скачать книгу бесплатно
– Не смотри на меня так! – рывком поднялась Варвара. – Неуютно мне.
– Я и не смотрел.
– А то я не чувствую! – Женщина отошла к печи, загрохотала крышкой, взялась за ухват. Зверев отвернулся, чтобы не смущать хозяйку.
– Сколько у тебя детей ныне, княже? – спросила Варя.
– Трое. Старшие девочки, и сын уже ходит.
– Трое, значит, – повторила она, возвращаясь к столу. – Счастливый. Я ведь все понимаю, княже. Я девка дворовая без роду и племени, ты барчук. У меня лишь любовь, а за княгиней твоей – и титул, и земли, и узы кровные. Тут и не захочешь, а десять раз подумаешь. Коли же отец с матерью решили, и вовсе делать нечего. Понимаю, не виновен ты. И боярин с заботой ко мне… А все равно здесь, в сердце, колет и колет. Колет и колет…
– Варя, Варенька, ты чего? – Он успел вскочить и прижать ее к себе, чтобы не увидеть женских слез. Лишь ощутил, как вздрагивает Варя в крепких объятиях.
– Теперь и вовсе одна… – выдохнула она ему в шею. – Такая вышла забота.
– Не нужно быть одной, – ответил он. – Ты ведь не холопка, человек свободный.
– А не люб мне никто более! Все мы, бортниковы дети, однолюбы! – со злостью стукнула она кулаком ему по спине. Удар получился ощутимым: работа с ухватом накачала женщине крепкие мышцы. Андрей сразу пожалел, что снял зипун, а поддоспешник оставил дома.
Тут в доме хлопнула дверь – и Варвара тут же отпрянула, утерла глаза, наклонилась к горячему горшку.
– В Москву поехали, там одна не будешь.
– С женой твоей под одной крышей жить? Смотреть, как ласкаешься с ней, милуешься, как в опочивальню ведешь?
– Значит, отказываешься? – Хождение по кругу Андрею начало надоедать.
– Думаю, – пожала плечами хозяйка.
– Пятнадцать яиц, – сообщил, входя в комнату, паренек. – Я их в сенях в корзину сложил. Жеребца в конюшню отвел, холодно все же на улице. Красавец конь!
– В конюшню? – переспросил князь, наклонился к слюдяному окошку. – Заболтались мы, Варя. Смеркается. Где стелить мне станешь, красавица? Ехать мне, похоже, уже поздно. Что за места возле твоего хутора, я не знаю, в темноте недолго и заблудиться.
– На сеновале и дворе ныне холодно, там тебя, княже, не оставишь. В светелке своей постелю, за печью, – решила женщина. – Там тепло и тихо. И с утра не потревожу, как затапливать начну.
– Стели, – кивнул Андрей. – День у меня сегодня был длинный, а ночь короткая. Пожалуй, прямо сейчас и лягу.
– Сейчас, токмо лампу запалю.
Закуток за печью оказался весьма уютным. Без окон и всего пять на пять шагов, но зато большую его часть занимала пахнущая полынью постель, а близкая стена выбеленной печи обещала обеспечить теплом на всю ночь. Андрей с наслаждением разделся – устал за время путешествия на привалах в одежде спать, – вытянулся на травяном тюфяке, укрытом свежей простыней, и почти мгновенно провалился в небытие. Князь и не заметил, сколько прошло времени, прежде чем зашуршало сено и тюфяк сгорбился, выталкивая его из сна в реальность.
В светелочке было темно, темно непроглядно. От печи тянуло жаром, и он, не поняв поначалу, в чем дело, отпахнул одеяло, повернулся на спину, раскинув руки, – и попал пальцами в живое тело. Андрей приподнялся, повел ладонью дальше по тонкому сатину. Мягкая нога свешивалась вниз. Он скользнул рукой в другую сторону: вверх, по горячему бедру, попал на мягкий бок и двинулся выше, по ребрам, пока пальцы не обняли горячую грудь.
– Не нужно, княже, не балуй, – попросила женщина, но руки не оттолкнула. – Я все думу думаю. Нельзя никак хозяйство налаженное бросать. Жаль отдавать в руки чужие, ведь попортят все! И Василию Ярославовичу помочь хочется.
Вместо ответа Зверев приподнялся, опрокинул ее на спину, с легкостью нашел губами горячие губы.
