скачать книгу бесплатно
Савельев, завершив расспросы, попросил Кузьму Степанович быть дома, никуда не выходить и ни в коем случае никому не рассказывать о заговоре.
– Человек вы военный, должны понимать, – доверительно сказал он.
Поручик усадил Свистулькина на извозчика, сунул вознице несколько монет и велел гнать.
К несчастью, Савельев участвовал в заговоре. Он немедленно известил своего полкового командира и соучастника Депрерадовича. Уже через час у графа Петра Алексеевича Палена, петербургского губернатора и одного из организаторов заговора, собралось десятка полтора офицеров, непрерывно подъезжали новые.
Опасность была очевидна. Сразу перенесли арест (на словах планировался арест) Павла на ближайшую ночь и погрузились в детали. Неожиданно разговор сбился на выяснение личностей неосторожных офицеров, разгласивших секрет. Поручик Измайловского полка Волховский категорически и без всяких оснований заявил, что никто из измайловцев такого допустить не мог ни при каких обстоятельствах. С ним начали довольно невежливо спорить. Все были напуганы и взволнованы, вдобавок вино разливалось слишком обильно.
Граф Пален ударил ладонью по столу.
– Довольно, господа. Из разбитого яйца не вылупится цыпленок. Сделанного не воротишь. Непозволительно тратить драгоценное время на бесплодные дрязги, в то время, когда вся Россия ждет от нас решительности и натиска.
Наступившую тишину прервал чей-то нерешительный голос:
– А как быть с тем старикашкой?
Повисла тишина. Все превосходно понимали необходимость и неизбежность решительной меры. Живой Кузьма Степанович мог погубить их каждую секунду. Раскрытие заговора означало каторгу, и это еще в самом лучшем случае.
Но кто согласится на такую мерзость? Одно дело лихой заговор, арест или даже убийство императора. Тут и удаль, и опасность, и величие, и историческое свершение. А вот хладнокровно прикончить старика-инвалида, виновного только в верности присяге – это совсем-совсем другое.
Заговорщики прятали глаза, разглядывали что-то на потолке и по углам.
– Я позабочусь об этом, – раздался вдруг звонкий голос. По комнате пронесся вздох облегчения.
Совсем юный поручик Конногвардейского полка Иван Никифорович Верескин, взявший на себя неблагодарное бремя, не был популярен; больше того, на него смотрели косо, считая, что с таким происхождением нечего делать в гвардии.
Отец молодого человека, мещанин то ли чувашского, то ли мордовского происхождения, сумел сделать большую карьеру на государственной службе. Такое случалось, хотя и исключительно редко. Он выслужил большие чины по таможенному ведомству, а заодно скопил значительное состояние. Отец и сын объясняли богатство наградным имением, пожалованным щедрой Екатериной Великой, ну и умелым хозяйствованием – какой-то там был необыкновенный завод, производивший пеньку для флота.
Сослуживец младшего Верескина, носивший княжеский титул, как-то позволил себе шутку о веревках, казнокрадах и виселице. Немедленно состоялся вызов на дуэль – дело чудом обошлось без больших неприятностей. С тех пор с молодым человеком в полку уже не шутили, но за глаза прозвали коробейником.
К заговору поручик примкнул со всем пылом, надеясь стать наконец своим. Приняли его неохотно, а если бы знали, как отказать, то не приняли бы вовсе. То же стремление войти в круг высшей аристократии подтолкнуло его согласиться на убийство. Это была ошибка, и самая глупая. Услугу приняли с облегчением, но мнение сделалось окончательным. Спустя несколько часов общее суждение выразит штабс-капитан Измайловского полка Скарятин: «Нелепо ожидать от коробейника понимания чести».
Кто-то должен делать грязную работу, вывозить, скажем, нечистоты из выгребных ям, но эта необходимость совершенно не подталкивает гвардейских офицеров в дружбе с золотарями.
В ранних весенних сумерках поручик поднялся по скрипучей и шаткой лестнице на последний этаж. Запахи дрянной еды, гнили и отхожих мест складывались в сложную симфонию вони, Верескин даже прижал к лицу надушенный платок, защищая нежное обоняние.
Краска отставала от стен, пучилась огромными пузырями. Когда-то добротный паркет, давно не знавший мастики, производил при каждом движении громкие и резкие звуки, как ни старался поручик ступать полегче. Чем ближе он подходил к цели, тем сильнее шаги тонули в фортепьянной музыке: Ульяна Августовна давала последний сегодняшний урок. Поручик с трудом узнал чудовищно исполненную увертюру к «Орфею и Эвридике».
