скачать книгу бесплатно
А может, я не такой как все?
Мама – не мама, папа – не папа, а я… Нет! Не хочу быть «Не Я»! Всё – забыли и не вспоминаем.
«Помню, как я становился в угол и старался, но никак не мог не думать о белом медведе»[4 - Лев Толстой «Воспоминания»]
Первая половина пути далась очень тяжело, но после того, как мама пересекла экватор дома, пошло легче. Толи приноровился, толи пол тут смазал лучше. Или же мама, в очередной раз, помогла сыну и стала, необъяснимым образом, легче. В итоге, через два часа «Ковровой операции», раскрасневшие и побелевшие, двое кровных, добрались до выхода из дома.
12
«Совершенство письма таится в правильном педагогическом воспитании, многократном упражнении и чистоте души»[5 - Якут Мустасими – крупнейший каллиграф тринадцатого века, мастер шрифта «насхи»]
Мать и сын сидели за письменным столом, выводя плакатным железным пером, ровные чернильные буквы на бумаге.
Марина Алексеевна имела колоссальную выдержку и усидчивость, которые оказались незаменимыми способностями, когда, сама того не ожидающая девочка, случайно стала специалистом по каллиграфии.
Ей было шестнадцать.
В ту пору она еще не растолстела и страдала от своей худобы, в тайне завидуя своим округлившимся немногочисленным подругам, выпуклые формы которых уже привлекали посторонние взгляды. А она? «И жопа плоская «под стул», и грудь из двух сосков» – думала Марина, разглядывая своё голое тело в зеркале.
Но как же хочется быть желанной!
Операции по внедрению силиконовых имплантатов ещё были на заре своей истории и простая советская девушка, даже не слышала об их существовании. Поэтому всё решалось устоявшимися годами способами – народными. Что только Марина не перепробовала, и чай пила только с молоком, и ела только зелёные яблоки, и рисовала йодные сеточки, и пила отвар изо ржи, ячменя, проса, кукурузы, и обёртывалась на ночь рисовой кашей, и массировала руками, и массировала струями воды в душе, и каждый день проглатывала по треть стакана прокипяченного, на водной бане, отвара из шишек хмеля. Но всё было бесполезно, только менструальный цикл нарушила.
И тут появился взгляд.
Сначала осторожный, чтоб не заметили, потом чуть смелее, а в конце уже ничем не прикрытый. Но эта неприкрытость была адресована лишь только ей одной и не для официальной Марины Алексеевны, а для нежно-интимной Мариночки.
Остальной же мир продолжал существовать в своей обыденной жизненной параллели, не замечая двоих новообразованных любовников.
Да может оно и к лучшему.
Общего было много – интересы, желания, цели, стремления. Смеялись над одними шутками, любили одни и те же песни, сыпали в чай одинаковое количество ложечек сахара, одинаково не любили четверги и одинаково обожали вторники. Даже родились в один день. Только вот с разницей в четырнадцать лет.
Он был учитель физкультуры, недавно переехавший к ним в город. Быстро влился в женский рабочий коллектив, завоевав их сердца своей скромной недоступностью и цветами, принесёнными в первый же день. Пользовался уважением учеников благодаря своей строгости, которая не переходила за черту и бесконечными интересными историями, которые любил рассказывать в перерывах между уроками.
Одно в нём было странно, непривычно и смешно, это имя. Аарон. Вернее даже забавляло не оно, а сочетание с отчеством «Иванович». Чем руководствовался его отец, давая сыну еврейское имя – неизвестно, ведь сам он был насквозь русским человеком («Если кто и влез ко мне, Так и тот татарин»[6 - Отрывок из стихотворения Владимира Высоцкого «Мишка Шифман» (1972)]) и в отличие от «жертв» циркумцизии, любил поворчать на своё правительство. Может когда-нибудь он и открыл бы тайну смысла имени, но как-то раз, традиционно, ушел утром выгуливать собаку.
Собака вернулась, Иван нет.
Внеучебное и близкое знакомство произошло там, где и подобает знакомиться советской интеллигенции – в библиотеке. Аарон принёс, на возврат, редкую «Слово о живописи из Сада с горчичное зерно» в переводе Завадской, Марина же брала популярную «Даму с камелиями» Дюма сына, в переводе Антик.
