скачать книгу бесплатно
Блокпост
Лев Пучков
Такие, как он, в плен просто так не сдаются. И если сейчас командир группы спецназа Иван Андреев гремит кандалами в хибаре где-то в горах Кавказа, значит, так надо. Словно тигр в клетке, ходит он из угла в угол под неусыпным надзором «индейцев», а проще – бандитов-горцев. Он еще не знает, что впереди у него испытания пострашнее плена и противники, по сравнению с которыми «индейцы» – просто дети. Но пока медленно течет время и все туже сжимается пружина, чтобы в нужный момент развернуться с сокрушительной силой.
Также издавалось под названиями «Тигр в камуфляже», «Охотник за черепами».
Лев Пучков
Блокпост
Часть I
В праве на память – отказать
Пролог
– Обба-ба-утта! Ваа-хикка-алк-утта! Обба-ба… – негромко причитает шаман, макая метелку из сухих трав в грязную кастрюлю и опрыскивая пространство вокруг себя какой-то пахучей жидкостью. Раздаются едва слышимые удары бубна – раб Васька, сидя в углу хижины, ритмично постукивает рассохшейся оленьей кожей по коленке и затуманенным взглядом ловит каждое движение хозяина, боясь упустить момент, когда потребуется лупить изо всей силы. Пока же стараться особо не следует – идет подготовка к обряду, а значит, нужно лишь обозначать ритм, чтобы хозяин мог соответствующим образом настроиться на ритуальный транс.
Посреди хижины располагается очаг, выложенный из грубых камней прямо на земляном полу, – сейчас он под завязку забит свежими сосновыми поленьями, щедро присыпанными сверху смолистыми ветками и сушеными травами. Васька зажег огонь минут пять назад – сырые деревяшки не успели еще заняться как следует и страшно чадят. Едкий белый дым, смешиваясь с пахучим фимиамом тлеющих трав и сосновых веток, нехотя возносится к прокопченному деревянному потолку, расплывается кудлатым облаком, которое неспешно ползет к приотворенной входной двери. Трубы в хижине нет – и не потому, что это слишком большая роскошь по здешним меркам. Для великого шамана всея Подкаменной, Нижней и Верхней Тунгуски поставить нормальную печку не проблема – денег хватит. Дело тут в другом. Сибирские таежные духи не любят печных труб – об этом с детства знает каждый тунгус. И хотя топить хижину по-черному очень неудобно и непрактично, шаман Тутол давно смирился с этим недостатком. Негоже служителю культа нарушать основные заповеди матери-тайги – не ровен час, обидятся духи и накажут отступника в назидание остальным чалдонам: не балуйте, ребята! Так что, пусть себе чадит очаг – хуже от этого никому не будет…
Полагаю, стоит на секунду прервать повествование и внести кое-какие коррективы – дабы с самых первых абзацев впечатлительные читатели не впадали в заблуждение и не путались в пространственно-временном континууме. На дворе стоит вторая половина последнего десятилетия двадцатого века. Последние годочки – вот-вот, и двадцать первый грянет. Помимо второй половины, на дворе стоит март месяц, не по-весеннему студеный и неласковый – зима, старая косматая сволочь, не спешит сдаваться. А еще на дворе стоит – если выглянуть из маленького оконца кладовки, как раз видно – снегоход «Ямаха-3000», сверкающий под холодными лучами утреннего солнца ярко-желтыми боками и дымчатыми бликами тонированных стекол. На этом снегоходе полчаса назад прикатили в гости к Тутолу четверо с Большой земли – о-о-очень важные люди! Вернее сказать, не в гости, а по делу – проблемка у них, как раз из тех, что может разрешить только один Тутол. А еще вернее будет сказать, что прикатили трое. Четвертого они привезли с собой в стреноженном виде: он-то как раз и есть та самая проблемка, которую шаману предстоит разрешить – в обычном порядке.
Сейчас эти трое сидят на широкой скамье в почетном углу и внимательно наблюдают за процессом. Двое из них ужасно здоровы телесно – этакие шкафчики, лепленные на заказ в одном цехе по производству бандитской плоти: каменные подбородки, саженные плечи, сантиметровая щетина на квадратных черепах. Они даже одеты одинаково, в качественные кожаные куртки на меху и однообразные собольи шапки, которые держат сейчас на коленях. По всей видимости, то, что сейчас происходит, для них не в новинку: ребятишки лениво таращатся на шамана и позевывают. Третий от них здорово отличается – это маленький толстый живчик лет сорока, одетый в дорогое кашемировое пальто. Его жесткие черные кудряшки непослушно выбиваются из-под смешного лисьего треуха, – видимо, дядя впопыхах схватил первую попавшуюся шапку, собираясь в тайгу. Кудряш заметно волнуется: он неотрывно следит за каждым движением Тутола и нервно вытирает вспотевшее лицо влажным носовым платком.
Четвертый «гость» лежит на приземистом топчане, сколоченном из листвяжных плах. Это крупный немолодой мужчина в богатом костюме, порванном в нескольких местах по швам, и некогда белоснежной сорочке явно иноземного происхождения. В настоящий момент сорочка насквозь пропитана потом, однако совсем не по причине высокой температуры: легкий парок от дыхания собравшихся свидетельствует о том, что в помещении ненамного теплее, чем на улице. Просто этот самый четвертый намертво привязан к топчану кожаными ремнями, рот его пока что залеплен скотчем, и вообще – он явно в курсе того, что с ним собираются делать. И это ему страшно не нравится.
– Обба-ба-утта! Ваа-хикка-алк-утта! Обба-ба… – продолжает свое шаман, разбрызгивая вокруг себя пахучее варево и все более погружаясь в состояние ритуального транса. Бубен негромко постукивает – раб следит за правой рукой хозяина. Как только тот бросит на пол кастрюлю и метелку, надо успеть подтащить к нему берестяной короб с инструментом, подать два предмета и успеть одним прыжком занять исходную позицию, продолжая долбить рассохшейся кожей по коленке. Его место в процедуре строго определено, отклонений быть не может – иначе шаман превратит его в собаку. Так, по крайней мере, он говорит – будешь баловаться, сволочь, превращу в шелудивого пса. Будешь бегать в упряжке и жрать вонючую ворвань, пока не сдохнешь! Васька шаману верит – как можно сомневаться в правдивости такого большого колдуна? А потому и старается не упустить малейшего движения хозяина – не хочется бегать в упряжке…
– Что-то он мне не нравится, – негромко объявляет кашемировый. – Ну, обезьяна и обезьяна – смотреть противно… И грязный какой-то – фу! Еще занесет инфекцию, и окочурится наш… Тогда как? Вы такой вариант не предусмотрели?