Верескин распахнул дверь. Соседский Никита несся на своей лошадке сквозь поле битвы, рубил деревянной сабелькой турок. Он отвлекся от игры, оглянулся на звук открывшейся двери и успел увидеть, как она затворилась.
Поручик исправился и попробовал вторую дверь справа. Заперто. Он постучал.
Кузьма Степанович за прошедшие часы отчасти остыл после невероятного происшествия и стал задумываться о перемене собственной судьбы. Свистулькин воображал, как его позовут к императору.
Ему представлялся зал самых неправдоподобных размеров: гигантские окна в три человеческих роста, золотая лепнина, мрамор, драгоценные вазы, толпа, сплошь состоящая из фельдмаршалов и ослепительных красавиц. Блистательное общество расступается, пропуская к нему императора. В фантазии Свистулькина Павел очень походил на Суворова, такой же маленький и стремительный.
– Кузьма Степанович, – скажет самодержец, – ваша преданность заслуживает высшей награды. Заслуга столь значительна, что мы затрудняемся определить надлежащее вознаграждение. Извольте назначить сами.
Свистулькин вытянется во фрунт и ответит с достоинством:
– Ваше Величество, я только исполнял долг всякого благородного человека и не заслужил награды. Впрочем, если бы государю было бы угодно обратить свое монаршее внимание на мои недостаточные обстоятельства, это составило бы счастье моей жизни. Я, изволите видеть, одержим ранами и не в силах сыскать средства к существованию по причинам несчастного своего увечья. Решение же моего в некотором смысле пенсиона подвергается, прошу простить мою дерзость, проволочкам, вызывая в известном роде нужду и лишения.
Император немедленно сделает самое строгое внушение эдакому важному генералу. Свистулькин получит, конечно, сразу же и пенсию, и крест, а сверх того еще и подарки. Он очень точно представлял, какие именно: золотую табакерку с монаршим портретом и сельцо в Вологодской губернии. Подле его родных мест несколько лет назад отписали в казну ухоженное имение: бездетная владелица отказала в наследстве единственной родне, двоюродному племяннику – разозлилась на шалопая за необдуманную женитьбу, а простить не успела. Свистулькин, разумеется, просить бы не стал, но по загадочной причине был убежден, что император откуда-то про имение узнает и наградит.
Кузьма Степанович уже видел себя уважаемым человеком с достатком, обласканным высочайшей милостью. Сладостная фантазия текла дальше. Обеспеченному мужчине в зрелых годах очень подходит жениться. «А ведь при таких обстоятельствах можно рассчитывать на более авантажную невесту в сравнении с Ульяной Августовной, – пришло вдруг в голову Свистулькину. – Бесприданница, и происхождения не самого безупречного…»
Кузьме Степановичу стало неуютно и даже немного гадко. Конечно, всю его жизнь браки заключались почти исключительно в подобном духе, но нынешний случай казался ему особенным. Он, не предвидя будущего успеха и процветания, оказывал барышне знаки внимания, зародил, может быть, некоторые надежды, вызвал, вполне определенно, душевное родство – и что теперь? Отвергнуть, все забыть, едва ухватив фортуну? «Нет, – категорически решил Свистулькин, – я не какой-нибудь прохвост, а благородный человек, и подлости к невинной девушке никогда себе не дозволю».
Свистулькин сел на кровать, прислушался к звукам фортепьяно и задумался: допустимо ли зайти после урока в гости к соседке, не нарушит ли тем приказа? У него очень кстати был припасен сверточек чая, упакованный приказчиком с большим изяществом. Кузьма Степанович старался придумать, как бы ловчее выстроить беседу, чтобы указать на серьезность своих планов, но сделать это совершенно незаметно. У него складывался понемногу замысел будущей речи – выходило ужасно затейливо и совершенно непонятно, чего сам он нисколько не замечал.
В дверь постучали – на пороге стоял поручик. Кузьма Степанович недовольно отметил, что офицер прибыл в одиночестве, вдобавок, хоть и конногвардеец, но юнец. «Впрочем, – решил он, – надо думать, переполох ужасный, послали первого, кто пришелся под руку».
– Вас немедля требуют, – заговорил поручик, – собирайтесь.
– Хорошо-с.
