Щит и минарет

Джейхун Рагимли

Щит и минарет

Глава 1

Глава 1 .

Аплодисменты стихли, последние активистки движения "Щит Артемиды" разошлись по домам. Пустой зал муниципального культурного центра, ещё несколько минут назад бывший эпицентром бури эмоций, погрузился в мертвую тишину. Алина осталась одна. Она, охваченная снова одиночеством, медленно прошлась между рядами пустых стульев.

Митинг её движения "Щит Артемиды" был триумфом. Ее слова без труда проникали в душу всех женщин, пробуждая и усиливая в них злость против настоящих устоев, традиций и несправедливости к женщинам:

«Никаких оправданий насилию! – ее голос, усиленный динамиками, рубил тишину зала. – Никакого прощения тем, кто поднимает руку на женщину! Мы – не жертвы, не рабы! Мы – щит, который защитит наших дочерей! Мы – меч, который отсечет эту порочную традицию молчания! Мы – голос тех, кого веками заставляли молчать!» В последней фразе зал взорвался. Гром аплодисментов, свист, крики одобрения – это была сладкая музыка победы.

Но сейчас, в тишине, на смену триумфа, пришла леденящая пустота. Алина взяла свои конспекты, положила в свой чёрный кожанный рюкзак и пошла в сторону выхода.

На выходе она встретила женщину в форме уборщицы, с шваброй и ведром на колесиках. Ее лицо было в морщинах, глаза смотрели с восхищением и болью.

– Доченька, – сказала старушка, – спасибо тебе, что подниаешь такие вопросы. Моя сестра тоже немало натерпелась от своего мужа. Ей говорили, что идеальных людей не существует и она должна терпеть его, развод неприемлем, но она нашла силы и развелась, после чего все родственники отвернулись от неё, но я всегда поддерживала и буду поддерживать свою сестру. И меня радует, что есть ты, и твои выступления, борьба, речь дают нам силу. Спасибо!

Алина кивнула, сжав челюсти так, что заболели скулы. Ее не радовала благодарность. Она люто ненавидела саму причину, по которой эта благодарность возникала. Каждая такая благодарность была напоминанием о чужой сломанной жизни.

– Берегите себя. – сухо и резко сказала она и ушла.

Город жил своей обычной, беззаботной жизнью. Горели фонари, выхватывая из темноты куски асфальта и фасадов. Сигналили машины, спешащие по своим делам. Из дорогого ресторана через приоткрытую дверь доносился смех и звон бокалов.

– Они не знают, – пронеслось в голове Алины. – Они не видят, какой ад скрывается за фасадом их уютных квартир. Пока они радуются, где-то плачут женщины в страхе, где-то дети не могут уснуть от голода. – Её душа наполнилась злостью, которая вызвала тахикардию и загрудинную боль.

Она остановилась на на несколько минут, подышала глубоко, успокоилась и когда прекратилась боль, вновь продолжила идти по своей дороге.

Она дошла до своей однокомнатной квартиры. Этот дом был ее крепостью, ее убежищем, и одновременно – клеткой. Здесь не было никого, кому бы она должна была что-то объяснять, перед кем носить маску непробиваемой уверенности. Но здесь же, в этой тишине, ее настигали воспоминания, которые причиняли ей страдания. Воспоминания, которые она тщетно пыталась заглушить грохотом митингов и яростью речей.

Алина включила свет, бросила рюкзак на пол и подошла к окну. В отражении в темном стекле на нее смотрела худая девушка с бледным, измученным лицом и огромными, усталыми глазами. Ей было двадцать пять, но с виду казалось, что её тело потерпело 60 лет тяжёлой жизни.

Она не стала ужинать. Чайник остался холодным. Она прошла в ванную, включила душ, и струи горячей воды, как всегда, смывали с нее усталость, и одновременно силы, волю к жизни. Здесь каждую ночь обнажалась её старая, никогда не заживающая рана. Она стояла, прислонившись лбом к прохладной кафельной плитке, позволяя воде течь по ее спине, смывая пот и напряжение.

После душа, сразу легла в свою кровать и уснула.

4 часа ночи:

Она снова была маленькой. Семилетней Линочкой.