– Не боись, братан, – хрипит один из «шкафов», тот, что постарше и помясистее. – Ты не смотри, что он такой стремный: дела делает – я те дам! Мы ж не первый год кантуемся – ни разу еще не подставил. Правда, до того тупые получаются эти – ну, которые того… короче, я те дам!
– Ну-ну, посмотрим, – недовольно бормочет кашемировый кудряш. – Если только все выйдет, это будет последний раз, когда вы… когда мы к нему обратились.
– Не понял, – удивляется старший «шкаф». – Почему так?
– Больно дорогой пациент, – поясняет кудряш, кивая в сторону распростертого на топчане пленника. – Нам уже не нужно будет никаких услуг подобного рода… ну, если все получится, конечно, – и суеверно сплевывает три раза через левое плечо.
Общаются они тихо, однако их разговор слышит посторонний. Он сидит за стенкой, в небольшом чулане и тоже наблюдает за процедурой. В стене чулана просверлены два отверстия – в одно вставлен объектив видеокамеры, бесстрастно фиксирующей ход событий, а ко второму посторонний периодически прижимает бесцветный глаз – смотрит. Этот небольшого росточка худосочный мужчинка с крупной плешивой головой не в первый раз присутствует при свершении древнего обряда и достаточно хорошо изучил ритуал. Поэтому он рассеянно наблюдает за ним, вовсе не рассчитывая почерпнуть для себя что-то новое, и мимолетно рассматривает «инвентарь», хранящийся в чулане. Кое-что из этих «аксессуаров» явно не соответствует рангу скромного шамана. Хотя бы эти связки выделанных собольих и норковых шкур, подвешенные к притолоке… По беглым подсчетам, их тут сотни три, не меньше. На стальных крючьях висят куски хорошо прокопченного мяса – что-то около центнера в общей сложности. И довершает коллекцию целый набор огнестрельного оружия: два карабина «Лось», «тулка» – вертикалка и совсем уж неуместный в прибежище древнего культа новехонький «ремингтон» со скользящим затвором. А, и еще рюкзак с патронами. Ай как нехорошо… Шаману не полагается есть мясо «детей» леса и тундры. Шаману не нужны ружья. Да и шкуры, по идее, он тоже не должен хранить у себя. Все, что приносят ему «прихожане», он должен добросовестно отдавать лесным духам – тут же, во время обряда, сжигать на костре, принося в жертву. А духи, в свою очередь, дают ему все, что требуется для отправления культа и существования на этой земле, и защищают от любых напастей. Об этом знает каждый тунгус, чукча, эвен… Шаман – это не просто кусок человечьей плоти, наделенный разумом и эмоциями. Это служитель культа, и он должен быть непорочен и свят – так полагается. Однако Тутол, как выяснилось при ближайшем рассмотрении, оказался обычным человеком со всеми присущими ему слабостями и потребностями, правда, очень хитрым человеком. Посторонний гостит у шамана уже почти полтора месяца: прикинувшись профессором, собирающим народный фольклор, он всесторонне исследует прикладные аспекты некоторых реликтовых отправлений специфического характера. За это время «профессор» тщательно изучил не только то, что его интересует в первую очередь, но и детали быта аборигенского божка. Тутол привык к нему и не стесняется: «профессор» умеет расположить к себе особей определенного типа, как раз того, к разряду которых относится шаман. Впрочем, это легко объяснимо: посторонний действительно профессор. Только к фольклору он не имеет никакого отношения – это ширма. Посторонний – профессор медицины. А еще он очень осторожный и мнительный тип – судьба-злодейка приучила в любой момент быть готовым к неожиданностям. В том числе и малоприятным. Последняя фраза разговора кудрявого со старшим бандитом почему-то профессору страшно не понравилась. Недовольно нахмурившись, он с тревогой огляделся по сторонам, и взгляд его остановился на симпатичном «ремингтоне»…
– Обба-ба-утта! Ваа-хикка-алк-утта! Обба-ба… – Шаман, как заведенный, макает в кастрюлю свою метелку и опрыскивает все вокруг. У Тутола удивительно чуткий слух – он прекрасно слышит все, о чем говорят гости. И он не обижается – пусть себе болтают, невежественные дети асфальта, что в голову взбредет. Лишь бы деньги хорошие давали. Сам-то он, разумеется, не считает себя обезьяной – он великий хамненган, равного которому нет на тысячи верст вокруг. Искусство его такое же древнее, как и сам культ шаманства, уходящий корнями в непроглядную мглу веков. Долгими зимними вечерами смотрит шаман телевизор – есть у него в кладовке, портативный, со спутниковой антенной, работает от бензинового «дырчика» – так что знает, как люди живут в других местах. Так вот, в других местах никто не умеет делать то, что без особого труда делает Тутол. Со всех концов тайги к нему везут бесполезных людей: то ленивые, то буйные, а то попадаются такие злобные – похлеще лесного духа Тумбуя, что ночами забирается в чумы и похищает маленьких детей – жрать хочет. По просьбе лесных жителей Тутол делает из некачественных людей мункху – послушных воле хозяина рабов, которые не знают усталости и болезней. А еще они не могут вынашивать злых мыслей против окружающих, потому что у мункху вообще нет никаких мыслей. Искусство это передается из поколения в поколение, и лесной народ пользуется им и поклоняется шаманам за столь полезное благодеяние. А в последнее время стали частенько приезжать белые люди, из города. У них там тоже навалом некачественных. Тутолу все равно – они платят хорошие деньги за мункху – пусть себе на здоровье таскают сколько влезет. И не так уж важно, что те, кого к нему привозят, все больше здоровые и холеные ребята – это его не касается. Это их, городские проблемы. Шаман никого не убивает, нет на нем греха. Что же до мункху, то он живет дольше, чем обычный человек, потому как гнев и ярость не точат его организм, а всякие болезни обходят стороной. Так что… И еще – искусство Тутола, как оказалось, это народный фольклор и самобытное творчество, и это очень интересует солидных белых людей с Большой земли. Вот уже полтора месяца здесь живет большой профессор, который прикатил специально, чтобы познакомиться с шаманом и написать про него книгу. И сейчас, поди, сидит в кладовке, снимает работу шамана на пленку. Может быть, скоро про него покажут передачу по телевизору…
– Обба-ба-утта! Ваа-хикка-алк-утта! Обба-ба… – Шаман бросает на пол кастрюлю с метелкой, срывает с лица распростертого на топчане мужика скотч и одновременно протягивает в сторону правую руку ладонью кверху. Раб подхватывает небольшой короб с инвентарем и, похлопывая бубном по голове, стремительно мчится к хозяину. Гости невольно улыбаются – со стороны Васькина поспешность кажется весьма комичной. Раб не обращает внимания – это не гостей превратят в собаку в случае какой-либо оплошности, а его. В протянутую руку хозяина он вкладывает берестяную воронку и тут же достает из короба пузырек размером с чернильницу, выточенный из кости какого-то большого животного. Тутол ловко вставляет воронку в освободившиеся уста пленника, одним движением большого пальца откупоривает «чернильницу» и вытряхивает ее содержимое в воронку. Мужчина на топчане пытается сопротивляться – яростно мычит и страшно напрягает дородное тело, силясь освободиться от пут. Однако тщетно – шаман знает свое дело. Продолжая вдавливать воронку в разверстый рот лежащего, он бросает «чернильницу» в короб и зажимает грязными пальцами нос жертвы. Несчастный рвется, как раненый зверь, на лбу его от напряжения вздуваются вены. Если бы энергия взгляда имела реальные физические параметры, шаман давно бы уже обуглился или вовсе разложился на атомы – бешеный взгляд поверженного жжет его морщинистое лицо огнем лютой ненависти и невыразимой душевной муки. Но Тутолу глубоко плевать на взгляды – он внимательно следит за кадыком своей жертвы и тонко ухмыляется одними губами. Сколько вас уже прошло через этот топчан – и всегда одно и то же. Дурак ты, парень! Тебе все равно нужно дышать. А чтобы дышать, придется эту гадость проглотить – по-другому никак… Наконец пленник не выдерживает: кадык его судорожно дергается и несколько раз подскакивает к подбородку. Готово.
