скачать книгу бесплатно
Директор моргнула. Деймон отвернулся и зарылся клювом ей в волосы.
– Почему вы так решили?
– По двум причинам. Во-первых, эти образцы – семена и розовое масло. Во-вторых – та потрепанная книжка в красной обложке. Это эпическая поэма на таджикском, под названием «Джахан и Рухсана». О паре влюбленных, которые ищут розовый сад. Значит, доктор Хассаль изучал что-то связанное с розами?
– Да, именно так, – кивнула профессор Арнольд. – Больше я вам ничего рассказать не могу, уж простите. Дел очень много: и дипломные работы, и наши местные проекты, и все эти материалы из Ташбулака, не говоря уже о моих собственных исследованиях…
Малкольм в жизни не встречал человека, который до такой степени не умел врать. Он от души ее пожалел: бедняжке пришлось импровизировать, а она еще даже не оправилась от потрясения.
– Не буду больше вам мешать, – сказал он. – Спасибо, что объяснили, что смогли. Если возникнет необходимость со мной связаться…
Он положил на стол визитку.
– Спасибо, доктор Полстед, – сказала директор и пожала ему руку.
– Если появятся новости, дайте мне знать! Этот доктор Хассаль и мне теперь в некотором роде не чужой.
Выйдя из здания, он решил немного посидеть в саду, где тусклое зимнее солнце золотило голые ветви кустарника, а двое молодых людей возились с растениями возле теплиц.
– Надо было сказать ей правду, – заметила Аста.
– Знаю. Но тогда мы втянули бы во все это Лиру. И полицию… А мы ведь помним, что убийца – один из полицейских.
– Да ладно тебе, Мал! Этот полицейский был не при исполнении. Не все же они такие! Просто Пану такой попался. В полиции должны узнать и о том, что произошло, и что это сделал один из них.
– Ты совершенно права, и мне ужасно не по себе от того, что приходится молчать.
– Но?..
– Скоро мы ей расскажем. И полиции тоже.
– Когда?
– Когда узнаем чуть больше.
– И как же ты собираешься это сделать?
– Пока не знаю.
Аста закрыла глаза. Малкольму очень не нравилось, что Лире пришлось одной пойти на такой страшный риск, когда она забирала рюкзак из камеры хранения. Но к кому она могла обратиться за помощью? Уж точно не к нему – по крайней мере тогда. Если ты стал свидетелем убийства и решил не сообщать в полицию, то полагаться можно только на себя.
Придя к этому выводу, он снова задумался о Лире. Аста лежала рядом с ним на деревянной скамейке в позе сфинкса, полузакрыв глаза, – а Малкольм сидел и гадал, как Лира обживается в «Форели», достаточно ли там безопасно и так далее. Эти вопросы тянули за собой десяток других, и все они вращались вокруг одного, самого главного, – но как раз о нем думать пока не хотелось. Похоже, Лира уже не та строптивая и высокомерная девчонка, чьи манеры и тон так выбивали его из колеи несколько лет назад, когда он пытался учить ее. Теперь она стала гораздо более сдержанной или, возможно, не столь уверенной в себе. Более того, она казалась одинокой и несчастной, хотя и старалась делать вид, что у нее все хорошо. И еще эти ее странные, натянутые отношения с деймоном… Но когда они сидели в том итальянском ресторанчике, Лира держалась почти доверительно, почти по-дружески; а как искренне, чуть ли не по-детски беспечно она обрадовалась, что ей так ловко удалось подменить содержимое рюкзака! Нет, главный вопрос не исчез. Малкольм снова вернулся к нему, не в силах сопротивляться.
Он отлично знал, что неуклюж, как бык. Он отдавал себе отчет во всех контрастах: он уже зрелый мужчина, а она так молода; он – крупный и тяжелый, она – худенькая; он флегматичен, она непоседлива…
Он мог бы наблюдать за ней часами. Ни у кого на свете не было таких выразительных глаз, как у Лиры, – огромных, с длинными ресницами, великолепного ярко-синего цвета. Да, она очень молода, но на лице ее уже можно различить, где с годами пролягут складки – от смеха, от сочувствия, от напряжения мысли… и тогда это лицо станет еще прекраснее, еще сложнее и живее. В уголках рта уже виднелись крохотные ямочки – следы улыбки, которая как будто никогда не исчезала окончательно и была готова расцвести в любой момент. А ее волосы цвета темной соломы, слишком короткие и зачастую растрепанные, но всегда такие мягкие и блестящие! Еще в те времена, когда она была его ученицей, ему доводилось наклоняться ей через плечо, чтобы заглянуть в письменную работу, и пару раз он почувствовал легкий запах от ее волос – не шампуня, а теплого молодого тела, – и тотчас же потерялся, забылся в этом запахе. Но она была ученицей, а он – учителем, и думать о чем-то подобном было настолько неправильно, что Малкольм прихлопнул крамольную мысль, не дав ей оформиться до конца.