– Тише, тише… – попросила она, жадно отвечая на поцелуи. – Андрейку разбудишь.
В темноте узнать, кто и что делает, было невозможно. Зверев торопливо сорвал с себя исподнее, а когда снова наклонился к губам – попал щекой в ее колено, стал целовать его, поднимаясь все выше и выше. Пока Варя не застонала в голос и не схватила его за уши, рывком подтянув к себе, сама заткнула его губами свой рот, чуть не вцепившись в них зубами, и в этот миг их тела стали единым целым – зубы вправду сомкнулись, но Андрей не ощутил боли, залитый ярким, как пламя сухого пергамента, наслаждением. Он даже увидел во мраке цвет этого наслаждения: прозрачный алый цвет спелой земляники. Оно не обрывалось, оно становилось все ярче и сильнее, оно тянулось куда-то в бесконечность – а может, это остановилось само время…
Вечности не выдержало тело – оно взорвалось, выталкивая наслаждение из себя прочь, осветив князя последней, самой яркой вспышкой и тут же, мгновенно, обмякнув полностью, до последней мышцы.
– Варенька… – только и смог выдохнуть он.
– Я поеду с тобой куда угодно и когда угодно, – прошептала она в ответ. – Только намекни.
А князь Андрей Сакульский запоздало вспомнил, что он все-таки женат и намерен не изменять любимой Полинушке до конца жизни.
Москва
По пути на Бабин хутор Андрей неудачно упал на реке вместе с конем и разбил лицо. Во всяком случае, именно так он объяснил матери распухшие, посиневшие губы и то, почему не вернулся в усадьбу в тот же день. Поверила матушка, нет – осталось неизвестным. Зверев проходил весь день в повязке с сырым мясом на рту и вести с ним разговоры было невозможно.
Вопросы с хозяйством Варвары, вдовы Мошкариной, боярыня решила просто: за скотину заплатила, дабы не решать, каковая из нее насколько хороша и чем потом, коли что, заменять придется. С рыбным промыслом, двором и земельным отрезом – сохранить пообещала за нею на пять лет и обратно поселить, коли вернется. А не вернется – так и уговору конец. Остальные споры и сомнения Ольга Юрьевна легко рассеяла, вдруг вспомнив, что Мошкарины ямских сборов аж одиннадцать лет не платили – а то ведь уже не оброк, а тягло государево. Хозяйка тут же отступила и получила от боярыни грамоту, что все оброки ею выплачены и долгов за Варварой нет. То есть человек она вольный и имеет полное право отправляться туда, куда душа ее пожелает.[6 - Тут нужно еще раз отметить, что крепостная зависимость к рабству не имеет никакого отношения и обуславливается договором земельной аренды. Крепостной не имел права бросить хозяина, пока не выплатит ему плату за использование земельного надела и не вернет долг, если получал «подъемные». И?все. Даже после Соборного Уложения 1649 года попытки помещиков относиться к крепостным, как к рабам, карались каторгой. Достаточно вспомнить судьбу знаменитой Салтычихи.]
Иных задержек в сборах не случилось, и еще до рассвета второго дня князь Сакульский со свитой из пяти холопов, вольноотпущенницы и ее сына отправился в путь.
В Луки Великие Зверев заезжать не стал, дабы зря Пахома не тревожить и времени не терять, и с двумя малыми привалами шел до глубокого вечера, завернув на ночлег в постоялый двор купца Гречишина. Видать, на гречихе хозяин когда-то заметно поднялся.
Ночевать с Варей в одной светелке князь поначалу не собирался, думал вместе со всеми в людской оставить. Но увидев, сколько там незнакомых проезжих всякого вида укладывается, передумал и забрал к себе вместе с сыном. Так оно дальше на всем пути и повелось. От Гречишина двора к Жижицкому озеру, от озера к Хмельному Погосту, от Погоста к Ушанам. Ямы с почтовыми лошадьми, окруженные постоялыми дворами, стояли на тракте примерно в двадцати верстах друг от друга. Аккурат на расстоянии, которое лошадь пролетает во весь опор за час, не падая с ног при этом. Обычные верховые путники столько же проезжали за день, а груженые телеги проползали за два.
Долго и нудно, день за днем: подъем и завтрак еще в темноте, потом длинный переход, полуденный привал – отдых, обед и неторопливая переседловка, – и новый переход до самой непроглядной темноты, постоялый двор, сытный ужин с пивом или хмельным вареным медом. А на рассвете – снова в седло.