Юноша зашел в комнату, прикрыл за собой дверь. Свистулькин на всякий случай подготовился заранее и переоделся в лучшее из скудного гардероба. Оставалось обуться – не так просто для однорукого, – надеть кафтан и шинель. Как только Кузьма Степанович повернулся, Верескин выхватил кинжал и ударил в спину. В этот момент Свистулькин тянулся за сапогом – удар пришелся в левый бок. Поручик, правда, никуда особенно не целил. Пырнуть живого человека оказалось куда сложнее, чем представлялось, и убийца действовал в некотором оцепенении, словно управлял собственным телом со стороны.
По светлому палевому сукну камзола сразу расплылось быстро растущее кровавое пятно. Свистулькин инстинктивно дернулся вперед, оставляя клинок в руках у Верескина. Красная струйка выплеснулась на манжет поручика.
Кузьма Степанович развернулся. Не меньше секунды убийца и жертва смотрели друг на друга в остолбенении. Старый солдат первым пришел в себя и ударил костылем. Пришлось очень ловко: прямо по лицу. Верескин пошатнулся от удара и почувствовал, как рот наполняется кровью и осколками зубов.
– Вы что же это, сударь? – очень спокойно спросил Свистулькин и ударил снова, справа налево. – Ведь подлость! В спину!
Свистулькин ударил еще раз. Он собрался, и удар получился такой силы, что попади костыль в голову – убийца едва ли удержался бы на ногах. Однако взрывы боли уже вывели поручика из оцепенения, и он успел отклониться. Костыль просвистел перед лицом и потерял скорость на излете дуги. Верескин схватил деревяшку левой рукой, шагнул вперед и пырнул. Потом еще и еще. Очень скоро дело было кончено. Свистулькин лежал на полу, продолжая сжимать костыль. Он громко и отчетливо икнул и умер. Всё: стены, кровать, стол, самого поручика – покрывали брызги крови. Убийца откинул кинжал и бросился вон.
Как ни удивительно, шум схватки остался незамеченным. Утром следующего дня Ульяна Августовна решила проведать соседа, справиться, здоров ли. Она успела привыкнуть к Кузьме Степановичу и была обеспокоена его исчезновением почти на двое суток. К тому же ее распирал слух, доставленный молочницей вместе с обычным товаром, хотелось обсудить, стоит ли верить известию о гибели императора.
Она постучалась – никто не ответил. Дверь чуть шелохнулась, и Ульяна Августовна увидела, что она не только не заперта, но даже не до конца затворена.
– Кузьма Степанович! – неуверенно позвала Шпомер.
Снова постучала, немного постояла и, не дождавшись ответа, опять окликнула. Наконец Ульяна Августовна решилась и медленно открыла дверь, продолжая звать Кузьму Степановича.
От открывшегося зрелища она широко распахнула рот, ловя воздух, потом сделала три шага назад, уперлась в запертую дверь Подколокольных и только тут закричала каким-то странным захлебывающимся звуком, постепенно набирая громкость, словно брала разбег.
II
На крики Шпомер сбежались соседи, напряженно сопя, поднялась надворная советница Альтберг. Когда эта тучная немолодая женщина увидела тело и брызги запекшейся крови – тяжелое дыхание осеклось, ей сделалось дурно.
Позвали будочника, который почти сразу двинулся к олсуфьевскому дому, послав только мальчишку за квартальным. Квартальный надзиратель отправил квартального поручика за приставом, а сам в сопровождении старшего поручика и нескольких будочников прибыл к месту преступления.
Вскоре подъехал частный пристав, с ним унтер-офицер и шестеро драгун. Зачем нужны драгуны, пристав и сам не сумел бы объяснить, решись кто-нибудь его спросить. Мало ли что. Строго говоря, его должность в тот момент называлась частным инспектором, но это новшество, как и многие другие затеи Павла I, не успело прижиться и вскоре будет отменено новым императором.
Комнату Свистулькина, коридор, лестницу заполняли мужчины в форме. Они переминались, кашляли в кулак, почесывали под париками, поправляли шпаги, со значением обменивались негромкими фразами, выходили во двор и вновь поднимались на этаж, но решительно ничего не делали полезного или разумного.
Убийство для тогдашнего Петербурга – событие исключительное, всего пять-шесть случаев в год. Убивали из ревности, в пьяных драках, по благородному – на еще нечастых в то время поединках. Подобное же преступление представляло ювелирную редкость. Жертва дворянин, убит, судя по всему, злодейски – по заведомому умыслу. Таких убийств немного видели даже самые опытные чиновники полицейской службы.