Раб стремительно удаляется на свое место и продолжает отбивать ритм, теперь опять используя в качестве объекта взаимодействия со старой растрескавшейся кожей бубна свою коленку. Шаман некоторое время ждет, возобновляя свое негромкое «…обба-ба…», потом достает из короба инструмент и раскладывает в изголовье топчана. Наконец приговоренный закатывает глаза и перестает подавать видимые признаки жизни. Тутол оттягивает его веко, заглядывает в безжизненный зрачок и, удовлетворенно кивнув, берет старую опасную бритву с истончившимся от долгого пользования лезвием. Несколькими уверенными взмахами он удаляет волосы на передней левой четверти черепа жертвы, откладывает бритву в сторону и берет остро отточенное долото с костяной ручкой и небольшую киянку, сработанную из лиственницы.
– Черт!!! Черт… А он точно знает, что делает? – тихо шепчет кудряш, в бессчетный раз вытирая промокшим платком внезапно побледневшее лицо. – У меня создается такое впечатление, что… в общем, мне кажется, что это отъявленный шарлатан… А?
– Не мешай, – досадливо отмахивается старший «шкаф». – Смотри, сейчас самое интересное начнется…
Приставив острие долота под небольшим углом к черепу жертвы, Тутол наносит несколько точных ударов киянкой. Раздается неприятный хруст, от которого гости синхронно морщатся, из образовавшегося подковообразного отверстия во все стороны брызжет кровь вперемешку с какой-то жидкостью – сначала обильно, затем, спустя буквально две секунды, медленно высачивающимися сгустками. Шаман ловко поддевает кость и с видимым усилием вводит в отверстие отшлифованную палочку, на которой нанесены какие-то метки. Васька тотчас меняет ритм – теперь бубен стучит часто и тревожно. Загнав костяную палку до шестой метки, Тутол начинает читать заклинание. Вслушиваясь в эту тарабарщину, никто из гостей даже не пытается изобразить саркастическую ухмылку – они немигающе смотрят на старую желтую кость, кощунственно вторгшуюся в святая святых человеческого разума. Переживают. Шаман внутренне ухмыляется. Он прекрасно знает, что заклинание само по себе не имеет никакой силы и в строгой последовательности ритуала выполняет сугубо утилитарные функции: отсчет времени. Как только будет произнесено последнее слово, нужно быстро извлечь костяную палку, иначе вместо мункху получится обыкновенный дурачок. Тутол мог бы попросту пользоваться секундомером, он неоднократно засекал время, необходимое для наступления необратимых процессов, и с точностью до сотой доли секунды высчитал нужный период. Но… без заклинания не будет такого ошеломляющего впечатления. И потом – кто его знает, а вдруг какие-то духи и правда сверху наблюдают за действом? Так что пусть все будет по-прежнему: положено заклинание – получите…
Курчавый гость внезапно закатывает глаза и мягким кулем сползает с лавки. Бандиты, тихо чертыхаясь, подхватывают его и начинают приводить в чувство. Шаман, не моргнув глазом, дочитывает заклинание, резко выдергивает костяную палку и, надавив ею на вскрытый участок черепной кости, обильно поливает рану каким-то тягучим составом из небольшой берестяной бутылки. Соединяясь с кровью, состав пенится и шипит, затем, спустя несколько секунд, застывает, образуя твердую желтоватую корку, похожую на янтарь. Тутол вновь оттягивает веко жертвы и долго изучает зрачок.
– Готово, однако, – флегматично объявляет он курчавому, успевшему прийти в себя и хватающему ртом воздух наподобие большой рыбины, выброшенной на сушу. – Можно забирать.
– Что… уже все? – «Кашемировый» болезненно морщится. – И никаких… никаких транквилизаторов, антибиотиков… А?
– Две луны надо лежать, – терпеливо поясняет Тутол, словно не расслышав его вопроса, и для убедительности тычет пальцем вверх. – Башка совсем заживет – можно работать выгонять. Они знают. – Он кивает в сторону бандитов. Те подтверждают слова шамана, дружно кивнув квадратными черепами.
– Выходит, ничего ему колоть-вводить не надо… И он гарантированно не умрет? – Курчавый, похоже, все еще сомневается. – Верно?
– Да все нормально, братан, че ты переживаешь! – досадливо восклицает старший бандит. – Мы обо всем в курсе – как и чего. Никто еще не помер – проверено неоднократно! Я тебе отвечаю – все будет тип-топ.
– Очень хорошо, – соглашается наконец курчавый и, смущенно крякнув, показывает пальцем на Тутола и его раба: – Давай… пристрелите этих.
– Не понял! – удивляется старший. – Ты че, в натуре – совсем? А дырки кто потом будет вертеть – ты?
– Шутит, – успокаивает его младший «шкаф». – Хорош прикалываться, рассчитайся с ним, и покатили. А то жрать уже охота.