Но с тех пор прошло четыре года, и так ли уж плохо думать об этом сейчас? Так ли плохо мечтать о том, чтобы обхватить ее лицо ладонями и нежно привлечь к себе, ощущая под пальцами тепло и гладкость щек?
Ему уже приходилось влюбляться, так что он прекрасно понимал, что с ним происходит. Но девушки и женщины, которыми он увлекался раньше, были примерно одного с ним возраста. Почти все. За одним исключением – но там дело обстояло наоборот. Весь его прошлый опыт был тут бесполезен, а Лира к тому же оказалась в такой опасной и сложной ситуации, что докучать ей сейчас своими чувствами было бы непростительно. Но факт оставался фактом. Он, Малкольм Полстед, тридцати одного года от роду, был влюблен в нее. И невозможно было представить, что она тоже когда-нибудь сможет его полюбить.
Тишина просторного сада, доносящиеся издалека голоса двух молодых ботаников, мерные удары их мотыг, мурлыканье деймона… все это в сочетании с недосыпом и сердечным волнением искушало закрыть глаза и надеяться увидеть Лиру во сне. Решительно встав со скамейки, Малкольм сказал Асте:
– Пойдем поработаем.
* * *
Той же ночью, часов в одиннадцать, мистер и миссис Полстед лежали в постели и тихо беседовали. Это был второй вечер, который Лира провела в «Форели». Сейчас она удалилась в свою комнату, а все остальные – девушка, помогавшая на кухне, мальчик на побегушках и помощник бармена – разошлись по домам. Постояльцев сегодня не было.
– Никак не могу заставить ее открыться, – сказал Редж Полстед.
– Лиру? В каком смысле?
– На вид она бодра и весела. Эдакая, знаешь, милая болтушка. Но временами вдруг замолкает и уходит в себя. И все ее лицо меняется. Будто у нее случилось что-то плохое.
– Нет, – возразила его жена, – не в этом дело. Просто ей одиноко. Похоже, она к этому привыкла и ничего другого не ждет, но это ее не радует. Вот почему она такая. Это у нее меланхолия.
– Она даже с деймоном своим почти не разговаривает, – заметил Редж. – Как будто каждый сам по себе.
– А каким счастливым она была ребеночком! Все смеялась, пела, веселилась… Хотя, конечно, это было до того, как… ну, ты знаешь.
– До того, как Малкольм ее увез. Ну, что тут скажешь. Он ведь и сам после этого изменился. И Элис тоже.
– Но они-то были куда старше! На них это не могло не сказаться. А она – что взять с младенца? Они в этом возрасте ничего не помнят. А вот поди ж ты, и она изменилась. Ну и потом, нехорошо с ней обошлись в этом колледже! Это же ее родной дом, могли бы и позаботиться о ней как следует. Так что ничего странного, что она немного грустит.
– Интересно, а родственников у нее нет? Малкольм говорит, что и отец, и мать у нее давно умерли.
– Может и есть какие-нибудь дядья да тетки, но я бы на них не рассчитывала, – проворчала миссис Полстед.
– Почему?
– Да потому, что они давным-давно должны были ее разыскать и забрать! Разве это дело, чтобы девочка росла среди ученых стариков?
– Ну, значит, им на нее плевать. Коли так, оно и к лучшему, что не разыскали.
– Надо думать, – сказала его жена. – Но знаешь, что я тебе скажу: она девушка работящая! С делами Полины управляется быстрее и лучше, чем сама Полина. И если я не найду Лире другую работу, Полина расстроится.
– Но ведь ей не обязательно работать! Она может просто пожить у нас, как гостья. Мы будем только рады, уж я-то точно.
– Да и я тоже, милый, но это не для нас нужно, а для нее. В колледже ей, конечно, задают домашнюю работу, но это не то. Ей важно быть полезной. Вот я и пытаюсь придумать, чем ее занять. Поручить ей такое, чем было бы некому заняться, кроме нее.