Поздоровались немного сухо, официально, как и положено, но постепенно общение стало легче, приятнее веселее. Закончилась встреча проводами до дома и неожиданным поцелуем в подъезде.
Разошлись.
Поцелуй на губах остался.
Встречи перестали ограничиваться занятиями физкультуры и теперь носили личный характер. Кинотеатры, музеи, парки – всё это стало родным домом, для новой, заранее осуждённой, псевдо Набоковской любви.
Люди изначально содержат в себе множество несоответствий, которые, либо постепенно затухают, либо формируются, оставляя отметины на всей последующей жизни. Так и Аарон, крепкий мужчина, жмущий с груди девяносто килограммов, увлекался несвойственным в таких случаях занятием – каллиграфией.
Подсел он на неё ещё в армии, из-за великой русской проблемы – «От нечё делать». Сначала подолгу выводил красивым почерком письма домой, потом стал оформлять стенды, затем, когда прознали, подписывать открытки для жён/любовниц старших по званию. Так он и тренировался, совершенствовался, углублялся.
Теперь же учитель физкультуры нашел благодарную, терпеливую и способную ученицу.
Сидя обнаженными за письменным столом, Аарон щедро делился накопленными знаниями, а Марина жадно впитывала секреты чистописания (ну не могла привыкнуть к чуждому слову «Каллиграфия»). Она прилежно училась держать остроконечное перо под правильным наклоном, чтоб не цеплять бумагу, заправлять его чернилами не окуная в чернильницу, делать нужный нажим, чтоб буква придавала нужную красоту. И в попытках найти различие между Уставом и Полууставом, будущая мать Павлика старалась не влюбиться в этого взрослого для неё, но уже такого близкого человека.
Первый мужчина остаётся в памяти женщины на всю жизнь. Но те, дача, алкоголь, непонимание, сила, слёзы, оторванная пуговица, спущенные колготки – услужливое сознание постепенно вымарало из головы и сердца. Эти же шестьдесят три дня, каллиграфическим почерком, были вписаны кем-то свыше, в еще не законченную книгу «Марина Алексеевна____________________»
А потом они узнали.
Все, одновременно и сразу.
Это как с выставкой «Новая реальность» – жили себе авангардисты советские, работали, ни кому не мешали и особо уж внимание не привлекали. Но стоило Никите Сергеевичу прокричать про совесть, педерастов, выкорчёвывание, да народный хлеб, как тут же все стали перешёптываться, осуждать, показывать пальцем.
Сидя обнаженными за письменным столом, Аарон щедро делился накопленными знаниями, а Марина жадно впитывала секреты чистописания.
Так и тут, произошел глубинный толчок и породил цунами с разрушительными последствиями для только-только окрепших отношений. Аарон уволился «по собственному желанию» и переехал в другой город. Марину родители заставили сделать аборт и заперли под домашним арестом, ежедневно провожая от дома до учёбы и еще три года не давая возможности прорости колосьям личной жизни. Да и потом, когда уже запреты постепенно спали, получалась она урывками, ненадолго, больше для тела, чем для души.
В первое время способная ученица строила планы побега, к своему учителю, по ночам растирая покрасневшие глаза и проклиная всех за непонимание. Но им не суждено было сбыться, так как появилась новая, ранее не известная помеха, в виде жены и двух белокурых дочек, которые жили у бабушки и до конца своей жизни, так и не узнавшие о небольшой петле отца, по пути к родному дому, где его все искренне любят.
До сих пор.
Аарон исчез, чистописание осталось.
Теперь, спустя столько лет, всем премудростям каллиграфии Марина обучала своего сына.
Сергей не воспринимал всерьёз пристрастие своей жены, считая бумагомарание блажью «бесившихся с жиру», но при этом каждую осень, после того, как летняя работа была закончена, он уезжал в город и привозил ей набор из тридцати листов ватмана и пяти бутыльков чернил. Почему он решил, что необходимо именно такое количество, она не спрашивала, но приходилось экономить, так как на всю зиму этого не хватало.
