Лавка забытых мелодий

Ольга Прусс

Лавка забытых мелодий

Тишина бывает разной. Есть тишина пустоты – глухая и безжизненная. А есть тишина старого леса, полная приглушенных шорохов, щелчков и вздохов. Тишина в «Лавке забытых мелодий» была именно такой – насыщенной, густой, словно сотканной из неслышных уху симфоний.

Солнечный луч, пыльный и ленивый, пробивался сквозь витражное стекло окошка, рассыпая на полу разноцветные блики. Они дрожали на полированной поверхности рояля-малютки, играли на причудливых завитках морской раковины, и скользили по корешкам книг, чьи переплеты хранили запах старой бумаги и тайны.

Лео Вертоградов, известный среди пяти постоянных жителей Улочки Журчащего Ручья как Маэстро, стоял на стремянке, заложив одну руку за спину, а другой настраивая нечто, похожее на гибрид абажура и арфы. Его движения были точны и грациозны, будто он не крутил винтики, а дирижировал невидимым оркестром.

– Нетерпение, мой друг, – произнес он предмету мягким, бархатным баритоном, – это самый верный способ спугнуть спящую ноту. Ее нужно не вытаскивать, а приманивать. Как котенка.

Он слегка щелкнул по медной струне. В воздухе не прозвучало ничего, что мог бы уловить обычный человек. Но лицо Лео озарила понимающая улыбка.

–Вот видишь? Готова. Просто тебя никто не слушал правильно.

Спустившись, он отпил глоток остывшего чая с корицей из кружки, которая тихонько мурлыкала себе под нос довольную мажорную гамму. Лавка была его миром, его королевством. И он был здесь не сторожем, а дирижером. Стеллажи, заставленные безделушками, были его оркестром, в котором каждый инструмент хранил свою партию.

Вот на полке примостился фарфоровый пастушок с треснутой дудочкой. Если прикоснуться к нему с нежностью, он испускал короткий, ясный звук – эхо давнего летнего утра. А вот массивные настенные часы с молчащим маятником; внутри них дремал низкий, утробный гул – ритм размеренной жизни трех поколений одной семьи. Лео слышал это все, как другие слышат шум дождя. Он был настройщиком эха, тем, кто возвращал к жизни не вещи, а чувства, в них запертые.

Дверь в лавку отворилась с негромким, поющим скрипом – этот звук Лео тоже настроил лично, чтобы он был не раздражающим, а приглашающим.

На пороге стояла молодая женщина. Не местная, уловил Лео одним беглым взглядом. Слишком прямая спина, слишком четкий взгляд, и в то же время – тень неуверенности в уголках губ. И в руках у нее был футляр. Небольшой, деревянный, от которого исходила волна глухого, тревожного зова.

– Лео Вертоградов? – ее голос был ровным, но Маэстро уловил в нем легкую вибрацию сомнения. – Мне сказали, что вы… помогаете с такими вещами.

Она поставила футляр на прилавок.

– Говорят, вы можете заставить это снова работать.

Лео подошел, его движения были плавными и ненавязчивыми. Он не стал сразу открывать футляр. Вместо этого он улыбнулся, эта улыбка была настолько теплой и располагающей, что даже стены лавки, казалось, подтянулись.

–Позвольте угадать, – сказал Лео, и глаза его озорно блеснули. – Он не просто молчит. Он… мешает. Как назойливый сосед за стеной, который отбивает неправильный ритм.

Женщина удивленно вспыхнула.

–Как вы…?

– О, это просто, – Лео провел рукой над футляром, не прикасаясь. Его пальцы слегка вздрогнули, будто нащупывая невидимую нить. – Я слышу. Меня зовут Лео. А вас? И, что более важно, – он наконец посмотрел прямо на нее, – что именно он играл, когда еще звучал? Не ноты. А что? Радость? Грусть? Покой?

Он медленно открыл замки футляра. Внутри, на бархате, лежал старый, изящный метроном. Его маятник был неподвижен.

– Расскажите мне о его тишине, – тихо попросил Лео. – И мы посмотрим, не застряла ли там какая-нибудь прекрасная мелодия.

Воздух в лавке, казалось, сгустился, вобрав в себя признание незнакомки. Лео не шевелился, давая девушке время, его взгляд был мягким и восприимчивым, как тихая гавань.

