скачать книгу бесплатно
– Одних сыновей шестеро! – тут же подтвердил Сильвестр. – Иные по сей день на службе. В Вытегре, помнится, воевода Захарьин сидит, другой в поход литовский недавно ходил.
– А ты умен, протопоп, – неожиданно признал митрополит. – Нужно тебя запомнить. Посох подай!
Святитель оперся на золоченый пасторский посох и не спеша, торжественно вышел из храма. Спустя полчаса он уже прижал озябшие ладони к изразцам горячей печи в патриарших покоях Чудова монастыря и надолго застыл в этом положении, полуприкрыв глаза.
Макарию было о чем помыслить, и думы сии являлись зело опасными. Пахнущими кровью и плахой, отлучением и ссылками. Грозящими лютой смертью любому, кто о них проведает.
Взойдя на кафедру почти шесть лет назад, новгородский архиепископ был полон презрения к сидящему на троне ублюдку. Ибо все знали, что Великий князь Иван прижит Еленой Глинской от воеводы Овчины и наследником Василию Ивановичу никак не является. И гнить бы выродку в тюрьме али быть зарезанным – да токмо наследник его законный, князь Шуйский по прозвищу Немой, преставился бездетным, едва достигнув общего признания. И потому по всем законам хоть права лествичного, хоть прямого – но старшим в роду оказался малолетний князь Владимир Андреевич Старицкий, державший свой двор в Великом Новгороде.
Знамо дело, никто из московского боярства изгонять правителя своего, пусть и беззаконного, ради возвышения князя чужого, да еще и с собственной новгородской свитой, не захотел. А то ведь недолго и на порубежную службу прямиком из Думы и чертогов государевых отправиться, места насиженные новгородцам уступив…
Конечно, нового Великого князя взамен низложенного можно бы и «выкрикнуть». Да только никто из знатных князей возвышения соперников ни за что не допустит: Глинские, Бельские, Тучковы, Воронцовы, Салтыковы ни за что не позволили бы выкрикнуть Шуйских, при всей их знатности – закричали бы, побили, запинали чужих сторонников, а Шуйские, понятно, не дали бы занять стол Московский кому-либо другому – и в том нашли бы поддержку всех своих нынешних соправителей.
Вот токмо из-за сих придворных свар и мелкой корысти и остался на троне презираемый всеми безродный семилетний Иван. Лишь для того, чтобы место сие драгоценное никому другому не досталось. Самый последний холоп во дворце Великокняжеском считал себя знатнее государя, и потому почести ему оказывались лишь показные и прилюдные – когда мальчика для приема послов иноземных наряжали, к службе церковной выводили али на иные торжества выставляли. Но стоило закрыться за спиной Великого князя резным дворцовым воротам, как почтение исчезало, слуги пропадали в темных коридорах, няньки обращались к личным хлопотам, и нередко случалось так, что правитель величайшей державы мира оставался голодным, сам стелил себе постель и искал по сундукам сменную одежду.
Митрополит Макарий много раз слышал на исповедях подобные жалобы от обиженного одинокого сироты. Слышал их от обычного мальчишки, изливающего душу своему пастырю.
Знать, что перед тобой прижитый на стороне выродок, – это одно.
Презирать беззащитного ребенка – это другое.
Презирать детей святитель не умел.
День за днем, месяц за месяцем, год за годом митрополит начал проникаться бедами несчастного мальчишки, попавшего в жернова жестокой и кровавой династической распри. Иван больше не вызывал у него отторжения, с каковым Макарий прибыл в Москву. Теперь священник относился к мальчику с жалостью и сочувствием, утешал, вел долгие беседы, вразумляя и наставляя, уча относиться к бедам со смирением, прощать врагам, воздавать добрым самаритянам. Патриарх приохотил юного государя к чтению, музыке, иным наукам и искусствам, давал читать труды мудрецов древних и новых, жития святых и великих правителей, храбрых воевод. Ради него, Иоанна, Макарий выискивал и собирал все мудрости ойкумены, для него составил двенадцатитомный сборник «Четьих миней» с наставительными рассказами на каждый день года, ради него подготовил «Владычный летописный свод», рассказывающий историю православной Руси, ради него построил типографию и принудил монастыри к принятию общего устава, наглядно показывая князю, как надобно применять самые передовые изобретения розмыслов на благо державное и как от подданных своих порядка и послушания добиваться…
Шесть лет чуть не каждодневных увещеваний! Иоанн уже очень давно не был для патриарха жалким литвинским ублюдком. Пожалуй, юноша стал для Макария даже не воспитанником – дитем настоящим, сыном истинным. Пусть не по крови – по духовной близости. Столь же образованный, остро мыслящий, набожный и столь же возвышенный в желаниях и стремлениях своих. Мудрый не по годам. Достойнейший из достойных. Мальчик, в которого святитель вложил всю свою душу и которого уже давно любил как родного сына.