Тутол улыбается. Гость набрался впечатлений и слегка переутомился от переживаний – эвон как нехорошо шутит. Надо забрать деньги и выпроводить его на свежий воздух, а то еще начнет буянить – такие случаи бывали.
– Они – свидетели. – Курчавый вновь тычет пальцем в сторону Тутола и Васьки. – А этот тип стоит такие бабки, – он переводит палец в сторону распростертого на топчане мужчины, – что вам и в самых смелых мечтах привидеться не могут. Получив их, мы уберем его, и все будет шито-крыто… А если его клан каким-то образом узнает, что с ним случилось на самом деле, всех нас будут очень долго распиливать на части. И не только нас… Кто поручится, что шаман не расскажет об этом случае, когда его начнут активно допрашивать умелые ребята? А в том, что они будут искать со всевозможным пристрастием, я ни капельки не сомневаюсь… Так что, ребята, делайте выводы.
Немного подумав, «шкафы» синхронно вытаскивают из плечевой кобуры пистолеты. Старший, нахмурясь, укоризненно пеняет «кашемировому»:
– А че ж ты раньше не сказал? Мы-то думали – обыкновенный лох, ну, фирмач там какой…
Тутол перестает улыбаться – бандиты медленно, как бы нехотя, поднимают стволы и целятся: старший в него, тот, что помладше, – в Ваську.
– Я никому не скажу, – бормочет шаман помертвевшими губами. – Клянусь всеми духами тайги – никому!
– Извини, дед, так получилось, – сокрушенно бормочет старший, взводя большим пальцем курок. – Ей-богу, вот так вот – не хотели… – Выстрелы получаются неожиданно громкими – пистолету положено стрелять гораздо тише. На глазах изумленного шамана бандитов отбрасывает назад – из огромных ран на груди хлещет кровь. Такие раны делает в теле большого зверя его «ремингтон», заряженный специальными патронами, на пулях которых Васька делает надфилем крестообразные надрезы. Только при чем здесь «ремингтон»?
– Хороший ствол, – замечает профессор, входя в хижину. Из ствола «ремингтона» в его руках струится легкий дымок. – Однако, дядька, я тебе жизнь спас… Давайте грузите зомби в снегоход и быстро собирайте шмотки – надо отсюда сваливать. А я пока с этим фруктом потолкую. – Он приближается к трясущемуся от страха курчавому и приставляет ствол к его лбу.
– Ну-ка, соколик, расскажи, что это за зверь такой и с чем его едят. – Профессор кивает на топчан, но, заметив, что Тутол застыл на месте в нерешительности, недовольно понукает его: – Я тебе что сказал, старый пердун? Хочешь еще немного пожить – собирайся, поедешь со мной. Я тебя спрячу и в обиду не дам. А ежели останешься – на тебя уже завтра красноярская братва охотиться будет. Ферштейн?
Тутол стряхивает оцепенение, дает команду Ваське – собрать самое необходимое – и начинает суетливо перемещаться по хижине, принимая участие в сборах. Проследив за движениями аборигенов, профессор удовлетворенно хмыкает и, уставив на трясущегося курчавого тяжелый взгляд, изрекает:
– Вот что, сокол… Ты, как сам понимаешь, не жилец. Но, если хочешь умереть быстро и безболезненно, расскажи-ка мне, что это за фрукт и как вы им собирались воспользоваться. И поживее, я тороплюсь…
Глава 1
Правый ус получился несимметричным. Припомнив о разности восприятия объекта в зависимости от перспективы, Иван отошел назад, посмотрел, запрокинув голову, – нет, заметно. Лениво чертыхнувшись, он промокнул рукавом выцветшей футболки вспотевший лоб, подковылял к стене и несколькими жирными штрихами подкорректировал оплошность: нарисовал вождю сплошные усы, щетинистые, что ваша обувная щетка, и хищно топорщащиеся во все стороны. Получилось довольно сносно, только теперь Отец Народов отчего-то стал похож на хрестоматийного героя Джигарханяна из фильма «Собака на сене».
– Дюрер фуев, бля, – поругал себя Иван. – Веласкес, бля, недоделанный! Стоило с тебя за это наручники снимать… – и принялся методично выписывать детали сталинского френча, отгоняя надоедливых мух, липнущих к давно не мытому, пропотевшему насквозь телу, вполуха прислушиваясь к нездоровым шумам внутри хибары и вполсилы пытаясь припомнить, а какие же, собственно, были усы у Великого Палача – сплошные или с разделом посередке?
Живопись была его тайной и неосуществленной мечтой. В школьные годы у него получались довольно недурственные пейзажи и портреты – портреты особенно. Но это было черт знает как давно – лет пятнадцать назад, в эпоху тотального энтузиазма, предшествовавшего Великому Развалу. Тогда симпатичный юноша Ванечка Андреев, на вид вполне половозрелый мужчина в свои шестнадцать с половиной, всей душой отдавался искусству, сутками пропадая в изостудии поселкового Дома пионеров, и на полном серьезе помышлял после школы втихаря удрать в Суриковское (папашка, узурпатор, хотел, чтобы сын непременно стал офицером, и слышать не желал о чем-либо другом!). Сверстники Ивана, все как один здоровенные мужланы с избытком тестостерона, взращенные на экологически чистых сельских продуктах, уже давно пускали слюни на торчком стоявшие сиськи и мясистые ляжки своих сверстниц, активно дергались под Антонова на дискотеках, дрались с кем попало и под занавес задирали в ближайших кустах первую попавшуюся юбку. Ванечка же все свободное время пропадал в изостудии, до рези в глазах изощряясь в подборе палитры и углубленном изучении жизнеописаний классиков Возрождения и совершенно игнорируя похотливые взгляды и красноречивые вздохи руководительницы, вальяжной Зои Васильевны, недавно перешагнувшей бальзаковский рубеж и оттого, видимо, испытывающей страстное томление. Нет-нет, не подумайте плохого, Ванечка вовсе не был извращенцем-женоненавистником. В один прекрасный вечер он-таки отпробовал зрелой плоти наставницы, расположив оную плоть прямо на первом попавшемся столе студии и с разбегу лишив себя невинности. А все из-за Мережковского: хитрющая Зоя Васильевна притащила в студию первый том «Воскресших богов» и намекнула юному дарованию, что у него есть шанс получить книжицу только после жаркого сплетения тел. Сплетение состоялось незамедлительно, после чего Иван тут же схватил заветный том и, на ходу подтягивая штаны, удрал нах хаус. На неделю наш парень выпал из обстановки – ни с кем не общался, никуда не ходил и ел что попало. И в другой прекрасный вечер Ванечка дал себя уговорить – спустя неделю после утраты невинности. Ну, сами понимаете, на сей раз предметом торга стал второй том «Воскресших богов». Ударно поработав на столе, будущий Васнецов утащил книженцию и опять на неделю выпал. А еще через неделю выяснилось, что озабоченная дамочка оказалась недальновидной. Не догадалась в свое время обзавестись хорошей библиотекой, за что была сурово наказана: сладострастные стоны на столе более не тревожили своды изостудии.