Как ни спешил князь – а быстрее двигаться не мог. Опыт дальних походов не раз доказывал, что попытка поторопиться приведет к обратному результату – через пять-шесть дней скакуны начнут банально падать с ног. Природу не обмануть. Или двадцать верст рывком, а потом день отдыха, – либо сорок верст за день, и сутки отдыха потом. Либо двадцать верст в день – но непрерывно, день за днем, без опасения загнать и потерять лошадей.[7 - Поскольку в наш механический век возникают самые фантастические слухи о скорости передвижения конницы, приведу короткую ссылку на наставление РККА: «При организации марша и определении скорости движения надлежит исходить из следующих норм. Полк может беспрерывно двигаться 7–8 часов в сутки. Нормальный переход установлен в 50 км. Через каждые 2–3 дня движения устраивается днёвка. Максимум, что конница может дать с полным напряжением сил конского состава, это два марша подряд по 100 км, но после этих маршей коннице нужен полный отдых не менее 2 суток».] Быстрее мчаться можно только на почтовых – но взять проезжую грамоту на всех людей даже князю Сакульскому было не по карману. Да и без припасов остаться нельзя – а походные тюки на почтовых не навьючишь. Это ведь еще и заводных придется по полному разряду оплачивать!
Потому-то и пришлось князю набраться терпения и ждать, ждать, ждать, запивая скуку вином и мечтая о покупке ходких туркестанских лошадей, что способны, по рассказам, одолевать за три дня по сто пятьдесят верст – и после этого не падать! Но и они, конечно, оставались весьма дорогим удовольствием. Всю дружину на них не пересадить. Разве только для себя одного завести, для престижа. Ну, и породу в имении немного улучшить – тоже будет хорошо.
Шестнадцать дней, один к одному, бесконечных и однообразных, мчались они по Пуповскому шляху, прежде чем к полудню пятнадцатого наконец проскакали под трехглавой надвратной церковью Литовских ворот. Еще два часа пришлось пробираться по переполненным улицам. Наконец холопы раскрыли перед князем дощатые, расписанные лилиями и освященные образом святого Николая ворота.
Внутри было дико, пусто и заброшенно. Толстый слой снега, прорезанный лишь одной тонкой запорошенной тропинкой, нечищеные крыши и крыльцо дворца, тишина в сараях и хлеву, ни единого дымка из труб, закрытые ставни окон, давно нетронутая, потемневшая со всех сторон копна сена. Подворье можно было бы принять за мертвое, если бы не лай в загородке для сторожевых псов.
– Тэ-эк, – потянул князь. – Ну, коли собаки тявкают, стало быть не все потеряно. Кто-то их подкармливает.
– Может, добры люди какие? – осторожно предположила Варя.
– Судя по следам, обитают они во дворце. А коли так, то или не чужие, или не добрые. – Андрей подъехал к конюшне, спешился: – Мефодий, Воян, Полель! Коней примите, расседлайте… В общем, не маленькие, знаете, что делать. Колодец за сараем, коли не знаете. Боголюб, Никита, баней сразу займитесь, а то мы все уж две недели не парились.
– Разом обернемся, княже, – за всех ответил Никита, спрыгивая в жалостно скрипнувший наст. Повел плечами, разминая тело, наклонился, зачерпнул снег, растер щеки: – Ек как кусается, княже! Морозы-то крещенские!
– Сперва дело, потом чаркой согреетесь, – пообещал князь, и холопы сразу зашевелились шустрее, словно вино уже подогрело кровь в их жилах.
– Пойдем, Варя, – позвал женщину Андрей. – Осмотришь здешнее хозяйство.
Он стал пробираться к крыльцу, но не успел пройти и половины пути, как навстречу выскочил скрюченный на левый бок, седой Еремей – такой же драный, в замызганной душегрейке, латаной-перелатаной серой полотняной рубахе и вытертых штанах, с перепутанной клочковатой бородой, каким Зверев увидел его в первый раз.
– Ты чего это, ярыга? – возмутился он. – Почто хозяина позоришь? Я же тебе достойно велел одеваться!