– Един бог на небесах, един кесарь на земле, – задумчиво произнес ритуальную фразу пастырь и медленно провел ладонью по глянцевым сине-белым изразцам. – Жрут бояре Русь православную, ровно крысы, под себя куски от плоти ее живой отрывая, о державности Рима Третьего не помышляя. Все себе, себе, себе… Хозяин земле сей надобен. Един хозяин, что окорот даст крысам жадным, каковой образ святой Господа Иисуса на хоругвях поднимет, веру истинную защитит. Набожный, образованный, душою чистый.
Тонкие, сухонькие пальцы бывшего иконописца сжались в слабенький кулачок и ударили по печи.
Осуществлению мечты патриарха мешало только одно. Вся власть, вся сила в Москве принадлежала ныне тем самым родовитым князьям, каковых он желал скинуть, посадив образованного государя вместо разнузданной вольной семибоярщины. Потворствовать своему изгнанию нынешние кремлевские властители вряд ли согласятся.
– Вразуми меня, Господи, – повернулся к иконе в красном углу митрополит. – Дай силу и мудрость деяние благое во имя державности православной свершить. Дай силы мне, Господи, дай мудрости и помоги дланью своей всесильной…
Он несколько раз размашисто осенил себя крестным знамением и склонился в низком поклоне.
* * *
Церковь Ризоположения при всей своей скромности была домовым храмом московских патриархов, и потому посторонние люди в этот малый храм, притулившийся к стене Великокняжеского дворца, заглядывали редко. Лишь здесь патриарх всея Руси мог в полном спокойствии заниматься делом, что всегда успокаивало его и приводило в разумное, молитвенное состояние души: предаваться росписи, тщательно, мазок за мазком, нанося яркую киноварь на толстый деревянный барабан, что служил ножкой для подсвечника перед иконостасом.
Он не оглянулся, ощутив дуновение холода от приоткрывшейся входной двери. Митрополит и без того догадывался, кто первым примчится сюда, едва окончится заутреня.
– Рад видеть тебя, чадо, – улыбнулся Макарий и снова взмахнул кистью, заканчивая изогнутый лепесток неведомого, придуманного им самим растения. – Посмотри, Иоанн: место между бутонами я закрою темно-зеленой медянкой. Должно получиться красиво, как полагаешь?
– Доброго тебе здравия, отче! Я знаю, вчера ты с нею разговаривал! – выпалил юноша, не в силах сдержать своих чувств.
– Очень милое дитя, – кивнул святитель, добавил в янтарный мед немного пигмента, тщательно размешал получившуюся краску и перешел к новому ряду бутонов.
– Это все, что ты можешь сказать, отче?! – горячо выдохнул государь, сделав шаг ближе.
– Она действительно красива, – степенно ответил патриарх. – Набожна и чиста душой. Раба божия Анастасия… Чудесная девица! Коса толстая, щеки алые, что сия киноварь, юностью так и пышет, просто ладушка, птичка весенняя. Вот токмо… – Митрополит запнулся, прикусил губу, осторожно нанес еще мазок. – Вот токмо лишь пред ликом Господа мы все равны, Иоанн, – и цари, и смерды. В делах же мирских законы иные. И ладушка сия, считай, простолюдинка обычная. Нищая наследница рода Кошкиных, дщерь боярина Романа Юрьевича. Ты, мыслю, о таком и не слыхивал.
– К чему мне богатства, святитель?! Мне ее голос услышать хочется, дыхание ощутить, губ сахарных коснуться!
