скачать книгу бесплатно
– Ну, будет он тебя спрашивать. Наш вон, заявился же недавно. «Женюсь!» – говорит.
– В смысле?
– А я что, тебе не рассказывала разве? – ахнув, удивляется Любовь Геннадьевна самой себе, и вздохнув тяжело, качается головой. – Совсем закрутилась с этими проводами. Ой, Вера, это кошмар…
Глава 2
– Как тебе, Юсик? Нравится? – весело спрашивает белокурая девушка, крутанувшись вокруг своей оси для большего эффекта, отчего подол ее новенького платьица легкомысленно взлетает, открывая чарующий вид на упругую попку, упакованную в красные, кружевные трусики. Вот только сидящего напротив «Юсика» все это отнюдь не впечатляет.
Боря смотрит на кучу ширпотреба всех цветов и фасонов и внутренне закипает. Машка же, не замечая, что еще секунда и Шувалов взорвется, продолжает с энтузиазмом, словно издеваясь, щеголять в дешевом платье из полиэстера и босоножках из кожзама, доводя Борьку до состояния бешенства.
– Ну, что ты молчишь? – нетерпеливо восклицает она и тут же осекается, обратив, наконец, внимание на Шуваловское выражение лица, не предвещающее ничего хорошего.
– Маш, ты вообще каким местом думаешь? – вкрадчиво интересуется Боря, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не выдать крутящуюся на языке вполне себе конкретную, а главное – цветастую характеристику возлюбленной.
У него в голове не укладывается весь этот дебилизм.
Манька, как и всякая девушка, выдавала, порой, забавные глупости, но дурой отнюдь не была. По крайне мере, Боря так считал до сего момента. Теперь же столь бестолковое мотовство убеждает его в обратном, как и то, что Скопичевской не хватило смекалки просто не рассказывать о своих тратах. Боря, конечно, любил в ней эту бесхитростность и непосредственность, но не когда она граничила с тупостью. А кроме, как тупостью он происходящее назвать не мог. Дуре жрать зачастую нечего, а она вместо того, чтобы отложить деньги, зная, что следующие два года придется не сладко, пустила их по ветру. И ладно бы доброе что-то купила, какую-нибудь пусть одну, но хорошую вещь, но нет, Машка предпочитала хоть говна, лишь бы полон рот.
Борю такая идеология доводила до бешенства, учитывая, что реализовывалась она за его счет, поэтому, не взирая на то, что говорить о подобных вещах Шувалову не позволяла гордость, промолчать тоже, как ни старается, не может. Особенно после того, как Маша, закатив глаза, недовольно заявляет:
– О, господи, начинается! Почему ты не можешь просто порадоваться вместе со мной?
– Порадоваться? – изумленно хохотнув, уточняет Боря. – Интересно, и чему я должен радоваться? Тому, что отпахал два лета на стройке, чтобы ты накупила себе всякого дерьма? Ты вообще в курсе, что такое работа подсобником?
– Ну, давай, просвети меня, чтобы я в полной мере ощутила себя сукой, – огрызается Машка и раздраженно сбрасывает туфли.
– Ты не сука, Маш, ты – просто дура, – выплевывает Шувалов и поднимается, чтобы уйти.
Говорить лишнее Боре не хочется, а он непременно скажет, если еще на минуту задержится.
Внутри кипит, наизнанку всего выворачивает и не столько даже от злости, сколько от понимания, что Маньке абсолютно пофиг, что он в жару и комарьё копал траншеи под фундамент, таскал газоблок да десятилитровые ведра с раствором.
Нет, жалиться и бить себя в грудь Шувалов не собирался, но все же ждал, что любимая девушка хоть немного да будет ценить его труд, тем более, что он не ради себя горбатился. Но Скопичевской все это до фонаря, по-настоящему ее интересует одно – отстоять собственную правоту, а какой ценой значение не имеет, поэтому ее несет.