– Некогда мне тут с вами фуйней страдать, Зоя Васильевна, – сурово заявил Ванечка, однозначно давая понять, что не намерен тратить силы на предмет, к великому искусству никакого отношения не имеющий. – Найдете мне про Ван Дейка что-нибудь – тогда поговорим. А пока – не мешайте творить.
Спустя некоторое время под большим нажимом отца Иван все же поступил в военное училище и с тех пор живопись забросил. Служба съедала все время без остатка, не было возможности даже семьей обзавестись, не то что с мольбертом возиться. Отпуска в их среде было принято проводить сообща где-нибудь в шумных публичных местах типа санаториев и домов отдыха, непременно с разухабистой гульбою, обильными возлияниями, сопровождавшимися добротными драками и активным совокуплением со всем подряд женопоголовьем, которое годилось для этого и пребывало в радиусе поражения оборонительной гранаты. Сами понимаете – ни о каких занятиях живописью в такой обстановке говорить не приходилось.
Так вот и получилось, что впервые за последние полтора десятка лет Ивану удалось заняться любимым делом именно сейчас, в плену у горских бандитов без конкретной политико-социальной ориентации, в просторечии именуемых «индейцами». Лет пять назад он уже сиживал у таких в заложниках, но тогда они «индейцами» не обзывались, да и рисовать там было негде и не на чем. А здесь – пожалуйста: хорошо беленная хибара из самана, куча разнокалиберных угольев из-под шашлыков, систематически употребляемых стражей, и плюс ко всему масса свободного времени, которое совершенно некуда девать. Правда, живописью это можно назвать с большущей натяжкой – скорее настенной росписью первобытного периода. Однако, как говорится, на безрыбье и рак рыба. С утра до ночи Иван на разные лады изгалялся над стенами хибары. Время летело быстро, часовые изыскам пленника не препятствовали, скорее наоборот. Вот позавчера он по заказу «индейцев» закончил портрет Президента на противоположной стене – те, обнаружив внешнее сходство с оригиналом, чрезвычайно обрадовались и с удовольствием метали в него ножи, пока на месте портрета не обнажилась свежая штукатурка. И вот теперь они с нетерпением ждут, когда же будет готов Отец Народов. Иван не особо торопится: пока что в хибаре вполне сносно можно ночевать, а что сделают эти одурманенные ребятишки со стеной при наличии портрета – черт его знает. Патологическая «любовь» горцев к Великому Пахану – факт общедоступный, а вот выдержит ли мягкий саман автоматные очереди – пока что неизвестно.
Так и не вспомнив, какой конфигурации были усы у Отца Народов, Иван оставил бесплодные попытки и мрачно ухмыльнулся, отметив краем глаза, как из-за угла хибары выскочил Антуан – один из его соратников по плену. Поддерживая одной рукой тяжеленные кандалы, парень подсеменил к живописцу и рухнул наземь рядом с ним, затравленно озираясь по сторонам. На лице молодого француза можно было прочесть крайнюю степень смятения.
– Что… опять? – мрачно поинтересовался Иван, с вялым любопытством прислушиваясь к приглушенным крикам, доносившимся из хибары. Уловив вопросительную интонацию, Антуан нечленораздельно затараторил по-французски, оживленно размахивая руками и корча отчаянные гримасы. – Да заткнись ты, сам слышу, – раздраженно оборвал его Иван. Француз смолк и с затаенной надеждой принялся поедать Иванов профиль скорбным взглядом, от усердия приложив к бровям ладонь – чтобы ярящееся июньское светило не мешало созерцать спасителя.
– Ну че уставился? – возмущался Иван. – Я ж тебе сказал русским языком, лягушатник ты фуев, – не тронут они тебя! Ты только держись около меня – и все будет нормально. Доступно?
Француз жалко улыбнулся и развел руками. Ничего, конечно, ему не было доступно из Ивановой тирады – однако же убедительность интонации подействовала успокаивающе. Внезапно упав ниц перед своим защитником, Антуан попытался облобызать его грязную щиколотку, распухшую от кандалов.
– Но-но, придурок! – прикрикнул Иван. – Этого еще не хватало! Что за нация, блин, чуть что, сразу в ноги… Сиди где стоишь и сопи себе в две дырочки. Иди вон, лучше углей мне притащи. – Живописец красноречиво потыкал пальцем на кучку углей перед собой и указал на дальний угол двора, где стоял мангал, наполненный свежими головешками. Подобострастно кивнув, Антуан подхватил цепь и направился к мангалу. Глядя ему вслед, Иван покачал головой и неодобрительно поморщился.
В хибаре между тем происходила очередная ежедневная гнусность. «Индейцы», курнув по обычаю после обеда анаши, хором пользовали Жюльена, третьего пленника. Послушав некоторое время звуковое сопровождение процесса, Иван сплюнул и перестал раскрашивать френч Вождя – настроение пропало. Подобрав неподъемную цепь кандалов, потащился к мангалу – помочь Антуану выбирать угли.
Жюльен, переводчик компании, в вопросах секса оказался подвержен творческому дуализму и предельной раскованности. Совмещая в холеном теле чувственность женщины и физиологию мужчины, этот зрелый француз, пресытясь утехами обычного секса, не прочь был вкусить любви однополой – дабы пополнить коллекцию ощущений… По крайней мере, так он пытался объяснить причину своего поведения Ивану, жалуясь по ночам на судьбу-злодейку, и просил не презирать его за грехопадение.
– Может, у вас и так это называется, – не соглашался Иван. – А у нас это называется просто – педерастия. Ну да ты не переживай, пидер – он тоже человек. Только ведь пока освободят, они тебя задолбают вусмерть. Ежели каждый день будут в шесть смычков понужать…
В принципе Жюльену можно было и посочувствовать – он впервые угодил в такую ситуацию и даже отдаленно не представлял себе, что за типы эти самые «индейцы». Вот и пал жертвой собственной неосведомленности в первый же день пребывания в плену.