– Будь ты воин простой, Иоанн, за слова сии я бы тебя похвалил токмо. – Митрополит наконец-то отвернулся от барабана и посмотрел в голубые глаза воспитанника. – Но государь ты и во первую голову о делах державных мыслить обязан! Что дадут тебе глаза черные да губы сахарные? Сладость пустая, утешение души, не более. Вспомни, чадо, за спиной твоей ныне никакой силы не стоит, дабы на престоле утвердиться и власть хоть какую-то обрести. Коли в жены свои выберешь дочь из семьи знатной, род сей княжеский за тебя и словом, и златом, и силой ратной завсегда встанет! Задумайся на миг, сын мой, что случится, коли ты объявишь вдруг, что в жены княжну Трубецкую, Салтыкову или, тем паче, Шуйскую желаешь взять, на стол московский возвести? У князей сих вмиг сомнения во власти твоей испарятся! Каждое слово ловить станут, все приказы исполнять, костьми на защиту твою лягут! Твердую опору сразу обретешь, дабы державой православной повелевать.
Воевод бывалых, союзников верных, защитников искренних…
– И что проку мне, отче, от сей державности, коли каждое утро вместо глаз любимых лицо постылое лицезреть стану? – тихо остановил увещевания Великий князь. – Прости, святитель, но не желаю я такого величия.
– Ты говоришь мне о любви, отрок? – нахмурился Макарий. – Ты девицу лишь издалека несколько раз искоса лицезрел и уже в любви некоей уверен?
– Да, отче, – сглотнув, кивнул юноша. – Душу мне образ девицы сей перевернул. В уме и сердце моем живет, помыслить себя без нее не могу. Если это не любовь, что же тогда словом сим нарекают?
– Неужели, чадо, ты готов променять звание Великого князя, власть в державе православной на глаза черные, уста сахарные да на голос, коего даже и не слышал вовсе? – укоризненно покачал головой митрополит.
– Мне титулы сии в тягость, святитель, – даже поморщился государь. – Лучше я простым боярином служить буду, в избе крестьянской жить, лишь бы токмо Анастасия та моею стала!
– Звание государя всея Руси не пряник тульский, дабы так легко им разбрасываться, – отложил кисть и досочку с красками патриарх. – Титулы сии токмо с головой правители теряют. Коли ты, Иоанн, вместо княгини знатной простолюдинку в жены себе выберешь, бояр родовитых кланяться ей принудишь, позора столь великого они тебе точно по гроб жизни не простят. И пренебрежения подобного к дочерям их, и унижения местнического. Всех… Ты понимаешь сие, Иоанн? Ты всех знатных бояр супротив себя возмутишь! Не простят тебе этого князья наши. Не простят, нож в спину воткнут при первой возможности! Готов ли ты на сие?
– Готов, отче, – без колебания ответил молодой человек.
– Мне кажется, ты не понимаешь серьезности моих слов, чадо мое любимое, – вздохнул митрополит. – Ты выбираешь смерть. Выстоять одному супротив всех родов знатных не так-то просто. Сомнут тебя князья с боярами, как есть сомнут. Сгинешь безвестно в порубе холодном, ако братья отца твоего. Ни тел, ни следов, ни пятна кровавого не останется.
– Пусть так, отче! Лучше смерть рядом с любимой, нежели трон без нее!
– Уверен ли ты в сем выборе, сын мой возлюбленный? – твердо и холодно произнес святитель. – Третий и последний раз спрашиваю тебя, Иоанн: готов ли ты голову свою положить ради того, что девицу Анастасию урожденную Кошкину женой своей прилюдно назвать? Вот крест святой, перед ним поклянись! Но подумай сперва крепко, ибо данного сейчас слова назад вернуть уже не сможешь!
Юноша внимательно посмотрел на своего воспитателя, прошел мимо него к распятию, глубоко вздохнул, выдохнул:
– Жизнью клянусь! – Он широко перекрестился, наклонился вперед и поцеловал ноги господа. Помолчал, повернул голову к митрополиту: – И что теперь, святитель?
– Теперь ступай с миром, дитя мое, – заметно смягчил голос Макарий. – В Благовещенский собор больше не приходи, дозволяю. Придумай что-нибудь для опекунов своих докучливых. Нездоровым скажись, что ли…
– Н-но… – неуверенно развел руками государь.
Патриарх подошел к нему, положил ладонь на плечо, улыбнулся:
– Веришь ли ты мне, возлюбленный сын мой, Иоанн?