– А ты такой же, как и все эти неудачники! Дал несчастные три копейки и теперь качаешь тут права.
– Несчастные три копейки? – взвивается Боря и, нависнув над Машкой, угрожающе цедит. – Ты охренела что ли?
– Нет, я не охренела, я говорю, как есть, – вызывающе бросает она, хотя видно, что храбрится: глазенки трусливо бегают, а пухлые губы подрагивают, выдавая волнение.
– Что же ты не говорила свое «как есть», когда брала эти «несчастные три копейки»? Помнится, аж пританцовывала от радости, – едко замечает Шувалов, окатив Скопичевскую презрительным взглядом, отчего она бледнеет.
– Да лучше бы не брала. Больше проблем, чем выхлопа, – хлещет она с размаху по Борькиному самолюбию.
И Шувалов не находит, что ответить. Точнее, наговорить – то он много, чего может, вот только смысла в этом никакого не видит.
Словесная диарея Борьке претила. Проще было отвесить хорошую оплеуху, но поднимать руку на женщину Шувалов считал не достойным мужика. Поэтому, сдерживая изо всех сил вспыхнувший гнев, лишь усмехается и, взглянув на Машку в последний раз, запоминая ее нежные черты, быстрым шагом направляется к двери.
Кровь кипит от ярости, в душе ураган злости и горечи, и в тоже время Борьку на части рвет от мысли, что сейчас он уйдет, и они с Машкой расстанутся на целых два года, если не на всю жизнь. А он эту свою жизнь без Скопичевской плохо представлял. Да и как представить, если все мысли Машкой начинались и ей же заканчивались?! Бредил он ей – заразой, болел в неизлечимой форме, а потому каждый шаг сейчас отзывается дикой агонией. Внутри скручивает жгутом протеста, превращая все чувства в разъедающее нутро месиво.
Остановиться бы, махнуть рукой на все эти глупости и вернуться к ней – своей принцессе, но Борька не может себя пересилить. Не получается, сколько ни напоминает себе, что время тикает, и завтра уже ничего изменить будет нельзя. А все потому, что «глупости» далеко не глупости, и не в принципах да гордости дело, вот только в чем конкретно обдумать не получается.
– Боря, – раздается позади дрожащий голосок, а у Шувалова чувство, будто под дых дали. Воздуха резко становится мало, в груди печет раскаленным огнём. Борька замирает, не в силах сделать больше ни шагу, причем ни вперед, ни назад, противоречия рвут на части: и злость, и обида, и понимание, что сейчас не время выяснять отношения. Но стоит только обернуться, как все это отходит на второй план, весь мир исчезает, кроме его девочки, бегущей босиком через всю улицу к нему навстречу.
Она похожа на Дюймовочку с развивающимися на ветру золотистыми волосами: такая же тоненькая, хрупкая, с огромными голубыми глазами, полными страха и слез. И эти слезы наизнанку Борьку выворачивают, смывают всякое сомнение и дурные мысли.
Ну, подумаешь, сглупила Машка, ошалела от денег, всю жизнь ведь в нищете прозябает, и как бы теперь не хорохорилась, а его «несчастные три копейки» для нее сумма немаленькая, вот и понеслась душа в рай. А наговорила всякого… так на эмоциях с кем не бывает?
Он же – придурок, накрутил у себя в голове черте что, с ничего концерт устроил. И ведь уперся бы баран упрямый, если бы она не бросилась следом. А она такая его Машенька: искренняя, ранимая, чуточку неуверенная в себе и любящая.
У Шувалова не остается в этом сомнений, когда она подходит к нему и, замерев в нерешительности, вглядывается в его лицо виноватым взглядом, не обращая внимания на бегущие по щекам слезы.
– Борь, прости меня, пожалуйста! Я не знаю, что на меня нашло. Ты прав, я – дура, – всхлипывая, начинает она тихо говорить, переворачивая у Борьки все внутри. – Это такая глупость, ты столько работал, а я… Я всё продам, первокурсницы приедут, и я…
– Ш-ш, – прерывает ее Шувалов, притягивая к себе, но Маша начинает плакать еще сильней, отчего ее худенькие плечики содрогаются с такой силой, что вибрация отдается у Борьки во всем теле.