Так Павлик с мамой и проводили несчётные часы, «развивая плоскожопие» за старым письменным столом, из рассохшегося дерева и листом оргстекла на столешнице, под которым были прижаты пожелтевшие фотографии бабушки с дедушкой, или же матери с отцом – это зависит от того, кто, из пишущих, на них смотрел.
Был у этого стола один маленький изъян, появившийся от долгого срока жизни, и имя ему было – ящик. Служил он местом хранения письменных принадлежностей, работал долго и исправно. Но постепенно стал барахлить, выкобениваться и плохо извлекаться, пока, в конце концов, не застрял окончательно.
Что бы делали баба с ребёнком, без сильной и умелой мужской руки?
В итоге стол был разобран, ящик извлечён, потом вновь собран, а все пазы, остались натёртыми мылом.
«Чтоб скользило лучше» – как объяснил Сергей, внимательно наблюдающему за операцией сыну.
Так Павлик, в очередной раз, поразился безграничными знаниями и умениями отца.
А на новые свойства моющего средства, даже не обратил внимания…
До поры, до времени…
13
Всё с чего-то да начинается.
Театр – с вешалки, алкоголизм – с первой рюмки, развод – с ссоры, путь – с первого шага, изнасилование – с отказа, начало – с буквы «Н», Родина – так до конца и не определено.
А любой солидный и уважающий себя дом начинается с крыльца.
Совсем не обязательно, ему быть золотым, с восседающими на нём Царём и Ко. Вполне достаточно того, чтоб оно было прочное и не скрипучее. А деревянные ступеньки не скользили и занозы, в босы ноги, не вставляли. Вот и всё – велики ли требования?
Крыльцо в доме Грачёвых соответствовало всем крыльцовским нормам и стандартам – один на десять себе подобных. И теперь, именно к этому «правильному и идеальному», семилетний Павлик подкатывал тележку.
Хорошая, чистая, о четырёх колёсах. На ней отец траву с сенокоса возил и иногда вещи из заброшенных домов – не на своём же горбу переть.
Очередная неожиданная проблема, которая, по идее, должна была возникнуть, насущным вопросом, гораздо раньше, но почему-то этого не сделала – «А как спустить маму со ступенек?» Хотя нет, это-то ещё решить можно, но как её потом на тележку водрузить?
Бывает хорошую идею днями, месяцами, годами ждёшь. А бывает, только появилась препятствие и на тебе сразу – решение. Даже подумать ещё не успеваешь, а оно уже навязывается. Ты такой – «Да подожди ты, может, что лучше вдруг придёт». А в ответ – «Вот те на, мы еще тут нос воротим, бери что дают, а то и этого не будет!».
Так и Павлик, не простояв в раздумье даже тридцати секунд, пошел за инструментами.
Логика проста – если убрать первые четыре ступеньки, то тогда, тележку можно подставить прямо у верхней платформы крыльца, и этого будет вполне достаточно, чтобы просто перекатить маму. Тогда не придётся ронять её на землю.
Этим, ребёнок и занялся.
С одной стороны, Павлик жутко устал, и у него болело всё, что только могло болеть, с другой – ломать – не строить.
И полетели щепки от топора!
И полетели стружки от пилы!
И полетели отцовские старания и труды, которые он, той осенью вложил в крыльцо, полностью его переколачивая.
«Время создано смертью. Нуждаясь в телах и вещах,
Свойство тех и других оно ищет в сырых овощах»[7 - Отрывок из стихотворения Иосифа Бродского «Конец прекрасной эпохи» (Декабрь 1969)]
Наступил Конец прекрасной эпохи, когда одинокая, но крепкая семья из трёх человек, жила в этом старинном деревянном доме, почти на самом краю деревни. И этот маленький самодостаточный социум, незаметно так, неожиданно, без какого либо шума, криков и драк – развалился.
Один ушел, но обещал вернуться.
Одна «уходит», но обещать уже не в силах.
А третий остался, и уходить не собирается. Да собственно и некуда. Как и некому больше обещать.
Подсократив крыльцо в размерах, Павлик поставил тележку на нужное место и повторил операцию с раскачиванием-перекатыванием материнского тела.
И вновь всё так, как задумано – ровно, куда положено и без эксцессов.
Совпадение? Случайность?
Может, будь мальчик постарше, был бы повод задуматься, но теперь он хотел всего лишь две вещи – пить и быстрее убрать маму с солнца, чтобы ей не напекло.