– Да, отче, – настороженно ответил юный Великий князь.
– Тогда будь тихим и незаметным. Забудь про Анастасию свою, про меня, про высокое свое звание. Обратись котенком малым и послушным, немощным и глупеньким. Сюда приходи через месяц. Тогда и узнаешь, дитя мое, счастье тебе выпадет али погибель.
– А-а-а… – открыл было рот юноша, но святитель предупреждающе вскинул палец:
– Против тебя весь мир, дитя мое. Тебе не нужно ничего знать и ничего сказывать. Слишком много вокруг недобрых глаз и лишних ушей. Просто доверься мне, мое возлюбленное чадо. Мне и зову своей души. Нет большего чуда в земном мире, нежели чистая и искренняя любовь. Если Всевышний ею тебя одарил, то, вестимо, сделал сие не просто так. Поверь в свою любовь! И да пребудет с тобой милость Господа нашего Иисуса.
Государь всея Руси склонил голову под благословение, поцеловал руку митрополита и покинул церковь.
Святитель вернулся к работе и потратил на роспись барабана еще несколько часов. Только перед обедом дверь приоткрылась снова, впустив волну морозного воздуха и плечистого боярина в горлатной шапке и ондатровой шубе, с длинной седой окладистой бородой, на левой стороне которой были сплетены три тонкие косицы, украшенные цветными атласными ленточками. Пояс казался простым, кожаным – однако чехол ложки украшали несколько изумрудов, а на поясной сумке поблескивал десяток золотых клепок. На вид гостю было уже за сорок, на лицо успели закрасться первые морщины, нос стал рыхлым, и его усыпали крупные ямочки, густые брови тронула седина. Впрочем, выглядел мужчина еще крепким, стоял твердо, по сторонам поглядывал уверенно.
В храме гость, понятно, тут же скинул шапку, перекрестился, низко кланяясь, на все четыре стороны, после чего прошел к занятому росписью святителю, осенил себя знамением еще раз:
– Благослови меня, отче, – попросил он митрополита, – и прости глупости свершенные, ибо я многогрешен. Токмо на слово патриарха надежда и осталась.
– Коли только на меня надежда, Григорий Юрьевич, – поднял на него глаза святитель, – что же сам не приходишь? Отчего звать к исповеди приходится?
– Ты хочешь исповедовать меня, святитель? – подергал себя за косички в бороде боярин. – Даже не знаю, как расплатиться за подобную честь!
– Честностью, воевода, – замешал еще немного красок митрополит. Он уже приступил к зеленению рисунка и теперь разводил в меду порошок ярь-медянки. – О храбрости твоей в походах литовских и казанских я наслышан. Ты ведь полками командовал?
– Охватными, святитель, – честно признал гость. – Для полков ратных и больших родом я не вышел. Как в народе сказывается, государь может токмо златом али землями наградить, но даже он не в силах одарить знатным рождением. Боярскому сыну в князья не выслужиться. Сие токмо по рождению происходит.
– Всякое случается, Григорий Юрьевич, – легко пожал плечами святитель.
Разухабистость сразу слетела с гостя. Он расстегнул шубу, пригладил бороду. Лицо стало сосредоточенным, даже как-то сузилось в скулах.
– Сказывают, Григорий Юрьевич, – накладывая краску, продолжил святитель, – с князьями Глинскими ты исхитрился вражду завести?
– Литва приблудная полками русскими командовать желает! – презрительно сплюнул бывалый воин. – Где такое видано, чтобы чужаки в воеводах ходили? Нешто своих князей нехватка?
– И с Шуйскими, – ласково добавил Макарий.
– После смерти Василия Немого достойных князей в их роду не осталось! – опять развел плечи боярин. – Ходил я с Немым и Овчиной на схизматиков, били таково, кости токмо трещали! Ныне же сюсканье одно супротив немчуры сей слышно.
– Дабы ссоры подобные затевать, Григорий Юрьевич, надобно думным боярином быть али хоть окольничим, – продолжал гнуть свое митрополит. – Родню хорошо иметь не в полках порубежных, а дьяками в приказах да конюшими али постельничими.