Ну, как вот на нее – дуреху злиться? Не может Шувалов, хоть и понимает, что имеет на это полное право. Но такие права ему на фиг не нужны. Ему его Манюня нужна улыбающаяся, счастливая и, если для этого необходим вагон шмотья, то черт с ними – с тряпками и заработанными кровью, и потом деньгами. Заработает еще! Из шкуры выпрыгнет, в долги залезет, но без средств его девочка не останется.
– Ну, всё, не реви, я придумаю что-нибудь. Нормально всё будет, – обещает он, целуя ее в макушку. Маша, всхлипнув в последний раз, поднимает заплаканное лицо, и Шувалов замирает, залюбовавшись.
Скопичевская не в пример многим девчонкам плакала красиво, превращаясь в трогательного ангела, а не в заплывшее, красноносое чудище.
– Борь, неужели ты вот так просто бы ушел? – с упреком и непониманием шепчет она, а глаза вновь наполняются слезами.
– Ну, куда я от тебя уйду, Манюнь? – ласково улыбнувшись, заключает Шувалов ее хорошенькое личико в ладони и начинает покрывать короткими поцелуями, собирая губами слезы.
– В армию, на два года вообще-то! – едко замечает она, зная, что, если бы не остановила, ушел бы.
Шувалову возразить нечего, да и надоело разговоры вести, поэтому, прежде чем Машка начинает свою извечную песню «ты меня не любишь», закрывает ей рот поцелуем и сразу, без прелюдий проталкивает язык, чтобы ощутить вкус своей малышки.
Солёная она у него, но Борьке нравится. Целует ее жадно, торопливо. Времени-то в обрез, а хочется все успеть, хоть и знает, что ни черта не успеется, а если и успеется, все равно мало будет. Шувалов прожорливый, ненасытный, ему всегда мало, поэтому, не теряя больше ни секунды, подхватывает Скопичевскую и несет к ней домой, попутно шаря по худенькому телу, дивясь самому себе.
И на что только встает? Ни сисек, ни жопы. А отменные попки Боря очень уважал, за них мог и отсутствие сисек простить, и даже не самую симпатичную мордашку. В любимой позе ни то, ни другое особой роли не играло, а вот задницу не подрисуешь, как ни крути. Но Машке он «прощал» абсолютно все, потому как… Ну, зла любовь, что тут еще скажешь?
Эти мысли веселят Шувалова, как и прохожие, поглядывающие на них с неодобрением и беспокойством. Наверное, он бы тоже не знал, что думать, увидев накаченного, стриженного под ноль лося, тащащего на руках заплаканную, босую девчонку, тянущую от силы лет на шестнадцать. Но сейчас Боре на все пофиг, он горит лишь одним желанием – добраться поскорее до Машкиной квартиры и отлюбить свою девочку до потери сознания, чтоб на все два года хватило.
– Борь, скоро мама придет, – задыхаясь, шепчет Машка между поцелуями, когда они заходят в подъезд.
– Мы потихонечку, – отвечает Боря на автомате, скользя губами по ее шее. Маша, прикрыв глаза от удовольствия, откидывает голову назад и усмехается, зная, как у них будет «потихонечку».
Хорошо, что мама у нее понимающая, когда дело касается Шувалова, слабость прямо у мамы на эту фамилию…
Вот только планы едва не рушатся, когда они подходят, точнее – врезаются в дверь квартиры.
Глава 3
– Ключи давай, – выдыхает рвано Шувалов, прижимая Машку спиной к стене.
– Ой, – выныривает Скопичевская из чувственного дурмана, вспомнив, что выбежала без ключей. – Дверь, видимо, от ветра захлопнулась.