– Да, наверно, ты права. Надо подумать. Доброй ночи, солнышко.
И он повернулся на другой бок. А миссис Полстед еще минут пять читала детективный роман, но потом почувствовала, что глаза слипаются, и погасила свет.
* * *
Ханна Релф не догадывалась, что на самом деле Лира все-таки пыталась освоить новый метод работы с алетиометром. Метод этот не был широко известен – работу с алетиометром почти не обсуждали публично, – но в узких кругах специалистов он вызывал бурный интерес.
Инструмент, которым она пользовалась, Малкольм когда-то нашел в рюкзаке Джерарда Бонневиля и сунул в сверток одеял, в котором лорд Азриэл передал Лиру магистру Иордан-колледжа. Когда Лире исполнилось одиннадцать, магистр отдал ей этот драгоценный прибор, и с ним Лира отправилась в свое великое путешествие – на Север и дальше, в другие миры. Поначалу она работала с ним, пользуясь только интуицией, и все получалось само собой. Однако вскоре эта способность пропала: Лира разучилась видеть связи и подобия за символами на шкале, которые прежде раскрывались перед ней так легко и ясно.
Пережить потерю этого дара было нелегко. Утешением, хотя и слабым, служила мысль о том, что усердная учеба снова даст ей возможность понимать алетиометр – хотя бы отчасти; но все равно она не сможет обходиться без книг, в которых запечатлены открытия многих поколений, веками накопленные знания о символах и возможных связях между ними. Какой ужасный контраст! Словно ты когда-то умел летать, как ласточка, но утратил крылья, а взамен получил пару костылей, чтобы хоть как-то ковылять по земле.
И это тоже было одной из причин ее меланхолии. Миссис Полстед не ошиблась: Лира действительно пребывала в меланхолии, а с тех пор, как испортились отношения с Паном, ей не с кем было об этом поговорить. Какой абсурд: они были единым существом, но при этом больше не могли нормально разговаривать друг с другом! Даже просто находиться рядом молча, и то было нелегко. И Лира все чаще ловила себя на том, что шепотом беседует с призраком, со своей фантазией о том, каким сейчас стал Уилл в своем чужом, недосягаемом мире.
Не удивительно, что новый способ обращения с алетиометром ее заинтересовал: это была отличная возможность отвлечься. Методика передавалась из уст в уста. Никто не знал, с чего все началось и кто это придумал, однако ходили слухи о невероятных научных прорывах, о настоящей революции в теории, о сенсационных случаях толкований без помощи книг. Выходит, книги не нужны, они просто лишние! И Лира втайне от всех начала экспериментировать.
На вторую ночь своего пребывания в трактире «Форель» она сидела в постели, опираясь на подушку, согнув колени и подоткнув со всех сторон одеяла. Алетиометр покоился в ее ладонях, сложенных чашечкой. Низкий скошенный потолок, обои в мелкий цветочек, ветхий коврик на полу у кровати – все было необычайно уютным и как будто давным-давно знакомым, а от мягкого желтого света нефтяной лампы казалось, что в комнате гораздо теплее, чем показывает термометр. Пан сидел под лампой; в старые добрые времена он бы свернулся теплым клубочком у Лиры на груди.
– Что ты делаешь? – спросил он.
В его голосе слышалась враждебность.
– Собираюсь снова опробовать новый метод.
– Зачем? В прошлый раз тебе от него стало плохо.
– Я хочу его исследовать. Открыть что-то новое.
– Мне этот новый метод не нравится. Не надо больше так делать.
– Но почему?
– Когда ты так делаешь, ты как будто пропадаешь. Я перестаю понимать, где ты. И мне кажется, ты и сама этого не понимаешь. Тебе не хватает воображения.
– Что-о?
– Будь у тебя побольше воображения, было бы не так плохо. Но…
– Да что ты говоришь?! С чего это ты решил, что у меня нет воображения?
– Я просто хочу сказать, что ты пытаешься от него избавиться и жить без него. А всё эти книги! Одна говорит, что его не существует, другая – что даже если и так, все равно неважно.
– Да нет же, нет…
– Ну, если тебя не интересует мое мнение, то и не спрашивай.
– Но я не… – Лира не знала, что сказать. Этот разговор выбил ее из колеи. А Пан бесстрастно смотрел на нее и ждал, что она скажет дальше. – Что же мне делать? – наконец воскликнула она.
Она имела в виду, что ей делать с Паном, как им все исправить. Но Пан понял ее иначе.