– Худородные мы больно, святитель, чтобы дьяками али даже подьячими сидеть, – напомнил боярин. – То места княжеские. Куда нам, ратникам простым, о сем мечтать? А коли и сядем, так слушать не станут. Бояре родовитые судами местническими замучают, приказов ни в жисть из рук наших не примут. Увы, святитель, но нет такого способа, чтобы сына боярского с князем ровней сделать.
– Ну отчего же? – прищурился митрополит, прокрашивая тонкую щелочку между лепестками. – Вот, скажем, дочь боярского сына Сабурова, Мария, за князя замуж вышла, и с радостью ее в семью приняли, а сам он, Сабуров, ажно до судьи в поместном приказе дослужился.
– Х-ха! – хлопнув в ладоши, рассмеялся боярин. – Так он ведь тесть государев! Соломея Сабурова, даром что худородная, но женой…
Воин осекся, замерев с разведенными для нового хлопка руками. В его взоре возникло понимание.
– Так что и бояре Захарьины, коли повезет, коли хорошо постараются, тоже в день удачный могут нежданно окольничими и дьяками, воеводами и судьями разом оказаться, – невозмутимо продолжил митрополит.
Это было правдой. Звание дядьки, брата, племянника жены государя всея Руси по местническим спорам вполне заменяло самые родовитые княжеские титулы.
– Шуйские, Трубецкие, Глинские… Не дадут, – прошептал боярин. – Не допустят. Не позволят.
– Вы ведь все Кобылины? – покрутил в руках кисть митрополит Макарий. – Богатый, как я слышал, род на сыновей. Кошкиных вроде как двое, Юрьевых трое, двое Яковлевых, шестеро Захарьиных, самих Кобылиных четверо. А еще сыновья сыновей, сватья да племянники, да друзья по братчинам. Сколько же вас, родичей таких, худородных? Ты ведь ныне среди Кобылиных старший, Григорий Юрьевич, коли не ошибаюсь?
– Сразу даже я не сочту, – покачал из стороны в сторону нижней челюстью старый воин. – Род наш не богатый, но обширный. Сие ты верно заметил, святитель. Ко мне, знамо, относятся с уважением. Прислушиваются…
Митрополит прикусил губу, выводя кистью тончайшие линии. Вроде как увлекся работою своею, но на самом деле – колеблясь в последнем шаге на краю пропасти.
Еще слово – и он станет главою заговора. Пусть не против государя, а в его защиту – но ведь княжеской клике таковая крамола токмо страшнее, опаснее покажется! Проведают хоть краем уха – порвут в мелкие кровавые клочья без единого колебания!
Пока еще у святителя есть возможность остановиться, не договаривать – дожить свой век в тишине и покое, закрыв глаза на разор и беззаконие, семибоярщиной творимые. Предоставить Русь православную самой себе, судьбе предначертанной.
Вот токмо как он потом на небесах Господу всевидящему и всезнающему свое невмешательство оправдывать станет? Он, хранитель истинной веры в величайшей православной державе, ее совесть и опора!
Иконописец еле заметно скосил глаза на гостя, все еще торопливо размышляя, оценивая. Не подведет ли Григорий Юрьевич в последний миг, не испугается? Не обманет ли, не предаст? Не выдаст ли князьям и Думе?
Вроде как не должен… Боярина, десятки раз летевшего с рогатиной наперевес на стену немецких копий или в конную сшибку с басурманами, глупо подозревать в трусости. С князьями Захарьин не в ладах, с Глинскими несколько лет назад чуть поножовщину не устроил. Возможности отомстить не упустит. К тому же – возвышение всего рода Захарьиных до государева престола! Таких предложений не отвергают даже под угрозой неминуемой плахи. Соблазн столь великого взлета родной семьи слишком велик, чтобы отказаться или предать. Григорий Юрьевич не может не согласиться. А если он согласится, то юный государь получит то, в чем сейчас нуждается превыше всего в своей жизни: пару сотен боярских сабель, преданных лично ему, Ивану Васильевичу, а не кому-то из князей или поместных сотников, и несколько десятков столь же преданных опытных бояр, способных заменить княжеских ставленников в приказах, на важнейших воеводствах и в службах.
Нужно рисковать. Без риска не бывает успеха.