Тогда к ним зашел красавчик Махмуд – долговязый волоокий мужлан, с благородным носом и роскошной шевелюрой. Он был младшим братом главаря банды и командовал охранниками. Усевшись на нары между французами, Махмуд приобнял их за плечи и начал ласково склонять к разврату, обещая за это хорошую еду и свою благосклонность.
Молоденький Антуан, водитель компании, по-русски не понимал ни слова. Он настороженно хлопал глазами, следя за непристойными жестами долговязого горца, и периодически сбрасывал его лапу со своего плеча. Зато Жюльен моментально дал себя охмурить – начал жеманно похихикивать и намекать совратителю, что неплохо было бы побрызгаться дезодорантом, а уже потом в гости идти…
«Ох ты, педрила! – подумал тогда Иван. – А я-то гляжу – весь из себя гладкий такой, холеный, цветастый платочек на шее, блин… Вот ведь угораздило в компанию с пидером попасть!»
– Слышь, мальчик, отвали-ка со своими пидерскими приколами, – сурово заявил Иван после того, как Махмуд, беседуя с Жюльеном и вроде бы шутя, ущипнул Антуана за задницу и тот, покраснев, как рак, начал озираться по сторонам в поисках какого-нибудь тяжелого предмета для защиты мужиковского достоинства. – А то скажу Артуру – огребешься пиз…лями по самые уши. Вали давай!
– Тывой нэ трогаит – сидет, малчат, бляд! – возмутился совратитель. – Я его насиловат нэ будит – сам хочит, значит, дает. Нэ хочит – ладна… – И тут же утащил Жюльена на улицу – подальше от бдительного ока сурового блюстителя нравов.
Слияние двух лун состоялось буквально через минуту – в небольшом вагончике, где жила охрана. Жюльен вручил Махмуду последний оставшийся у него презерватив, посоветовал воспользоваться вазелином и потребовал, чтобы совратитель как можно быстрее обзавелся необходимыми средствами контрацепции специальных кондиций – как раз для таких случаев. Махмуд за неимением вазелина воспользовался мылом, а презерватив проигнорировал, несмотря на отчаянные протесты второй половины тандема. По окончании процесса он торжественно объявил:
– Тэпэр ти – общаковий пидер. Всэ будит ибат и в рот дават… – и тут же позвал остальных «индейцев». Ловкие ребята умело взнуздали отчаянно сопротивлявшегося француза, отжарили его в хоровом исполнении, а презерватив, как это принято у таких типов, надули, разрисовали единственной обнаружившейся ручкой и повесили у входа.
Теперь они каждый день развлекались с Жюльеном после обеда – заходили в хибару пленников, раскладывали несчастного на нарах и пользовали вшестером, нимало не смущаясь его явным нежеланием участвовать в процедуре подобного рода. К страданиям физического плана (в последнее время у Жюльена сильно болел задний проход, воспалившийся ввиду частой и не совсем правильной эксплуатации) присовокуплялись муки душевные: во-первых, он страшно переживал, что по собственной оплошности попал в такое унизительное положение, во-вторых, ужасно боялся СПИДа…
– Раньше надо было думать, – сурово обрывал его Иван всякий раз, как только тот начинал жаловаться на судьбу. – А то жопой думаете, а потом хнычете! Дуализм, бля! Чувственность, мать твою так! – А красавчика Махмуда, с явным неравнодушием взиравшего на юного Антуана, сурово предупредил: – Ежели пацана кто тронет – кранздец. Считай, то же самое будет, как если бы меня тронули… – после чего никто вроде бы не покушался на честь Антуана – по крайней мере, явных проявлений гомосексуального характера в его отношении не наблюдалось. Чуть позже вам станет понятно, отчего это «индейцы» не распространяли свои педерастические изыски на Ивана, пока же – пленникам пора обедать. «Индейцы» в полной мере насладились Жюльеновой плотью, покинули хибару и оставили там обычный гонорар за гомосековы услуги: оставшийся от собственного обеда шашлык и лаваш. Помимо этого, великодушный Махмуд наградил испуганно попятившегося при его приближении Антуана свернутым в трубочку «Плейбоем»:
– На, падрачи! Вечир Артур приезжат – новий привазит.
Недоуменно пожав плечами, Антуан вопросительно посмотрел на Ивана. Тот отнял журнал, пролистал его, хмыкнул и не стал выбрасывать:
– Пусть будет. Может, действительно – подрочим как-нибудь, на досуге…
Вяло пожевав жесткое мясо и сыроватую лепешку с барского стола, пленники завалились подремать на оскверненный топчан: послеобеденная жара вполне к тому располагала. Французы моментально захрапели: Жюльен устал от переживаний и чрезмерной нагрузки, а юный Антуан вообще здоров был поспать – независимо от обстоятельств. Иван обнаружил довольно солидный чинарик, оставшийся от только что отзвучавшей оргии, и тщательно исследовал его: в «козьей ножке» была вполне приличная порция «шалы»[1 - В местном диалекте – то же, что и анаша (жарг.).]. Тихо порадовавшись такому подарку судьбы, Иван извлек из кармана спичинку, огрызок коробка и через пять секунд уже вовсю наслаждался сладковатым приторным дымком, отвлеченно размышляя о проблемах насущных.
Сегодня одиннадцатый день их пребывания в плену. Срок вроде бы и незначительный – по обычным меркам. Одиннадцать дней в комфортабельной квартире с душем и хорошей пищей – это где-то далеко, в другом измерении. И чтобы понять разницу между этими двумя измерениями, недостаточно пообщаться с теми, кто был в плену, или посмотреть кадры видеохроники. Нужно все испытать самому: потаскать тяжеленные колодки, которые неимоверно натирают щиколотки – до инфицированных ран; питаться объедками со стола охраны; страдать от жары днем и замерзать на вонючих досках топчана по ночам; не мыться; клянчить у охранников лишний глоток воды – перечислять можно долго. Но самое главное – это страх. И еще – унизительное чувство полнейшей собственной беспомощности. Физические неудобства еще можно как-то вытерпеть, а вот страх и унижение вытерпеть очень трудно. Конечно, человек ко всему привыкает, это факт общеизвестный. Только для привыкания потребен определенный период, в течение которого прежние установки полноценно трансформируются в новые. А если тебе два десятка лет вдалбливали, что человек – это звучит гордо, а потом еще с десяток лет формировали психологию пса войны, смысл существования которого заключается в том, чтобы перехитрить, отловить и в конечном итоге загрызть врага любым способом, тут уж извините… За столь незначительный промежуток времени практически невозможно свыкнуться с мыслью, что этот самый враг, которого вроде бы надо грызть, гордо ходит рядом, помыкает тобой как хочет и в твоем присутствии безнаказанно творит невероятные мерзости. Именно поэтому вояки пуще адского пламени боятся плена и предпочитают ему героическую смерть на поле боя. Можно метко стрелять, вполне прилично руководить подразделением в бою – и тем самым заслужить репутацию бывалого бесстрашного воина. Но с достоинством вынести позор плена дано далеко не каждому. Это, если хотите, особый талант.