Собрались на месте преступления мужчины сплошь солидные и зрелые, совсем не склонные к легкомыслию и опасной болтовне; многие прибыли из дома, не успев завершить семейный завтрак. Однако, странное дело, все без исключения знали о случившемся цареубийстве, иногда в самых мелких подробностях – довольно, правда, фантастических.
Связь между убийствами старого капитана и Павла казалась почти несомненной, а в подобное дело влезать никому не хотелось. Что такое в глазах великих мира сего, к примеру сказать, частный пристав, назови его даже инспектором? Ветошь, пустяк, соринка. В секунду погубят, порвут, словно рисовую бумагу, сомнут в комок, швырнут в печь, да позабудут прежде, чем догоришь. Опытные служаки превосходно понимали, что самым лучшим будет стараться изо всех сил, но ничего не делать.
Возле дома остановился скромный экипаж, из которого ловко выскочил крепкий мужчина постарше и двое совсем молодых. Драгуны возле парадной двери молодцевато приняли строевые позы.
Александру Андреевичу Аплечееву, санкт-петербургскому обер-полицмейстеру, шел только тридцать третий год – что, впрочем, не было чем-то чрезвычайным даже для должностей еще более высоких. За год до того Никита Панин в неполные двадцать девять получил чин вице-канцлера, а после смерти Павла некоторое время руководил внешней политикой империи.
Обер-полицмейстер приехал прямо с присяги в Зимнем дворце. Когда он собрался уезжать и подошел к губернатору откланяться, тот задержал его, выделив из высокопоставленной толпы, старавшейся хоть на секунду прильнуть к Петру Алексеевичу. Граф Пален и в прежнее царствование обладал огромным влиянием, а в наступившем казался ступицей, вокруг которой станет обращаться империя.
Граф увлек Александра Андреевича в сторону, держа под руку. В высокопоставленной толпе переглянулись, и Аплечеев почти физически ощутил рост собственного служебного веса.
– Александр Андреевич, – сказал Пален, – что за ужасное преступление.
Обер-полицмейстер изумленно покосился на губернатора, не зная, что сказать. Его еще не известили об убийстве Свистулькина, и он понял графа превратно. Аплечеев попытался совместить обстоятельства гибели Павла со словами губернатора – и не сумел. Уже издан манифест о кончине императора от апоплексического удара, уже весь Петербург пересказывает подробности ночного убийства и называет Палена вдохновителем заговора. Чего же хотят от него? Не разыскивать же заговорщиков, в самом деле. Многие из них как раз тут и находились, выделяясь помятыми после бурной и пьяной ночи физиономиями. Важничали, на поклоны едва отвечали кивками.
Неужто решено повернуть дело и признать убийство? Покарать каких-нибудь случайных бедолаг?.. Мысль эта неприятно задела Аплечеева: меньше всего на свете ему хотелось заняться чем-то подобным. Впрочем, он почти сразу же сообразил: даже если и так, расследования цареубийств не подведомственны, конечно, полиции. Что тогда?
– Жестокое и дерзкое убийство беззащитного старика не должно остаться безнаказанным. Тем паче в такой трагический день, когда публика без того встревожена.
Старика? Покойному императору шел сорок седьмой год – граф Пален десятью годами старше. Беззащитного?
– Петр Алексеевич, простите, не вполне вас понимаю. О чем, собственно, вы изволите говорить?
– Ах, Александр Андреевич, вам не доложили?
Пален кратно пояснил, о каком именно убийстве идет речь, и негромко продолжил самым доверительным тоном:
– Сами видите: столица волнуется, чувства возбуждены сверх всякой возможности. Очень вас прошу, займитесь этим досадным происшествием со всей вашей энергией и проницательностью. Докладывайте незамедлительно. Рассчитываю на вас чрезвычайно.
Александр Андреевич вбежал на этаж, следом трусили двое юных помощников. На лестнице он дважды останавливался и внимательно рассматривал через лупу пятна засохшей крови. Следующие ржавые пятна на стенах, ступенях и дверях лестницы и коридора Аплечеев уже только отмечал и оглядывал на ходу быстрым и цепким взглядом.
Подчиненные обер-полицмейстера побаивались и уважали за решительную энергию и острый ум. Александр Андреевич отправил квартального и пристава искать свидетелей, драгунам приказал не допускать любопытствующих, а прочим – удалиться к местам службы. Обер-полицмейстер молниеносными распоряжениями выгнал всех из комнаты, оставшись со своими помощниками. Почти мгновенно нашли орудие убийства. Кинжал выглядел старинным, дорогим и необычным. Александр Андреевич внимательно осмотрел покрытое запекшейся кровью оружие. На рукояти из сплетенных золоченых змеек нашлась небольшая кнопка, он нажал, и два клинка отошли в стороны от центрального, образовав трезубец.
