочется!
Мысли, воспоминания, образы становились менее четкими, удалялись, расплывались и, наконец, совсем растаяли. Константин Ильич заснул.
…Проснулся рано. Он теперь всегда просыпался рано. Обычная процедура: туалет, ванная. Есть не хотелось. Заглянул к Пашке. Того еще не было. Могу себе представить, что они там в общаге делают, подумал Константин Ильич.
Похоже, выключить компьютер внук вечером забыл. Константин Ильич подошел к столу, подвигал мышью. Так и есть – включен. И форум Пашкин любимый открыт.
Он присел, произвел несколько простых манипуляций. Появилась строка: «Правильно, Гавняный Кракадил! Духовность важнее работы беспесды!»
Константин Ильич подумал и ввел текст: «пасрал шоб було».
День будет длинным…
Изобретатель
Дррры-ы-нннь! Дррры-ы-нннь! Дррры-ы-нннь!..
Андрею снилось очень неприятное и притом совершенно дурацкое: как будто нескончаемо звонит будильник, его надо выключить, а если не выключишь, то не проснешься как минимум до Страшного Суда, но выключить нет никакой возможности.
Дррры-ы-нннь! Дррры-ы-нннь! Дррры-ы-нннь!..
Андрей открыл глаза. Тьма в комнате нарушалась только бликом света, ползающим туда-сюда по потолку. Звонил телефон.
Жена невнятно простонала:
– Господи… ты… трубку… в конце концов…
Андрей нашарил на тумбочке трубку, на ощупь нажал кнопку приема и сипло произнес:
– Алло!
После секундной паузы, заполненной электронными, но вместе с тем и явственно живыми шумами, трубка громко сказала низким тягучим голосом:
– Андрюшенька!
– Ё-моё, – пробормотал Андрей.
– Что? Плохо слышно, Андрюшенька! Говори громче!
Жена промычала что-то жалобно-возмущенное.
– Дядя Миша? Откуда? Сейчас, сейчас, подождите…
Андрей вылез из-под одеяла, встал и, прижимая трубку к уху, босиком побежал на кухню.
Сна как не бывало.
– Дядя Миша, я вас отлично слышу! Вы что, в Москве?
– Почему в Москве? – удивился дядя Миша. – Я у себя, на Брайтоне. Я что, отвлек тебя, Андрюшенька? Извини…
Андрей вытащил сигарету из лежавшей на подоконнике пачки, щелкнул зажигалкой, затянулся, приоткрыл окно и сказал:
– Да нет, не то, чтобы отвлекли… Какая, однако, слышимость… Ну… короче, спал я…
Он посмотрел на настенные часы и добавил:
– Четвертый час ночи…
– Ах, Боже мой! – огорчился дядя Миша. – О разнице во времени совершенно забыл! Прости, Андрюшенька, спи дальше, я тебе утром перезвоню.
– Да чего уж, – сказал Андрей, – я уже проснулся. Что случилось, дядя Миша?
Его, в общем, не слишком удивил ночной звонок. Дядя Миша, правда, уехал уже семь лет назад и до сих пор ни разу не звонил. Но от такого нелепого человек можно было ожидать чего угодно и когда угодно.
– Это очень важно, Андрюшенька, – дядя Миша понизил голос. – Мне нужна твоя помощь. Я разработал… как бы тебе объяснить… ну, одну теорию, и даже уже начал кое-какие эксперименты. Но боюсь, что в теории что-то может оказаться не совсем. У тебя есть факс?
– Есть, – автоматически ответил Андрей, – на работе. А при чем тут факс? И какая теория?
– Ты все-таки еще не до конца проснулся, – грустно сказал дядя Миша. – Я пришлю тебе мою теорию по факсу, а ты проверишь – она по твоей специальности – и скажешь мне, может, там ошибки есть. Хотя эксперименты обнадеживают…
– Да что за теория-то, дядя Миша?