Иван как раз принадлежал к той немногочисленной категории, которая подобным талантом обладала. В плен он угодил второй раз в жизни и, как ни странно, шибко по этому поводу не переживал. Ну, угодил так угодил – что ж теперь… И что характерно – сейчас, как и впервые, он очутился здесь добровольно, никто его в бессознательном состоянии после контузии с поля боя не волок, и с госпитальной койки никто не стаскивал. Сам пошел.
– Счастье твое, капитан, что сейчас не сорок третий, – так пять лет назад высказался сквозь зубы старый особист, разбиравшийся с ним после первого пленения. – Вывел бы тебя, паскуду, на зады и грохнул к чертовой матери! И никакого суда!
– Зато пацанов сохранил, – невозмутимо возразил ему Иван. – Ты матерям их скажи, что я военный преступник. Матери их тебе в рожу плюнут, а мне в пояс поклонятся. Вот и рассуди, кто из нас прав…
– Солдат на то и солдат, чтобы сражаться и умирать с оружием в руках за родину! – желчно взвился особист. – Сохранил… Дурак ты, капитан… С таким мировоззрением далеко не уедешь, можешь мне поверить. Так капитаном на пенсию и выйдешь. Ежели, конечно, не угрохают раньше…
Отчасти он, конечно, был прав. В свои тридцать два Иван все еще оставался капитаном, командиром группы – то есть занимал одну из начальных офицерских должностей в структуре подразделений спецназа. Все его уцелевшие однокашники, которых не списали в расход из-за увечий, давненько уже обрели вполне приличные места под солнцем и пользовались солидной репутацией. Жизнь спецназовца – непрерывная война. А на войне людишки растут очень даже быстро. Некоторые Ивановы одногодки уже получили подполковников и полковников, а иные бросили войска и пошли в бандиты – там и работа полегче, и платят не в пример больше. Да и общественное положение бандита не идет ни в какое сравнение с резко упавшим за последние годы статусом офицера. Отряд, в котором служил Иван, возглавлял подполковник Т., в свое время учившийся с ним в одном училище, двумя курсами младше. Когда этот Т. пришел в спецназ зеленым лейтенантиком, Иван был уже командиром группы. Знакомые частенько пеняли ему на этот факт: вот, мол, все люди как люди, растут по графику, один ты непутевый. Он не обижался. Полагал, что каждому на роду написано жить именно так, а не иначе, и, лениво передвигаясь (преимущественно на броне «бэтээра») по жизни, ждал, когда же настанет его звездный час. И не особенно расстраивался, что этим самым звездным часом пока что не пахло. Он прекрасно понимал, что виной всему был его скверный характер. Дважды наш герой сделал попытки жениться – но буквально через месяц жены сбегали от него, как говорится, с одним чемоданом. И не потому, что дурен собой был суженый или кондициями мужскими не вышел. Напротив, был Иван очень даже симпатичным малым: прекрасно сложен, крепко сшит, очами светел, бровями… как там, блин… ага – союзен бровями, вот. Но характер… оторви да брось. Жена ему: «Сегодня, Ванечка, мы с тобой идем в гости к Жуковым – любилель там какой-то невъеименный», а Ванечка в ответ: «А в гробу я видал этот их любилель – у меня книга хорошая есть…» И как упрется на своем – хоть стой, хоть падай. В общем, так и не удосужился нормальной семьей обзавестись – перебивался случайными связями, что, как известно, отнюдь не лучшим образом влияет на формирование характера и небезопасно в физиологическом аспекте. Даже боевую кличку Иван имел под стать своим манерам – а клички в среде спецназа, как известно, даются чрезвычайно метко и абсолютно адекватны сущности индивида. Кличка была проста и незатейлива и досталась нашему герою от командира роты, который, отчаявшись в один прекрасный день переубедить своего подчиненного, в ярости вскричал: «Ну что ты уперся, как танк! Говорят ему – осади, сдай назад – так нет, рычит, ревет и продолжает напролом лезть… Танк ты и есть…»
Так и остался Иван по жизни Танком и, как ни странно, кличкой этой, не совсем уважительной и довольно двусмысленной для боевого офицера, дорожил. Мало того, всячески ее оправдывал, каждый раз подтверждая изначальную точность и справедливость характеристики командира. Пришла пора получать новую должность или звание, все идет как по-писаному, и всего-то нужно: пару раз улыбнуться подобострастно да вовремя задницей вильнуть. Так нет – то не того, кого можно, не туда, куда потребно посылает, то зверем глядит, когда скромно взор потупить надобно, а то и вовсе – не тому, кому следует, норовит по черепу зарядить, а порой, бывает, и ногой… В общем – как нарочно. Да что там говорить: танк, он и есть танк…
В этот плен Иван угодил, как говорится, по собственному желанию. Если пять лет назад, при первой сдаче в плен, сложилась критическая ситуация, когда от его решения зависела судьба десятка пацанов, то в данном случае ничего такого не было. Наверняка его боевые братья сидят сейчас где-нибудь в штабе группировки и в сердцах обзывают своенравного соратника самыми последними словами. И в общем-то есть за что…
Как и все нормальные пакости, эта история началась незаметно и как бы самопроизвольно, без чьих-либо потуг со стороны. Иван в тот день дежурил – возглавлял отделение сопровождения. Отделение сопровождения – это кучка смертников, которые гуляют на «бэтээре» или какой другой технике, помощнее, с различными членами и персонами высокого ранга, когда тем приспичит прошвырнуться по территории режима ЧП[2 - Чрезвычайное положение.] или приграничной зоне. Почему смертников? Дело в том, что ратные людишки Кавказа – как боевики непримиримой оппозиции, так и просто неорганизованные «индейцы» – далеко не дебилы и знают толк в военном деле. Собственно на отделение сопровождения они покушаться ни в коем случае не станут: учены неоднократно горьким опытом и штопаной шкурой, что парни там тертые до невозможности и дерутся отчаянно. Так что, если отделение катит порожняком, бойцы могут дремать вполглаза – боевик десять раз подумает, прежде чем решится подставить задницу под пули только лишь из желания насладиться видом растерзанных трупов спецназовцев. Но если этой публике вдруг занадобился кто-то из членов или других шишек, которых охраняет отделение сопровождения, можете быть уверенными: операция по ликвидации или захвату нужной персоны будет обставлена по всем правилам военного искусства, с максимальным привлечением всех имеющихся сил и средств. То есть, чтобы свести на нуль процент риска, боевики выставят все, что имеют, самые симпатичные мины в самых неподходящих местах; многократно превосходящую живую силу: отделение снайперов с прикрытием и просто взвод головорезов, которые в первые десять секунд внезапного боя огневым шквалом гарантированно уничтожат все живое, что им противостоит. А потом осторожно приблизятся и неторопливо отпилят головы. На Кавказе всякая вещь чего-то стоит – испокон веков так заведено. Голова спецназовца тоже имеет определенную цену…
Итак, во главе отделения сопровождения Иван отвез в город очередного загулявшего члена и по приграничной дороге не спеша возвращался обратно, развернув башенные пулеметы в сторону демаркационной линии. Возвращение ознаменовалось эмоциональным подъемом: в городе набрали пива, всамделишной астраханской воблы и всю дорогу бесхитростно радовались жизни. Может, если бы не пиво, ничего бы и не случилось. Впрочем, если разобраться, пиво здесь ни при чем. Просто погода была нехорошая – жара, да и вообще весь тот день характеризовался целой цепочкой нарушений различных нормативных документов и требований командования…
– А ну, останови, Петро! – крикнул Иван водителю, почувствовав, как мочевой пузырь давит на нижний обрез разгрузки[3 - Разгрузочный жилет (жарг.).], и обратив внимание, что члены экипажа испытывают ту же надобность, не рискуя, однако, беспокоить командира просьбами столь несерьезного характера. Машина приняла вправо и встала на обочине раздолбанного шоссе.