– Как же одеянием хвалиться, коли один на таковом хозяйстве сижу? – оправдался, подслеповато щурясь, старик. – Увидят тати, одному не отбиться. А так убогость мою увидят – и дом нищим сочтут. А кому охота через псов голодных в брошенный двор залезать?
– Ради хитрости, стало быть, скромничаешь? – усмехнулся князь. – Ну, тогда молодец, прощаю. Награжу за старания от души.
– Да меня уж Господь наградил, – перекрестился ярыга. – Молодых, эвон, лихоманка всех прибрала, а я живу. И не рад уж, сила не та. Не хватает за всем-то углядеть. И нечем глянуть ныне. Да бережет, милостивец. Миром жалует.
– Это у нас здесь такой огромный дом? – прижав шапку на голове руками, дабы не упала, окинул взглядом дворец маленький Андрей.
– Не у нас, а у князя, – поправила его Варвара.
– Теперь и у вас тоже, – вступился за паренька Зверев. – Пойдем.
В доме было сумрачно. Проникающего через распахнутую дверь света хватало только на то, чтобы осветить прихожую, а свеча, что еле тлела у ярыги в комнатке привратника, не давала ни тепла, ни освещения. Варя выдохнула – изо рта искрящимися клубами вылетел пар.
– Как же ты тут жил, старик? – удивилась она.
– Дык, на кухне, как кулеш али кашу подогревал ввечеру, так до утра тепла и хватало. На ней и спал. На печи то есть. Руки уж не те, милые. Не поколоть дровишек. А в плите топка большая. Туда поленьев разом кинешь неколотых, щепой растопишь… До утра самого угли и тлеют.
Варвара тяжело вздохнула, оглянулась на князя. Зверев развел руками. Он тоже не знал, за что при таком раскладе хвататься в первую очередь. Женщина покачала головой и принялась расстегивать полушубок, вскинула палец:
– Все ставни раскрыть немедля, не то мы тут ноги сломим. Печи все затопить… Первыми в людской и у опочивальни. И больше до ночи сделать мы никак столь малым числом не успеем. Старик, как тебя… Показывай, погреб где, припасы, кухня. Со мной семеро мужиков голодных. Коли вскорости не накормлю – саму слопают.
– Пошли, Андрей, – тронул мальчишку за плечо Зверев. – С тебя ставни на первом этаже, я пока дров поколю. Потом растапливать начнем.
Варвара оказалась права. Пока трое холопов управились с тремя десятками лошадей, расседлав их и развьючив, задав им воды и сена, пока перетащили вещи частью в дом, частью в сарай, прошло почти два часа – и только потом они пришли на помощь. За это время князь с тезкой только-только две печи успели дровами забить и растопить. Боголюб же с Никитой и вовсе на весь вечер в бане застряли. Там ведь не только растопить, но и воды из колодца натаскать требовалось. Причем изрядно – в большой медный чан.
Настроение подняли только рассыпчатая гречневая каша с тушеной свининой, что каким-то чудом смогла всего за два часа сотворить Варвара, и два кувшина красной тягучей петерсемены, которую князь велел ярыге выставить на стол. А хмель, коли им не перебарщивать, всегда работу облегчает.
К позднему вечеру приезжие успели-таки заготовить изрядную поленницу дров, дабы хватило для всех печей – и перед сном топки набить, и утром снова растопить. После этого времени осталось только ополоснуться в теплой бане тепленькой же водичкой, плотно поужинать с холодным, из погреба, сухоньким вином – пивом, как продуктом скоропортящимся, ярыга не запасся, – и усталые мужчины попадали спать в людской, сдвинув лавки с тюфяками ближе к печи.
Андрей поднялся к себе в опочивальню. Потрогал широкий дымоход, занимающий половину стены, продыхи, что только начали дышать горячим воздухом. Все было слабо подогретым, а постель и вовсе ледяная. Однако идти в уже согревшуюся людскую Зверев не хотел – негоже знатному боярину со смердами в одной свалке ночевать. Холодно не холодно, а родовитость свои ограничения налагает. Все, что он смог придумать, так это повесить одеяла у самой печки. Заглянув в резное бюро, рядом со стопкой чистой мелованной бумаги он обнаружил серебряный графинчик витиеватой персидской чеканки, тонкую высокую рюмку.
– Остался, значит, запас на долгий вечер, – удовлетворенно улыбнулся Зверев, запалил обе лампы по сторонам от бюро, уселся в кресло, налил себе рюмочку, откинулся на спинку, пригубил, почмокал губами: – Токайское… Какой я молодец. Мудрый, предусмотрительный хомячок.