– Ма-ша, – чуть ли не рычит Боря, втягивая с шумом воздух. Оно и понятно, Шуваловское «нетерпение» так и упирается в Машкино бедро. Ей и самой не сладко, от желания так ломает, что Скопичевская почти готова заняться сексом в подъезде. Боре, будто читая ее мысли, недолго думая, широкими шагами преодолевает этаж, отделяющий их от чердака.
– Шувалов, я не буду трахаться на чердаке! – предупреждает Скопичевская.
– Я тоже, – невозмутимо отзывается Боря и, спустив Машку на пол, с пинка вышибает хиленький замок.
– А что ты тогда будешь? – скептически уточняет она и, скривившись, оглядывает заросшее паутиной пространство.
– Любить тебя буду, Манюнь, – насмешливо сообщает Шувалов и, снова подхватив ее на руки, заносит на чердак.
– Боря, ты с ума сошел, я не буду в этой бомжарне! – визжит Машка, пытаясь вырваться, но куда ей против такой груды мышц.
– А ты представь, что мы с тобой бомжи, – веселится Шувалов и, захлопнув дверь, прижимает к ней Машку и начинает целовать ее шею.
– А может, тебе представить, что мы уже потрахались? – выдыхает Скопичевская со стоном, когда Боря спускает лиф ее платья и обхватывает сосок губами.
– М-м, – качает Шувалов головой. – У меня фантазия слабая.
– Борь, ну я не хочу, – предпринимает Маша еще одну слабую попытку, которая тут же признана неубедительной, стоит Шувалову сдвинуть ее влажные трусики и коснуться ее между ног.
Скопичевская, закрыв глаза, стонет от прошившего удовольствия, у Бори же от ее стона окончательно сносит крышу.
Не церемонясь и не нежничая, разворачивает Машку к себе спиной и, задрав платье, заставляет прогнуться.
– Боря, это самое что ни на есть «трахаться», а не «любить», – замечает Скопичевская, пока он спускает штаны.
– Ну, так любя же, – насмешливо выдыхает Шувалов ей на ушко, медленно входя в нее и, закрыв ей рот поцелуем, начинает двигаться, сводя на «нет» все возражения.
Через полчаса никого уже не смущает «бомжарня». Вспотевшие, растрепанные и обессиленные они сидят на грязном полу и, обнявшись, смотрят сквозь заросли паутины на кусочек заката в мутном окне, думая, где взять сил, чтобы вынести два года разлуки.
– Юсь, как я без тебя буду? – шепчет Машка с тяжелым вздохом, рисуя на Борькиной ладони какие-то каракули. Шувалов тяжело сглатывает, ибо тот же самый вопрос занимает и его, но вслух ничего не выражающим голосом произносит:
– Всё нормально будет. Если что, Гладышев поможет.
– Ага, Гладышев, – закатив глаза, бормочет Машка.
Этого высокомерного индюка она на дух не выносила и вообще не понимала, как Боря может общаться с таким придурком, но свое мнение благоразумно держала при себе, ибо Шувалов сразу дал понять, что Гладышев входит в священный список людей, которых ни при каких обстоятельствах нельзя критиковать и порочить, если, конечно, не хочешь огрести. Огребать Манька не хотела, тем более, из-за такой ядовитой сволочи, как Гладышев, поэтому тихо ненавидела, мечтая, чтобы он свалил уже куда-нибудь подальше. Их городок слишком тесен для такого раздутого самомнения.
– Манюнь, ну, ты чего? – ласково журит ее Боря, услышав всхлип.
Машку опять накрывает, стоит только представить, что скоро она останется одна. Шувалов приподнимает ее личико и, поцеловав, крепко сжимает в объятиях, вдыхая аромат ее волос.
– Не плачь, Машуль, всего-то два года. Пролетят, не заметим, а когда вернусь, сразу заявление в ЗАГС подадим, я к бате в ЖЭК пойду, нам тогда хату дадут, а потом, может, и на заочку куда поступлю. Всё хорошо будет, – заверяет ее Борька, вот только на Скопичевскую перспективы утонуть в мещанском болоте наводят тоску.