– Ну, предполагается, что нужно дать волю воображению, – ответил он. – Но для тебя это не так-то просто, да?
– Я не… на самом деле я… Слушай, Пан, я просто не понимаю, о чем ты. Мы как будто говорим на разных языках. Я не вижу связи…
– А кстати, что именно ты хотела посмотреть?
– Теперь уже и не знаю. Ты меня запутал. Но что-то где-то не так. И я хотела посмотреть – может, удастся выяснить, что именно.
Пан отвел глаза и медленно поводил хвостом из стороны в сторону, а потом просто отвернулся, запрыгнул на обитое ситцем кресло и уснул, свернувшись калачиком.
Значит, ей не хватает воображения? Она пытается от него избавиться? Ни разу за всю свою жизнь Лира не задумывалась, как у нее обстоят дела с этим качеством. А если бы задумалась, то, пожалуй, и признала бы, что за эту сторону ее личности отвечает, скорее, Пан, потому что сама по себе она была практичной, здравомыслящей, приземленной… Но откуда ей это было известно?
Все дело в том, что такой ее считали другие – или, по крайней мере, обращались с ней так, как если бы она была именно такой. У нее были друзья, которым, по ее мнению, воображения хватало: они были остроумными, говорили всякие удивительные вещи или много мечтали. Неужели она не такая? Очевидно, нет. Но кто бы мог подумать, как обидно будет услышать, что у нее нет воображения!
Правда, Пан сказал, что все это из-за тех самых книг. И действительно, «Гиперхоразмийцы» так и сочились презрением ко всем, у кого была художественная натура, кто сочинял стихи и говорил о «духовном». Значит, Готфрид Бранде подразумевал, что воображение и впрямь бесполезно? Лира не помнила, говорил ли он об этом прямо… Надо будет полистать книгу, проверить. Что до Саймона Талбота и его «Вечного лжеца», то его воображение было выставлено напоказ – и сводилось к очаровательным, но бессердечным играм с правдой. Это ошеломляло, кружило голову. Начинало казаться, что никакой ответственности вообще не существует, нет никаких последствий и бесспорных фактов.
Лира вздохнула. Она по-прежнему держала алетиометр в ладонях, рассеянно поглаживая большими пальцами его рифленые колесики, наслаждаясь знакомой тяжестью увесистого прибора, поворачивая его из стороны в сторону и любуясь бликами света на блестящем корпусе.
– Ну что ж, Пан, я пыталась, – сказала она вслух, хотя и очень тихо. – И ты тоже пытался, сколько мог. Но продолжать ты явно не можешь. Хотя на самом деле просто не хочешь. И что же мы будем делать? Так жить нельзя. Почему ты меня так ненавидишь? И почему я тебя ненавижу? Почему мы не можем просто быть вместе?
Ей уже расхотелось спать. На душе было тяжко, и сна ни в одном глазу.
– Ну ладно, – прошептала она. – Теперь уже неважно.
Она выпрямилась и сосредоточилась на алетиометре.
Между новым методом и классическим существовало два основных различия. Первое было связано с исходным положением стрелок на шкале. Классический метод требовал формулировать вопрос, направляя три стрелки на три разных символа, тем самым точно очерчивая суть проблемы. Новый же метод предлагал толкователю выбрать один-единственный символ и направить на него все три стрелки. Те, кто прошел классическую подготовку, считали, что это грубое нарушение традиций, не дающее надежных результатов. Треугольник, образованный тремя стрелками, служил прочным основанием для последовательной и методичной работы, тогда как одна-единственная опора, на которую толкователь рассчитывает при новом подходе, порождает дикий и непредсказуемый хаос значений, потому что игла начинает стремительно метаться между символами.
Второе различие было связано с настроем самого толкователя. При классическом подходе требовалось сосредоточенное, внимательное и, вместе с тем, расслабленное состояние ума. Научиться этому было непросто. К тому же часть внимания нужно было оставить для обращения к книгам, в которых описывались многочисленные значения каждого символа. Сторонники же нового метода утверждали, что книги вообще не нужны. Толкователь не должен ничего контролировать, а должен войти в состояние пассивного созерцания, когда нет ничего определенного и все возможно в равной степени. Именно поэтому и Ханне, и Лире пришлось остановиться почти сразу, едва они начали экспериментировать с новым методом. Обеих ужасно укачивало. И теперь, сидя в кровати и размышляя об этом, Лира вдруг засомневалась.
– А что, если все пойдет не так? – прошептала она. – Что, если я заблужусь и не смогу вернуться?