Он мелкими глотками осушил рюмку и налил себе еще.
Что еще делать темной ночной порой? Книг нет, грамот и писем никто сюда пока не присылал, телевизоры и компьютеры остались в далеком будущем. Хозяйственными хлопотами во мраке тоже не займешься. И остается лишь потягивать вино и ждать, пока светелка с уютным наименованием «опочивальня» станет наконец хоть немного пригодна для жизни.
– Не в шкуру же походную мне на перине заворачиваться, в самом деле? – вслух возмутился он и выпил вторую рюмку.
В дверь постучали.
– Заходи, не сплю! – громко разрешил князь.
Дверь приоткрылась, внутрь скользнула Варя, поклонилась:
– Прости, княже, за беспокойство. Мне-то ты светелку отвести запамятовал. Не могу же я с мужчинами в одной горнице спать, срамно.
– Иди сюда, – подозвал ее Зверев и снова налил вина. – Попробуй угощения заморского. Это тебе не немецкая дешевка, от османов привезено. Они хоть и басурмане, а тонкие вкусы ценят.
Женщина взяла бокал, медленно втянула его в себя, вежливо кивнула:
– И правда, вкусно. Так как насчет светелки для меня, княже?
– Ты это сейчас для кого говоришь, для меня или для себя? – поинтересовался Андрей. – Дом весь холодный, только протапливать начали. Даже у меня здесь – и то только-только пар изо рта идти перестал. Я слишком устал для игр и недомолвок. Садись ко мне на колени, доставай графин. Как вино кончится, глядишь и нам теплее будет, и комнате, и одеялу у печи. Вот тогда и ляжем.
* * *
Колокола церквей еще звенели, созывая москвичей к заутрене, когда князь Сакульский спешился возле расписных ворот дворца боярина Кошкина. Выстеленная дубовыми плашками улица была дочиста выметена, тын сверкал свежими красками, надвратная икона сияла позолоченным окладом. А может, и золотым – с дьяка Разбойного приказа станется, серебра у него в мошне теперь без счета.
Рукоятью плети Зверев постучал в тяжелые створки, а когда незнакомый подворник высунулся наружу, небрежно бросил ему поводья:
– Князь Сакульский побратима своего боярина Кошкина проведать желает. Беги, хозяина упреди, дабы врасплох не застать…
Волшебное слово «побратим» заставило холопа немедленно распахнуть воротину и принять коня. Андрей перекрестился на икону, вошел на мощенный плашками двор, огляделся, давая слугам время сбегать к хозяину, а самому боярину приготовиться встретить гостя.
Подворье, хоть и осталось столь же маленьким, сколь и двадцать лет назад, заметно расцвело. Все амбары и сараи сделались двухэтажными, дом подрос на два ряда окон и стал, как ныне говорили, «в три жилья», над хлевом появился обширный сеновал. Все было свежевыкрашено, вычищено, по возможности украшено резными наличниками, столбиками, коньками.
Разбогател боярин Кошкин, разбогател. А ведь когда новик Андрей Лисьин впервые попал на этот двор, он мало отличался от обычного крестьянского двора. Единственное удобство – внутри московских стен подворье находилось. Потому и являлось пристанищем для боярской братчины. Товарищи по военным походам, чьи имения разбросаны по всей Руси, приезжая по осени, после сбора урожая, в столицу, продавали часть урожая, получали из казны жалованье за службу, а заодно, пользуясь случаем, собирались вместе, скидывались ячменем и хмелем в общий кошт, варили пиво, да сами же его и пили, веселясь и общаясь.
Именно объемная, изрядно помятая и потертая пивная братчина, а не кровное родство, делали просто друзей побратимами, готовыми в любой момент выручить друг друга, поддержать в местнических спорах, посодействовать при определении на воеводство или еще какое кормление.