Осуществив первое, он принялся за второе.
Надел на натёртые руки тряпичные перчатки (почему раньше до этого не додумался?), открыл ворота и, кряхтя (любой уважающий себя труженик должен кряхтеть за работой) потащил за собой тележку.
Двор, ворота, улица.
Дом постепенно отдалялся.
14
Современная массовая культура приучила нас к мысли, что в колодцах должна жить маленькая девочка и обязательно с прямыми, длинными, чёрными волосами, да в белом одеянии. К тому же у неё имеется там мобильник, чтоб при случае звонить незнакомым людям, что ненароком глянули её «холм видео» и хрипеть про «семь дней».
В Егре же жили люди тёмные, по части этой современности, и колодец, безбоязненно, использовали по прямому его назначению – брали воду. Да и телефоны в деревне отсутствовали, так что если этой малолетней даме вдруг приспичит с кем-то из них связаться, то только почтой. Хотя и письма не всегда доходят.
Колодец был настоящим, русским.
Если его показать городскому ребёнку, то он наверняка бы предположил, что это маленький домик, который провалился под землю, оставив наверху только треугольную крышу.
Правда без трубы и с дверью.
Да и гнутая железная палка сбоку торчит.
Один раз, по неопытности, Марина задумалась (а, как известно – думать вредно), да не удержала рукоятку, так та, ей тут же, крутясь, и заехала со всей дури по подбородку. Шрама не было, но язык прикусила больно. Так что теперь, к походу за водой, а если точнее, то к процессу извлечения её из недр земных, мама Павлика относилась со страхом и осторожностью.
Но любой страх, со временем, притупляется.
Если же открыть дверь, в крыше провалившегося дома, то, вместо чердака, появится глубокая яма, (если по научному – то шахта), со стенами из брёвен. Над ней деревянный барабан с цепью и привязанным к ней ведром.
Вроде простое, на вид, сооружение, но с довольно таки богатой историей!
В год тысяча восемьсот двенадцатый, жители Егры и не подозревали о существовании уроженца Корсики, который уже поделил карту мира на «Моё» и «Пока не моё». Они продолжали жить как их предки – по уму, по сердцу, да как бог пошлёт.
А тот в «посылках» первый мастер.
И появился из леса низкорослый мужичок, одетый в грубое рубище конопляной ткани, с босыми разбитыми ногами, длинными спутанными волосами, да со следами проказы на лице и кистях. Может он бы и прошмыгнул через деревню незамеченным, но попал в аккурат на День Снопа Велеса, когда все мужики за покос принялись.
«Гарип!» – громко крикнул пасынок Баримира (на тот момент выборного деревни) и побежал к старшим, для сохранности.
В другое время, затравленный и испуганный гость обошёл бы скопище человечье, да так, чтоб запаху не порастерять. Сейчас же, жуткий голод заставил его выйти из спасительного лесного укрытия.
Хотя все-таки странно – не зима же, там и ягода плодоносит, и зверь не поразбежался.
Но, теперь не Святки чтоб гадать.
Ещё издалека углядели мужики все язвы с нарывами на коже пришельца и быстро смекнули, что в деревню пускать нельзя – там и живность и дитяти. А ведь те и те, известно как шустро мрут от любой заразы.
И началась псовая травля. Да так, что отец того, кто победил захоронённого в Доме инвалидов, непременно бы остался доволен. Разница лишь в том, что вместо русских борзых, неслись двуногие, крича и размахивая косами над головой.
По всем правилам и канонам, зверь должен шкуру свою спасать, да бежать от охотников, но прокаженный решил иначе. С жутким визгом и ошалелыми глазами, преследуемый превратился в нападающего – он бросился на того, кто ближе, повалил ошарашенного мужика на землю, вскочил и, воспользовавшись замешательством, беспрепятственно драпанул к домам.
Ни камни, пущенные в след, ни брань, направленная за ними, были уже не в состоянии догнать беглеца.
Добравшись до цели, выходец из леса увидел колодец и вдруг резко остановился. Замолчал. Медленно подошел. Открыл крышку. Снял с себя рубище и, пробубнив что-то нечленораздельное, прыгнул вниз.