– Костенька, – подозвал Аплечеев одного из помощников, – бери эту диковинку и немедленно к Драйеру, он держит лавку…
– На Екатерининском? Подле Каменного моста?
– Молодец, точно так. Покажи ему, узнай, не проходило ли через него. Да скажи, что я спрашиваю, – Аплечеев выговорил «я», словно подчеркнул. – Коли нет, двигай к Митрофанову на Невский, если и там нет, то к Аппельбаху на Фонтанку.
– Всех знаю, – кивнул молодой человек.
– Всем непременно укажи, что Я спрашиваю. Как выяснишь, сразу в канцелярию и жди меня. Впрочем, нет. Обойди-ка ты, братец, всех троих, кто бы что ни сказал. Лишним не станет. Да, и вот еще. Заверни, братец, прежде кинжал как-нибудь, хоть в газету, незачем народ пугать. И без того…
Александр Андреевич завершил осмотр и удобно устроился в квартире Альтбергов. Бледные хозяева были очень напуганы, не столько убийством, сколько угрозой разоблачения плутней с квартирами. Аплечеев их выгнал и лично опросил свидетелей.
Ульяна Августовна от шока отвечала неясно, Александр Андреевич скорее утешил ее, чем допросил, под конец слушал немного рассеянно: стало понятно, что ничего полезного Шпомер не добавит. На Литейном остановился конный конвой и солидный экипаж, запряженный превосходной парой, с лакеями на запятках. Из коляски тяжело выбрался очень тучный Павел Яковлевич Беркасов – полицмейстер этой части города. Александр Андреевич, увидев его из окна, скривился, словно попробовал что-то кислое: он терпеть не мог подчиненного за глупость, подлость и вороватость, но избавиться не удавалось. Высокие покровители.
– Явился… – недовольно пробормотал Аплечеев.
– Что, простите? – недоуменно спросила Ульяна Августовна.
– Ничего. Спасибо, ваше сообщение необыкновенно полезно. Не смею задерживать.
Ульяна Августовна поднялась, оправила юбки и замерла в нерешительной позе. Вставший Аплечеев ожидал ее ухода, ничем не выдавая нетерпения.
– Вы ведь найдете убийцу? – тихо спросила она.
– Что? Да, да, непременно. Прошу просить. Следующего давай!
В комнату впустили мальчика со взрослым мужчиной мещанского вида – отцом, если судить по внешнему сходству. Мужчина нервничал и непрерывно вытирал руки о передник.
– Ваше благородие, не погуби! – с порога взмолился он. – Ведь дурачок, дитя неразумное, сам не знает, что плетет! Не слушайте вы его!
– Друг мой, – ласково сказал Александр Андреевич, – совершенно напрасно опасаетесь. Если ваш сынок точно и честно расскажет все, что видел, нечего бояться. Больше того. Знаешь, кто я?
– Откуда нам.
В комнату, тяжело пыхтя, вкатился Беркасов.
– Прибыл, Александр Андреевич.
– Позже, Павел Яковлевич, позже, – поморщился Аплечеев.
– Как звать? – обратился он к лавочнику.
– Белкины мы, – угрюмо ответил мужчина.
– Чем промышляешь?
– Лавка у нас, мучная.
– Павел Яковлевич, вот что, позовите-ка мне пристава, тьфу… – Александр Андреевич покрутил рукой в воздухе в поисках нужного слова, – инспектора. А сами езжайте уже, мы тут сами.
– Будкевич, – обратился Аплечеев к вошедшему приставу, – это Белкин, мой большой друг, здешний лавочник. Не обижать.
– Как можно, ваше превосходительство. Мы никогда…
– Хорошо, хорошо, ступай.
Выглянувшее солнце кольнуло глаза Александр Андреевича, он прикрылся ладонью, встал из-за тяжелого обеденного стола, подошел к мальчику, мявшему в руках картуз, и приобнял его за плечи.
– Давайте-ка присядем, молодой человек.
С этим словами он увлек мальчика к дивану, небольшому, но очень солидной наружности. Жилище Альтбергов вообще было обставлено с известной претензией.
– Как вас звать, юноша? – очень любезно спросил обер-полицмейстер, когда они устроились.
– Васька, – довольно хмуро ответил мальчик, пряча глаза, чтобы не встретиться взглядом с отцом.