– Скажем так, – отложив кисть, задумчиво произнес Макарий. – Князья Шуйские, холопов своих кликнув, могут разом сотни полторы людей выставить. Трубецкие, Салтыковы – того вполовину. У Глинских, бог миловал, сторонников от силы десятков пять. Сочтем за три сотни на круг с прочими сторонниками. Род Захарьиных хотя бы две сотни бояр собрать в Москву способен?
– Коли с холопами, то и шесть скликать можно, – мрачно ответил боярин. – Да токмо мы ведь не станем в Москве с князьями рубиться?
– То, Григорий Юрьевич, ни нам с тобою, ни всей Руси святой ни к чему, – согласился патриарх. – Православным ратникам кровь христианскую проливать грешно. Но ведь не в том беда наша, что верных государю воинов мало, а в том, что приказы владетеля всероссийского они чрез руки княжеские получают. Великий князь Иоанн Васильевич в Кремле в палатах сидит, окрест него князья собрались, за князьями бояре, и лишь за боярами люд служивый. Служивый люд голоса государя не слышит. Токмо тому верит, что бояре от имени государева передают. А говорил ли то Великий князь, приказывал ли, али бояре с князьями сами сии указания придумали – поди проверь. Но вот коли вдруг найдутся боярские дети храбрые да, момент улучив, вокруг Иоанна Васильевича внезапно место займут, князей отодвинув и государю дозволив напрямую с народом православным разговор вести, тогда все в момент переменится. Тогда воля Великого князя станет истинной волей, его приказы – настоящими приказами, а храбрецы сии честно места себе в службах, полках и воеводствах заслужат. Места княжеские, не худородные.
– На правах родства с государем? – все же переспросил Григорий Юрьевич.
– Родства с Великой княгиней, – немного уточнил митрополит.
– Кто? – выдохнул боярин.
Святитель промолчал. И это было понятно. Имя девушки, прозвучи оно слишком рано, станет для нее смертным приговором – если, не дай бог, о возникшем заговоре услышат посторонние.
– Государь всегда окружен холопами и боярскими детьми Шуйских, Салтыковых и Глинских, спрятан в Кремле, во дворце, за стенами высокими, за дверьми толстыми, за засовами крепкими, – не дождавшись ответа, сказал Григорий Юрьевич. – Как можно выкрасть его без сечи?
– Через месяц случится нежданное торжество, – пообещал митрополит. – На нем будет государь, малое число его слуг и столько бояр Захарьиных, сколько ты сможешь собрать. А дальше все мы станем всего лишь исполнять приказы Великого князя. Ведь противоречить государю – это измена, верно?
– Всего месяц?
– Чем длиннее планы, тем сильнее риск их разрушения, – пожал плечами святитель. – И не рассказывай никому о нашем разговоре, Григорий Юрьевич. Будет лучше, если посвященными останемся только мы вдвоем. Полагаю, твои родичи не обидятся, коли возвышение случится для них нежданным?
– Они стерпят, святитель, – низко поклонился митрополиту боярин.
15 января 1547 года
Московский Кремль, Чудов монастырь
Митрополит сидел в кресле и внимательно рассматривал опушенную соболем тафью, крытую сверху серебряными пластинами. Пластинки сходились на острие в середине шапочки, к небольшому кресту, отчего драгоценная тюбетейка напоминала скорее ратную ерихонку, нежели мирный головной убор. Работа была тонкая, изящная. Следовало признать, целый месяц мастера потратили на нее не просто так, заказ святителя исполнили на совесть.
– Здесь подождите! – распорядился за дверью юный голос. – Али вы исповедь мою слушать собрались?
Створка распахнулась, в горницу вошел любимый воспитанник Макария.
В этот раз государь был одет в шубу бобровую, дорогую, крытую малиновым атласом, да в шапку соболью. От молодого человека далеко веяло холодом, по подолу одежды сверкал иней. Москва готовилась встретить грядущее крещение крепкими, трескучими морозами.
– Доброго тебе здравия, отче Макарий, – поклонился Великий князь. – С праздниками поздравить тебя желаю, минувшими и грядущими. Сам я, как ты велел, хворал минувший месяц и к молебнам не приходил. Иные дни вовсе в постели провалялся. Чудится мне, князья ужо и рукой махнули, не приходят вовсе. Юрия, брата мого, к возведению на стол после кончины моей готовят. Но назначенные тобою дни, святитель, сочтены. Я здесь, отче, и готов выслушать твое пастырское слово!