Обычай хмельного побратимства, древний, как сама Русь, соединял так много сдружившихся бояр, что даже превратился в закон, запрещавший судам и воеводам вмешиваться в споры меж побратимами. Братств, подобных кошкинскому, было много, в разных городах и княжествах. Но именно сюда отец привел пятнадцать лет назад Андрея, и именно эти хмельные бояре, поверив вещему сну новика, помчались спасать от покушения совсем еще юного тогда царя Иоанна. И спасли. Да так решительно, что предателей из рода Шереметевых и близко к государю больше не подпускали, и вскорости женили его на племяннице боярина Кошкина. Он, знамо, после этого карьеру сделал стремительную и власти обрел немало. Из неведомых бояр – да в дьяки Разбойного приказа! Такому росту любой позавидует. Он бы, может, и князем уже заделался – да на родовитость царская власть не распространялась. Предков указом не назначишь.
К чести боярина Кошкина, от богатства и власти своих он не зазнался и для всех членов прежнего нищего побратимства ворота его подворья всегда оставались открыты. Не гнушался он с ними и обняться, и за общий стол сесть, и старую мятую братчину осушить. Кто поближе жил – тех на службу при дворе пристроил, в царские рынды али в тысячу избранную. Кто далече – тех гостеприимством одаривал. Ну и помогал, коли надобность в том случалась. А для чего еще побратимы нужны, как не для этого?
– Проходи, княже, милости просим во дворец боярский, – отводя скакуна, указал на крыльцо подворник. – Почивать изволит хозяин. Однако же гостей привечать велено.
Андрей кивнул, поднялся по ступеням, прикидывая в уме, какое сегодня может быть число. По его расчетам, до Крещения оставалось еще никак не менее двух дней. Коли так, то Иван Кошкин на службу должен ныне собираться. Дьяк он или не дьяк? Это для крестьян половина зимы – безделье. Царским же слугам в любое время дело найдется.
Однако за время путешествий из края в край заснеженной Руси Зверев вполне мог сбиться со счета. И коли он попал в Москву аккурат к Крещению… В честь великого господского праздника во всей столице минимум на неделю жизнь остановится. Все гулять станут, купаться и веселиться. Истово верующий государь на хлопоты одного из подданных в такие дни не отвлечется.
В сенях к Андрею подскочил мальчишка лет десяти, в длинной, до колен, косоворотке – мало того, что атласной, так еще и с вышивкой по вороту и подолу, в сверкающих красных сапогах. Видать, жизнь холопья в доме дьяка Кошкина таковой была, иным помещикам завидовать впору.
– Дозволь в трапезную проводить, боярин, – низко, но с какой-то залихватской удалью поклонился и тут же выпрямился слуга. – Откушай с дороги, чего Бог послал, выпей за здоровье…
– Князь! – резко поправил его Андрей. – Князь, а не боярин! С гостеприимством и хлебосольством хозяина твоего я знаком, но в том ныне не нуждаюсь! Скажи лучше, отчего дьяк Иван Юрьевич на службу не спешит? Нечто праздный день сегодня, а я про то не ведаю?
– Припозднился вечор боярин наш, – со снисходительной усмешкой пояснил холоп. – Велел не беспокоить. Весь в трудах праведных кормилец наш, в кои веки отдохнуть соизволил.
– Звать тебя как, пустобрех? – Поведение слуги Звереву нравилось все меньше и меньше. Ровно не с князем тот разговаривал, а с попрошайкой уличным. – Давно при доме?
– Годиславом крестили, княже… – Улыбка мальчишки исчезла. Безошибочный инстинкт прирожденной дворняги подсказал ему, что ссора с гостем может оказаться крайне неприятной по последствиям. – Не велел боярин беспокоить. Пока сам не проснется, тревожить не велел.
– Ну, долго он бока отлеживать не станет, – прикинул Андрей. – Слушай меня внимательно, Годислав. Как боярин глаза откроет, так немедля ему скажи, что я поутру наведался. Коли не встретил, пусть теперь сам меня навещает. До полудня не появится, опечалюсь.
– Нехорошо получается, княже, – льстиво заюлил мальчишка. – Дом навестить, да хоть чаши медовой не выпить, хлеба не переломить. Обидишь боярина нашего. Иван Юрьевич всякого гостя привечать велел, каждого в трапезную привесть, накормить, напоить досыта. Не побрезгуй столом нашим, княже, не повертай с порога.
Зверев несколько секунд колебался, потом согласно кивнул. Не столько из желания угоститься, сколько из жалости к скакуну. Только расседлали – и вдруг опять взнуздывать начнут. Пусть отдохнет немного.
– Я провожу… – Чутье Годислава находилось, похоже, на уровне телепатии.