– Меня зовут Элис, – произнесла она, и ее голос, поставленный и ровный, выдавал профессионального музыканта, но в его глубине дрожала заноза неуверенности. – Элис Варнен. Я… виолончелистка.

Она сделала паузу, ее пальцы с тонкими, ухоженными подушечками, но со следами старых мозолей на кончиках, бессознательно сжали ремешок футляра. Лео заметил это. Руки труженицы, руки, знавшие цену каждому красивому звуку.

– Этот метроном… – ее взгляд упал на деревянный корпус, лежавший на бархате. – Когда-то он отсчитывал ритм моего вдохновения. Как пульс. Ровный, уверенный. А теперь…

Она замолчала, подбирая слова. Лео мягко подтолкнул ее, его вопрос прозвучал как совместный поиск истины:

–А какая музыка рождалась под его стук? Какой она была?

Элис на мгновение оторвалась от метронома, и в ее карих глазах, цвета старого дуба, вспыхнул отблеск былого огня.

–Светлая, – это слово вырвалось у нее первым. – Полная… движения и воздуха. Как бывает светлой грусть, понимаете? Не безысходная, а пронзительная и чистая. Как раннее утро в осеннем лесу, когда туман еще не рассеялся, но ты уже чувствуешь тепло сквозь холод. Я писала музыку о памяти. О том, как запах дождя может вернуть тебя в детство. Как шум моря в раковине – на давно забытый пляж.

Лео кивнул, его лицо выражало глубочайшее понимание. Он смотрел на нее не как на клиента, а как на коллегу, говорящую на языке чувств.

–Это прекрасно, – тихо сказал он. – Значит, он был не просто метрономом. Он был хранителем темпа ваших воспоминаний.

– Да, – прошептала Элис, и ее плечи сгорбились под невидимой тяжестью. – Это память о дедушке. Подарок на мое первое серьезное выступление. – Она провела пальцем по лакированному дереву, и в этом жесте была нежность и боль. – Он сказал: «Пусть метроном отбивает не только такт, но и ритм твоего сердца, когда оно полно музыки».

Теперь Лео понимал. Предмет был не инструментом. Он был реликвией, талисманом, связующим звеном с источником веры в нее.

– А что случилось с ритмом вашего сердца, Элис? – спросил он так тихо, что слова почти потонули в тихом гуле лавки.

И тогда она начала рассказ. Годы тишины и отчаяния нашли выход.

–Он не просто молчит, – выдохнула она, и ее голос сорвался на шепот, полный отчаяния. Она смотрела на прибор с тоской, словно на гроб с самым дорогим существом. – Он… давит. Эта тишина… она не пустая. Она густая и тяжелая, как мокрая, спрессованная вата. Она закладывает уши. Она заполняет собой все пространство в голове. Я сажусь за рояль, кладу пальцы на клавиши, открываю нотную тетрадь… и слышу только ее. Этот гулкий, безжизненный гнет. Он вытеснил все. Все мелодии, все гармонии. Осталась только эта… тягучая, удушающая тишина.

Слеза, которую она отчаянно сдерживала, наконец, скатилась по ее щеке, и упала на стеклянное окошко метронома, оставив на нем соленый след. В этот момент Элис была не успешной виолончелисткой, а потерянным, испуганным ребенком, который не мог найти дорогу домой в полной темноте.

Лео не предлагал платок. Не пытался утешить пустыми словами. Он смотрел на нее с безмерным сочувствием, принимая ее боль как нечто реальное и осязаемое.

–Я слышу, – сказал он наконец, и в этих двух словах была целая вселенная понимания. – Я слышу не его тишину. Я слышу ваш страх. Он оглушителен. И вашу самокритику… она звенит здесь, как перетянутая струна, готовая лопнуть в любой момент. Ваш метроном не сломался, Элис. Он… подавился. Подавился этим шумом, который творится внутри вас.

Он медленно, почти ритуально, закрыл крышку футляра. Звук щелчка прозвучал как точка в конце тяжелой исповеди.

– Вы можете оставить его у меня, – сказал Лео, и в его голосе вновь зазвучали теплые, медные ноты. – Но я не буду его «чинить».

Элис смотрела на Маэстро с недоумением, смешанным с зарождающейся, хрупкой, как первый ледок, надеждой.