Да, такой риск существовал. Без твердой опоры, без прочного якоря можно было запросто утонуть в этом бушующем море.
С отчаянной решимостью и вместе с тем не без опаски Лира повернула колесики и установила все три стрелки на одном символе – лошади. Почему именно лошадь, она не знала. Затем крепче сжала в руках алетиометр и закрыла глаза. Ее сознание устремилось вглубь, словно ныряльщик, прыгнувший с высокого утеса.
– Не ищи твердой почвы… войди в поток… слейся с ним воедино… пусть он проходит сквозь меня… волна за волной… нет ничего определенного… все подвижно… – бормотала она себе под нос.
Символы со шкалы алетиометра неслись на нее и пролетали мимо, накатывали снова и исчезали. Она то падала головой вниз, то взмывала ввысь, то рушилась в какую-то ужасную бездну. Образы, которые она полжизни знала как свои пять пальцев, то превращались в нечто пугающее, враждебное, то исчезали, растворялись в тумане. Лира расслабилась, отдалась потоку. Она плыла и парила, кувыркалась, падала и вновь поднималась. Она ни за что не держалась. Стало темно, а затем вспыхнул ослепительный свет. Она стояла на бесконечной равнине, покрытой окаменевшими символами со шкалы алетиометра, в небе сияла огромная луна. Миг, и все изменилось. Ее окружал непроглядный лес, со всех сторон доносились звуки – звериный рев, человеческие вопли, шепот испуганных призраков. Стебли плюща дотянулись до неба, оплели солнце и стащили его вниз, на поляну, где храпел и рыл копытом землю разъяренный черный бык. Сквозь все это Лира плыла без остановки, бесцельно, отрешившись от всех человеческих чувств. Сцена за сценой – банальные, нежные, ужасные картины – разворачивались перед ней и гасли вновь, а она наблюдала за всем с интересом, но бесстрастно. Возможно, она уже спит и видит сон? Или это неважно? Но как отличить важное от случайного и бессмысленного?
– Я не знаю! – прошептала она.
Накатила тошнота и ужасная слабость – неизбежные последствия работы по новому методу. Отложив инструмент, Лира сделала несколько глубоких вдохов, и ей стало легче.
«Должен быть способ получше», – подумала она. Наверняка происходило что-то важное, вот только трудно было понять что. А о чем бы она спросила, если бы под рукой были книги и можно было бы узнать у старых мастеров о том, как лучше сформулировать вопрос и истолковать ответ? Конечно, о той кошке, которая ей недавно приснилась! Действительно ли это деймон Уилла и если да, то что это значит?
От этой мысли ей стало не по себе. Тотальный скептицизм, которому ее научили Бранде и Талбот, каждый по-своему, запрещал придавать значение миру снов и оккультных явлений. Это все детские забавы, бесполезный вздор. Но разве алетиометр – не врата в этот самый мир? Лиру буквально разрывало надвое.
И все же… та кошка цвета тени на залитом луной газоне…
Лира снова взяла алетиометр и установила все три стрелки на птицу, которая обозначала деймонов вообще. Снова закрыв глаза, положила алетиометр себе на колени, придерживая его, чтобы не упал, но без малейшего напряжения. Вернуться в настроение сна, который она видела, оказалось нетрудно: оно и так постоянно напоминало о себе, витая вокруг, словно тонкий, едва уловимый аромат. Во сне кошка, которая подошла к ней, была спокойной и счастливой и подставила голову, чтобы Лира почесала ее за ушами. Ее шерсть будто искрилась и потрескивала от восторга. И Лира поняла, что этот деймон – Кирьява, и ей позволено прикоснуться к ней, потому что она любит Уилла, а если она здесь, то и Уилл должен быть где-то рядом…
Внезапно сцена изменилась. Лира, все еще во власти воспоминаний, очутилась в каком-то красивом доме, в коридоре с окнами, выходившими в узкий внутренний дворик, где под лучами зимнего солнца сверкал огромный лимузин. Стены коридора были выкрашены в светлый мучнисто-зеленый цвет – или казались такими в бледном свете зимнего дня.
И там тоже была кошка-деймон!
Или нет… обычная кошка, и на этот раз она сидела спокойно и просто смотрела на Лиру. Не Кирьява. В пылу надежды, смешанной с разочарованием, Лира бросилась к ней, а кошка повернулась и неторопливо двинулась к открытой двери. Лира пошла следом.