– Перессать, хлопцы, – добродушно скомандовал Иван, спрыгивая с брони и подавая пример. Таким образом, было допущено первое нарушение: ввиду близости к границе на этом участке шоссе категорически запрещалось останавливаться, а в случае поломки старший колонны обязан был немедленно доложить в штаб группировки, откуда тотчас же мчалось подкрепление.
– Слышь, командир, – в «зеленке»! – пробормотал вдруг Олег Настин по кличке Шифер, прекратив застегивать ширинку и каменея лицом. Бойцы мгновенно разобрались вокруг «бэтээра» и насторожили уши. Прапорщик Настин отличался феноменальным слухом и не раз выручал соратников в экстремальной ситуации, предупреждая о внезапной опасности. С полминуты напряженно прислушивались – ничего. Редколесье, до первой линии чахлых кустов – расстояние довольно приличное, на значительном протяжении шоссе хороший круговой обзор. Нет, засаду в таких местах не делают.
– Померещилось, – буркнул Иван, соображая, как поступить: прыгнуть на броню и рвать отсюда, как предписывает инструкция, или заглушить мотор и разобраться. – Хотя нет – тебе ведь никогда не мерещится… А ну, Петро, глуши мотор!
Машина пару раз чихнула и смолкла. В наступившей тишине прислушивались еще буквально с десяток секунд – и правда, из «зеленки» доносился звук, похожий на стон.
– Двое со мной, остальные на прикрытии! – распорядился Иван, решительно направляясь в сторону кустов. И это было второе за тот день нарушение: инструкция предписывала преодолевать опасные места на повышенной скорости и ни в коем случае не производить осмотр подозрительных участков силами отделения сопровождения. Для этих целей назначались иные силы и средства по специальному расчету.
Углубившись в лес метров на двадцать, Иван обнаружил пятидверную белую «Ниву» с тонированными стеклами, на капоте которой сиротливо болтался шелковый флажок Франции. В салоне лежали двое связанных мужиков, рты их были запечатаны здоровенными кусками скотча.
– Я тащусь, зеленый, как ты ныряешь… – растерянно пробормотал Иван, сдвигая набок косынку и пытаясь сообразить, каким образом сюда попала машина, – ни одной свежей колеи, отходящей от шоссе, в радиусе двухсот метров он не обнаружил.
– Когда подъезжали, была колея, – разрешил его сомнения здоровяк Коба – глаз номер один в отделении сопровождения. – Метров за триста пятьдесят отсюда. Однако, командир, вон тот чего-то хочет. Смотри, как вьется…
Действительно, один из связанных, худощавый мужчина лет сорока, отчаянно извивался и испускал громогласное мычание. В глазах его стояли слезы.
– Рассказывай, – разрешил Иван, срывая скотч. А бойцы тем временем острым тесаком сноровисто лишили пленников пут. Рассказа не получилось. Освобожденный худощавый моментально заблажил нечто нечленораздельное – по-русски он говорил из рук вон.
– Ну, тогда ты давай, – обратился Иван к седоватому крепышу средних лет, судя по виду, явно местному.
Крепыш, сезонный водила, лаконично сообщил: ездили в аэропорт встречать жену и падчерицу начальника. Начальник – вот он, управляющий филиалом французской компании, которая занимается строительством автодорог в республике. Колонны дожидаться не стали, решили на двух машинах по-быстрому проскочить в город. Ну вот и проскочили… По всей видимости, злодеи имели конкретную «наколку» – засада была организована удручающе грамотно. Захват произошел буквально за считанные секунды: на шоссе, откуда ни возьмись, выскочила бежевая «шестерка», из нее выскочили четверо оружных хлопцев в масках, а дальше – как обычно. Забрали принадлежащий компании джип «Чероки», забрали жену начальника и ее шестнадцатилетнюю дочь, для комплекта прихватили также водителя-француза, двоюродного брата управляющего, и переводчика – француза тож. А их вот запихнули в «Ниву», связали, залепили рты и умчались восвояси, оставив записку, в которой указывалось место, куда необходимо явиться для переговоров о выкупе. Вот она, записка.
– Я тащусь, зеленый… – растерянно повторил Иван, пробежал глазами мятый листок, на котором корявыми буквами было нацарапано: «3 КПП – нитралка», и попросил парней: – Уберите-ка от меня этого, – кивнув на француза, пребывавшего явно в невменяемом состоянии: он отчаянно размахивал руками, беспрестанно цеплял Ивана за руку и в буквальном смысле орал в голос – вот-вот грыжу надорвет.
«Этого» упаковали в «Ниву» и сели по бокам, прижав каменными плечами, а Иван продолжал собирать информацию.