Она сидела, прижавшись спиной к двери своей комнаты, обхватив колени руками. К груди она изо всех сил прижимала потрёпанного плюшевого зайца – единственного свидетеля ее ночных кошмаров. Из-за стены, из гостиной, доносились голоса. Сначала сдавленные, шипящие, как змеи. Потом громче. Голос отца, грубый, пропитанный чем-то тёмным, вязким и сладким, отчего у нее сводило живот и подкашивались ноги.

– Хватит мне тут умничать! Я в доме хозяин! Я деньги приношу! Ты поняла? Хозяин!

Голос матери, тихий, умоляющий, прерывающийся от слез:

– Саша, успокойся, прошу тебя… Линочка спит… не пугай ребенка…

– А нафиг она нужна, девчонка! Проклятие рода твоего!

Раздался удар. Глухой, мягкий, страшный. Потом звон разбитого стекла. И тихий, сдавленный, полный отчаяния плач.

Лина вжалась в стену, зажмурилась так, что перед глазами поплыли круги. Сердце колотилось где-то в горле, мешая дышать. Она боялась пошевелиться, боялась издать звук, боялась даже дышать. Весь мир сузился до тонкой полоски света под дверью и тех ужасных звуков, от которых хотелось провалиться сквозь землю, умереть, перестать существовать.

Потом тяжелые, неуверенные шаги. Дверь в прихожей захлопнулась с таким оглушительным треском, будто рухнул весь дом.

Тишина. Мертвая, звенящая, давящая тишина.

Лина отважилась высунуть голову из-за двери. В гостиной, на полу, возле осколков разбитой вазы, сидела мама. Она прижимала к лицу окровавленную салфетку, а ее плечи беззвучно, отчаянно тряслись.

– Мамочка? – прошептала девочка, и ее собственный голос показался ей писком мыши.

Мать вздрогнула, резко, почти испуганно вытерла лицо и попыталась улыбнуться. Эта улыбка, кривая, неумелая, несчастная, была в тысячу раз страшнее любой гримасы боли.

– Всё хорошо, доченька… ничего страшного… Папа… папа просто устал на работе. Он не хотел. Иди спать, солнышко.

Но Лина видела синеву под сходящим отёком на ее скуле. Видела неподдельный, животный страх в ее глазах. И в тот самый миг в ее детском, еще не сформировавшемся сердце что-то сломалось, окаменело и превратилось в жгучую, беспощадную, всепоглощающую ненависть.

Алина резко открыла глаза. Она лежала в своей постели, вцепившись сильно пальцами в простыню. По щеке текла слеза, солёная и обжигающе горькая. Она смахнула ее с яростью, словно это была не слеза, а ядовитое насекомое:

«Нет. Никаких слёз. Никогда. Слёзы – это слабость. Слёзы – это удел жертв. А я не жертва и не буду ею никогда».

Она встала, босиком прошла по холодному полу к шкафчику маленькому и взяла в руки тяжелую деревянную рамку оттуда. В ней хранилась единственная фотография матери. Молодая, красивая женщина с добрыми, но до боли уставшими глазами. Она умерла, когда Алине было четырнадцать. Официальная причина – внезапная остановка сердца. Но Алина знала настоящую правду – еë медленно, день за днем, убивал ее собственный брак.

Алина с силой поставила фотографию на место, так что стекло задребезжало.

– Я не такая, как ты, мама, – прошептала она. – Я никогда не позволю никому сделать со мной то, что он сделал с тобой. И я не позволю, чтобы такое случилось и с другой женщиной. Никогда. Ни за что

Она посмотрела в тёмное, бездушное окно.

–Никогда, – повторила она, и в ее сдавленном шепоте снова зазвучали гнев и огонь, с которыми она несколько часов назад выступала с трибуны. Гнев был ее щитом. Гнев был ее топливом, ее дыханием, смыслом ее существования. И она была готова сжечь им весь мир дотла, чтобы в его пепле уже не осталось ни единого места для тиранов, прячущихся в образе любящих мужей и заботливых отцов.

В момент порыва гнева резко схватилась она за сердце – снова мучительная боль за грудиной.

– Дыши, дыши глубоко – повторяла она. Как успокоилась, боль начала стихать. Она медленными шагами пошла в сторону своей кровати, легла и уже минут через десять была снова в глубоком сне.