Ей хотелось всего и сразу, тем более, что ситуация в стране позволяла богатеть в одночасье, стоило лишь рискнуть. Конечно, вслух она этого говорить не видит смысла. Всё равно еще два года впереди.
– Юсь, пообещай, что будешь писать мне каждую неделю и подробно, а не три строчки, как Анькин Витя, – просит она спустя некоторое время.
– Да о чем там писать-то, Манюнь, если каждый день одно и тоже?
– Ну, ты придумай, – подмигнув, провокационно парирует она.
– Что-нибудь в духе твоих романчиков про тупые копья, влажные гроты и напряженные сосцы? – насмешливо уточняет он и тут же заходиться смехом, вспомнив, как застал Машку за чтением этого бреда, и потом весь вечер декларировал отрывки, отчего Скопичевская едва не сгорела со стыда.
– Дурак, – смутившись, смеется она и толкает его в плечо. – Возьми, да и придумай своё.
– Не, мне такие сравнения ни за что не переплюнуть.
– Ты не зарекайся. Кто знает, на что тебя воздержание вдохновит.
– А-а, это поэтому этих авторш так прет или они че – то особое курят?
– Ну, вот и выяснишь.
– Да мне как-то пофиг, тебе же читать.
– О, я уже мечтаю…
– Ну, пока-то чего об этом мечтать? Иди, – хлопает он себя по бедру и, ухмыльнувшись, выдает, – копье готово к пещерным приключениям.
– Шувалов, придурок, блин! – возмущенно хохочет Скопичевская.
– Иди, иди, папочка соскучился по сосцам, – тянет он ее на себя, и Машке ничего не остается, как оседлать любимого, и закрыть ему рот поцелуем, чтобы не нес всякую ерунду.
Когда «пещерные приключения» заканчиваются, Машка выглядит едва живой и засыпает на ходу, что Борьку радует. За свою недолгую сексуальную жизнь он сделал вывод, что, если девочка после секса бодра и весела – значит смело можно ставить себе «неуд», ибо хорошо отлюбленная способна только нечленораздельно бормотать, что его Машка и делает.
– Манюнь, не спи. Пойдем, твоя мама, наверное, уже пришла, – с улыбкой шелестит Шувалов, скользя губами по ее шее.
– М-м, не хочу, – капризно отзывается Маша и продолжает тихонько сопеть у него на плече.
– Надо, малышка, уже поздно, меня гости ждут, – тяжело вздохнув, напоминает Боря. Маша нехотя отстраняется.
– Может, не пойдешь? – предлагает она без особой надежды, но все же с мыслью – чем черт не шутит.
– Ага, меня мать на британский флаг порвет.
– А ты в армию сбежишь, уж за два года-то она перебесится.
– Ты, видимо, плохо знаешь мою мамку, – хмыкает Боря, Машка же кривиться.
– Да уж знаю… Мою до сих пор ни в одну нормальную школу не берут.
– Вот только ты не начинай! – открещивается Боря, ибо сыт по горло родительской драмой, а учитывая, что дома наверняка ждет очередная головомойка на эту тему, так вообще – свят, свят, свят. Но в следующее мгновение Шувалов понимает, что лучше пусть Машка продолжает мусолить их родителей, чем несет какой-то фееричный бред.
– Борь, может, все-таки останешься? Тебе что, важнее какие-то родственники, чем я?
– Маш, чушь не неси! – отрезает Шувалов. Отвечать что-то еще на столь глупую претензию ему просто лень. Если человек не понимает элементарных вещей, то хоть объясняй, хоть голову расшиби, всё равно не поймет. У Бори же было строгое правило – любовь любовью, а долг семье отдать обязан, поэтому его раздражали Машкины ультиматумы в духе «либо я, либо твоя семья». Что вообще за глупость?
